- А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, - оби-
делся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. - И по-
том, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болез-
ни... Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка на-
шей грубой земной жизни...
- Метафизика... - отмахнулся пучеглазый Дешевой - Инфра-мир, суп-
ра-мир, астрал... Чепуха в квадрате... Тьфу!
- Ну хорошо, хорошо, не буду! - и углы рта лысого офицера повисли.
- Нет, пожалуйста, это интересно, - нетерпеливо проговорил Николай
Ребров.
Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:
- Благодарю вас... Хотя вы еще очень молоды... И, конечно, вам это
будет непонятно. Так вот я и говорю... Когда бог благословит вернуться
на родину, уйду в монастырь, в затвор.
- Предварительно омолодившись в Париже, - насмешливо прибавил черный
и сердито запахнул халат. - Молодым старцам в монастырях лафа.
- А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? - через плечо задир-
чиво спросил лысый.
- Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю прихо-
дила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.
- Циник, - втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями,
сгорбился.
- Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.
- Ах, оставьте!.. А вот и суп...
- Ура! С курицей!.. - закричал Дешевой, и оба с лысым бросились цело-
вать руки сестре Дарье Кузьминишне.

* * *

Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппе-
тит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под
подушкой у него двадцать франков. Это - капитал. Дарья Кузьминишна ему
как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и
орлиные глаза ее зорки.
- Вот ваша курица, вот ваша булка, - говорит она. - Кушайте, ниче-
го... Дайте мне еще франк... Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и ко-
фе... А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет.
Да! приходила... как ее... Мария Яновна... Знаете такую? Три раза... Я
ее не пустила к вам... Не для чего...
- Напрасно, - с грустью сказал Николай и вздохнул, - Ах, как жаль...
Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой...
- Замужних любить грех, - улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее
вдруг помолодело.
- Я ее любил так, просто... По-хорошему.
- Я и не сомневалась в этом, - и она мечтательно уставилась взглядом
в окно.
За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.
А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он от-
ряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:
- Который здесь будет Ребров Николай?
- Я, - и юноша взял из рук солдата письмо.
Сестры не было. Он вскрыл конверт.

"Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верс-
тахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо
посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей".

Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:
- Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.
После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выз-
доравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, - шашки, грязные
анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с
кем-то поругался, кричал:
- Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш
император?
- Я не императору служил, а народу, - возражал гнилозубый, с рыжими,
седеющими усами офицер. - И теперь служу народу.
- Кулаком по зубам вы народу служите.
- Врете! Нахально врете...
- Господа, господа! - тщетно взывал лысый. - Это ж свинство, наконец!
- Молчи, отец игумен! - гремел басом Дешевой.
Кто-то из дальнего угла:
- Князь Тернов преставился...
- Ну?! Когда?
- Сегодня утром. Кранкен.
На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:
- Царство небесное... Еще один ад патрес...
Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перек-
рестился усердно и с отчаянием.
- А вместе с князем - еще двое: Чернов и Сводный.
- Царство небесное, царство небесное...
Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и,
застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:

Наша жизнь коротка-а-а...
Все уносит с собо-о-ю-у-у...
- Не войте, ну вас!..
Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:
- Э-эх, выпить бы! - треснул он кулаком в стол.
Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по ком-
натам и выключила свет:
- Покойной ночи.

* * *

К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка. Николай Ребров
надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши,
разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул
на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскри-
пела дверь в сени, - куча, прикрытых рогожею гробов - скорей, мимо - и
вот он на дворе. Возле калитки - караульный:
- Куда? Кто такой?
- Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.
- Иди, да скорей! Скоро запру.
Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу,
жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова,
ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, на-
сытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и душа юноши взыграла.
Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь, вот этот
лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался,
юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом
быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.
Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под
потолком.
- Брат, Сережа!
Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:
- Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад...
И, разрывая об'ятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:
- Эге! Вьюнош! Что за вид...
Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат, и,
греясь в одном белье, у жаркой печки, торопится рассказать про свою
жизнь. Торопится и брат с Павлом Федосеичем, торопится денщик и двое
незнакомых, бородатых - высокий и низенький - увязывают вещи, наскоро
глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.
- Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?
- Куда?
- В Париж, вьюнош, в Париж! - бабьим голосом притворно-весело Павел
Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.
- Да ты болен иль здоров? - И Сергей Николаич трясущейся ладонью ко
лбу брата.
- Когда собираетесь?
- Ровно в час... Теперь семь минут двенадцатого.
Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36