Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я не
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы на службе у власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в свое
время было опасно христианство для античного мира. И вот, иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из нас сердце, отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого? Наших же русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
"Многие этого не понимают, некоторые поняли и спешат прийти с повин-
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу тебе пространно, потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец твой (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою жизнь -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на слу-
жению народу.
"Я теперь над жизнью и я вижу: введение в историю закончилось, хаос
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья, каракули вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий недостижимого идеала
во благо всех людей.
"Ну, мальчик, я ослаб, перо притупилось, просит отдыха, а она стоит,
она ждет, она торопит. Но я не боюсь ее. Я верю: миром правит Истина, и
я свой вечный дух смело предаю в ее чистейшие руки. Я верю, что худо мне
не будет. Прощай".
Напряженные нервы Николая Реброва содрогались, он испытывал трепет
отчаянья и восторга. Какие-то световые волны, взмахивая, пронизывали его
душу, хотелось радостно плакать, молиться, но глаза были сухи, лишь по-
дергивались мускулы лица, и прыгал подбородок.
- Нно, ти-ти, я тебе-ти! - хлестнул возница лошадь и загасил фонарь.
Сидоров с выражением любопытства в лице и голосе спросил:
- Ну, что? О чем он пишет?
- Я еще не все понял, - сказал Николай, - но письмо замечательное.
Совсем не от любви застрелился. Ах, какой он хороший человек! И, может
быть, по-своему он прав, - и юноша пересказал, как мог, суть письма.
Сидоров с грустью произнес:
- Ты говоришь - прав?.. Глупость. Ежели дрянь какая ушла с земли -
туда-сюда, а хороший человек надобен миру, вот как. По барской правде,
может, он прав, по мужичьей - виноват.
- Правда одна, - с чувством превосходства сказал Николай.
- Глупость! - с жаром возразил Сидоров. - У каждого человека своя
правденка, маленькая, плохенькая. А только чем проще человек, тем правда
его крепче. Мужицкая правда крепкая.
Юноша смолчал: глаза Сидорова мечут искры, спорить бесполезно с ним.
Чрез густую завесу мрака замутнели огоньки.
- Тпрру! - и лошадь остановилась. - Дожидай, - прогнусил эстонец. -
Моя пойдет к сольдат, застава здесь, пропуск берут, который... который,
уезжает правильна. Нам много марка давать начальник, а то... тюрьма, - и
скрылся.
Ждали недолго.
- Можна... Езжай... Но, ти-ти!
Просерел приподнятый шлагбаум, предостерегающе пролаяла собаченка: -
хватай их, едут! - закачался фонарь в руках что-то крикнувшего стражника
- луч света мазнул по снегу, по острию штыка и подпрыгнул к голове Павла
Федосеича: голова, усы, плечи трусливо упали вниз.
Дорога пошла полями. Лошади бежали шустро, задняя похрамывала и води-
ла ушами - должно быть, слышала вой волков. Дорога вступила в лес.
- Приехаль. Конца, - пропищал возница, зажег фонарь и сказал Егорову:
- На, держи, пожалюста... Давай остатки расчет. - Лука вручил ему пачку
денег, он не торопясь пересчитал, вздохнул, сказал: - Ступай за мной,
ступай. Буду говорить.
Все вышли на пригорок. Николай Ребров осмотрелся. Он на берегу Пей-
пус-озера. Темное мартовское небо все в звездах, их мерцающий свет скуп,
холоден. Простор лишь чувствовался, но был неощутим для глаза: даль
расплывалась в сумраке пространства, была обманной, призрачной. Однако,
юноша видел все, вплоть до своей белой комнаты, там, под Лугой. Его ши-
рокооткрытые глаза горели, словно звезды. Павел же Федосеич, как ни ста-
рался всмотреться в даль, ничего не видел, кроме тьмы, кроме страха, ох-
ватившего всю его душу. Его глаза мутны, как ледяшки, зубы стучали,
из-под папахи холодный пот.
Лисья мордочка понюхала воздух, рука в рукавице вытянулась в муть:
- Иди прямо, все иди, иди, иди. Далеко иди, верстов десять, а то
раз'езд утром увидит с берега. Как прошла десять верстов, прямо, стой,
вертай лева, на Гдов. Иди скорей, не отставай. Ну, дай бог счастлив... -
Он засопел и, попыхивая трубкой, повернулся к лошадям.
Павла Федосеича терзала острая борьба с самим собой: душа звала -
вперед! - тело кричало - назад! - тело готово хлопнуться, как в могилу,
в снег.
- Ну, братейники, идем, - твердо проговорил Лука. - А ну, помолимся.
Все сдернули шапки, опустились на колени. Молитва коротка, но пламен-
на.
И когда поднялись, когда поцеловались друг с другом по-братски, звез-
ды как будто запылали ярче, и даль раздвинула пути.
Глава XXI
Пейпус-озеро
Настроение юноши неровное, ухаб на ухабе - взлет и срыв: на бодром
общем фоне зияли, как болючие раны, провалы в мрак, и душа его, радуясь,
изнывала.
Дорога вначале трудная, удробная - к берегам намело сугробы снега,
путники взмокли на первой же версте. Но вот дорога плотней, ноги местами
скользили по глади льда, путники облегченно вздохнули, и бородатый Мок-
рин заводит речь:
- А вот, братцы, ежели удариться в тонкое рассуждение, чтоб веселей
шагать, расскажу вам, как я в немецком плену сидел... - его слова плы-
вут, кряхтят как-то нудно, ненужно и нелепо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы на службе у власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в свое
время было опасно христианство для античного мира. И вот, иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из нас сердце, отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого? Наших же русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
"Многие этого не понимают, некоторые поняли и спешат прийти с повин-
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу тебе пространно, потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец твой (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою жизнь -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на слу-
жению народу.
"Я теперь над жизнью и я вижу: введение в историю закончилось, хаос
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья, каракули вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий недостижимого идеала
во благо всех людей.
"Ну, мальчик, я ослаб, перо притупилось, просит отдыха, а она стоит,
она ждет, она торопит. Но я не боюсь ее. Я верю: миром правит Истина, и
я свой вечный дух смело предаю в ее чистейшие руки. Я верю, что худо мне
не будет. Прощай".
Напряженные нервы Николая Реброва содрогались, он испытывал трепет
отчаянья и восторга. Какие-то световые волны, взмахивая, пронизывали его
душу, хотелось радостно плакать, молиться, но глаза были сухи, лишь по-
дергивались мускулы лица, и прыгал подбородок.
- Нно, ти-ти, я тебе-ти! - хлестнул возница лошадь и загасил фонарь.
Сидоров с выражением любопытства в лице и голосе спросил:
- Ну, что? О чем он пишет?
- Я еще не все понял, - сказал Николай, - но письмо замечательное.
Совсем не от любви застрелился. Ах, какой он хороший человек! И, может
быть, по-своему он прав, - и юноша пересказал, как мог, суть письма.
Сидоров с грустью произнес:
- Ты говоришь - прав?.. Глупость. Ежели дрянь какая ушла с земли -
туда-сюда, а хороший человек надобен миру, вот как. По барской правде,
может, он прав, по мужичьей - виноват.
- Правда одна, - с чувством превосходства сказал Николай.
- Глупость! - с жаром возразил Сидоров. - У каждого человека своя
правденка, маленькая, плохенькая. А только чем проще человек, тем правда
его крепче. Мужицкая правда крепкая.
Юноша смолчал: глаза Сидорова мечут искры, спорить бесполезно с ним.
Чрез густую завесу мрака замутнели огоньки.
- Тпрру! - и лошадь остановилась. - Дожидай, - прогнусил эстонец. -
Моя пойдет к сольдат, застава здесь, пропуск берут, который... который,
уезжает правильна. Нам много марка давать начальник, а то... тюрьма, - и
скрылся.
Ждали недолго.
- Можна... Езжай... Но, ти-ти!
Просерел приподнятый шлагбаум, предостерегающе пролаяла собаченка: -
хватай их, едут! - закачался фонарь в руках что-то крикнувшего стражника
- луч света мазнул по снегу, по острию штыка и подпрыгнул к голове Павла
Федосеича: голова, усы, плечи трусливо упали вниз.
Дорога пошла полями. Лошади бежали шустро, задняя похрамывала и води-
ла ушами - должно быть, слышала вой волков. Дорога вступила в лес.
- Приехаль. Конца, - пропищал возница, зажег фонарь и сказал Егорову:
- На, держи, пожалюста... Давай остатки расчет. - Лука вручил ему пачку
денег, он не торопясь пересчитал, вздохнул, сказал: - Ступай за мной,
ступай. Буду говорить.
Все вышли на пригорок. Николай Ребров осмотрелся. Он на берегу Пей-
пус-озера. Темное мартовское небо все в звездах, их мерцающий свет скуп,
холоден. Простор лишь чувствовался, но был неощутим для глаза: даль
расплывалась в сумраке пространства, была обманной, призрачной. Однако,
юноша видел все, вплоть до своей белой комнаты, там, под Лугой. Его ши-
рокооткрытые глаза горели, словно звезды. Павел же Федосеич, как ни ста-
рался всмотреться в даль, ничего не видел, кроме тьмы, кроме страха, ох-
ватившего всю его душу. Его глаза мутны, как ледяшки, зубы стучали,
из-под папахи холодный пот.
Лисья мордочка понюхала воздух, рука в рукавице вытянулась в муть:
- Иди прямо, все иди, иди, иди. Далеко иди, верстов десять, а то
раз'езд утром увидит с берега. Как прошла десять верстов, прямо, стой,
вертай лева, на Гдов. Иди скорей, не отставай. Ну, дай бог счастлив... -
Он засопел и, попыхивая трубкой, повернулся к лошадям.
Павла Федосеича терзала острая борьба с самим собой: душа звала -
вперед! - тело кричало - назад! - тело готово хлопнуться, как в могилу,
в снег.
- Ну, братейники, идем, - твердо проговорил Лука. - А ну, помолимся.
Все сдернули шапки, опустились на колени. Молитва коротка, но пламен-
на.
И когда поднялись, когда поцеловались друг с другом по-братски, звез-
ды как будто запылали ярче, и даль раздвинула пути.
Глава XXI
Пейпус-озеро
Настроение юноши неровное, ухаб на ухабе - взлет и срыв: на бодром
общем фоне зияли, как болючие раны, провалы в мрак, и душа его, радуясь,
изнывала.
Дорога вначале трудная, удробная - к берегам намело сугробы снега,
путники взмокли на первой же версте. Но вот дорога плотней, ноги местами
скользили по глади льда, путники облегченно вздохнули, и бородатый Мок-
рин заводит речь:
- А вот, братцы, ежели удариться в тонкое рассуждение, чтоб веселей
шагать, расскажу вам, как я в немецком плену сидел... - его слова плы-
вут, кряхтят как-то нудно, ненужно и нелепо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36