— Ирина Викторовна, а где мыльница? На комоде нет!
— Возьмите в ванной, Валюша! — отвечает Ирина Викторовна поспешно. — Возьмите мою, мраморную.
В дверях появляется темноволосая, худенькая девушка лет двадцати, она близоруко щурится, увидев Вадима, и неуверенно кивает.
— Это Вадим, ты знаешь его по моим рассказам, — говорит Сергей. — А это Валя.
— Я вас представляла совсем другим, — говорит Валя, протягивая Вадиму очень красивую, белую, обнаженную до локтя руку.
— Интересно, каким?
— Почему-то черным, низкорослым, таким крепышом. И в очках.
— Воображаю, что Сережка нарассказал про меня! — смеется Вадим.
— Нет, он просто говорил, что вы очень серьезный и положительный человек. Он часто говорил о вас.
В разговор вступает Ирина Викторовна:
— Валюша, это же друзья детства! Я помню их вместе еще вот такими, — она дотрагивается до Сашиного живота, отчего Саша недоверчиво усмехается. — Серьезно, Саша, я помню Вадима таким крохотным! Мы жили на даче. Помню, как они носились с этими змеями, какой-то телефон проводили, помню… да господи, чего только не было! А потом школа, Дом пионеров. И слезы были, и ссоры — все-таки пятнадцать лет! Ребята, и опять вы вместе! А? Ну, не чудеса ли? Оба живые, орденоносные… Ну, обнимитесь же!
— Я, кстати, не орденоносный, а только медаленосный, — бормочет Сергей усмехаясь и притягивает Вадима к себе за плечи. — Эх, Вадька, мать-то у меня какая сентиментальная! Прямо сказительница…
— Ну, идите, ребятки, идите в комнаты! Поговорите!
Валя извинилась, сказав, что ей надо помочь Ирине Викторовне по хозяйству, и ушла в глубь коридора.
— Кто это — Валя? — спрашивает Вадим, оставшись с Сергеем в его комнате наедине. — Родственница ваша?
— Нет, знакомая просто… Учится в медицинском. Очень толковая девушка, умница.
В комнате Сергея на редкость чисто и прибрано — так всегда бывало на его столе в школьные годы. Два больших застекленных книжных шкафа аккуратно заставлены книгами. Переплеты так безукоризненно пригнаны один к другому, так свежи их краски, что библиотека похожа на выставку, — кажется, не хватает таблички: «Руками не трогать».
— А ты, я вижу, в отцовский кабинет переселился, — говорит Вадим, с удовольствием оглядывая знакомую комнату, — ведь это кабинет Николая Степаныча? А где ружья охотничьи, — я помню, вот здесь висели? — Он показывает на стену, где висит теперь несколько фотографий артистов, и среди них портрет Лермонтова. — Николай Степаныч, наверно, в командировке? Все разъезжает?
Сергей чуть хмурится.
— Папаша-то с нами не живет! Забыл?
— Ах, да… я забыл, — бормочет Вадим, смутившись. И как это он, в самом деле, забыл!
Перед войной родители Сергея разошлись. Вадиму вспомнился жаркий июньский день — экзамен по алгебре в девятом классе, — когда Сережка пришел в школу бледный, с красными глазами и говорил всем, что пережарился на солнце и заболел. Экзамен он сдал на «посредственно». А после экзамена признался Вадиму, что вчера вечером он провожал отца и потом не спал всю ночь. Отец его уехал навсегда в другой город, на Кавказ… Через три недели после этого экзамена по алгебре началась война.
Вадим и Сергей садятся друг против друга, закуривают. И оба молчат, словно обо всем уже наговорились. И кажется, уже не о чем говорить.
Вадим замечает под стеклом на столе карандашный портрет Сергея, — коротко подстриженный, улыбающийся подросток в курточке с молнией. Это Сергей, не то в восьмом, не то в девятом классе, и рисовал его сам Вадим. Под рисунком надпись «Кекс», и еще ниже, почему-то по-латински: «Pinx. W.В.» note 1
— Кекс! — Вадим улыбается, глядя на рисунок. — Вот мы и встретились, Кекс… Кстати, я уже забыл, почему тебя так прозвали?
— И я не помню. Меня уже много лет никто так не называет. Действительно, почему Кекс?
Вадим с недоумением пожимает плечами.
— Странно. Совсем вылетело из головы…
— Да, многое позабылось… А я помню, когда ты делал этот портрет — в восьмом классе, для новогодней газеты.
— Это-то и я тоже помню.
Они молчат некоторое время и оба серьезно и внимательно рассматривают рисунок. Этот листок из тетради в клетку, чернильный след пальца в углу вмиг оживляют в их памяти многое-многое из той светлой, шумной и уже далекой жизни, которая называлась — школа…
— Ты хорошо рисовал, тебе бы учиться этому делу, — говорит Сергей задумчиво. — А фронтовые зарисовки у тебя есть?
— Есть кое-что, мало.
— Ну, понятно. Ты, значит, дошел до Праги? Ты был на Третьем Украинском?
— Нет, на Втором. Мы шли через Румынию, Венгрию…
— И Будапешт брал?
— В первых уличных боях мы не участвовали. Нас бросили на север, к Комарно, а в это время Третий Украинский завязал бои в Будапеште. А потом… Ты помнишь, немцы подкинули к Будапешту одиннадцать дивизий?
— Да, да, да! Как будто припоминаю…
— Ну вот, и мы рванули, значит, обратно к Будапешту. На танках. Вообще-то это был рейд на Комарно…
— Ты в танках все время?
— Да, я в танках…
И начинается долгий разговор о войне.

За окном синий с золотом душный вечер московского лета. Как много рассказано в этот вечер и как мало! Разговор будет продолжаться завтра, и послезавтра, и еще много дней.
Вадим выходит на улицу. Завтра они пойдут с Сергеем в Третьяковку. И надо уже готовить документы для института, сходить туда и все узнать, достать программы, купить книги…
Улицы полны людей — это уже не дневные, торопящиеся пешеходы, а вечерняя, плавно текущая толпа. Лица людей, оживленные, молодые, веселые, озарены сиянием фонарей и световых реклам и звезд, щедро рассыпанных по высокому синему косогору.
С Гоголевского бульвара веет пахучая волна запахов — зелени и цветов. Бежит через площадь, позванивая, совсем пустой трамвай, — москвичи в такой вечер предпочитают ходить пешком.
И Вадим идет домой пешком.
Идет по бульвару, через Метростроевскую и Крымский мост…
Он как будто пьян, и даже трудно сказать — отчего. От рюмки водки, которую он выпил за ужином у Сергея, или от сладкого чая, или от этого родного московского вечера, плывущего над городом в облаке тепла, в зареве уличных светов и в шуме человеческих голосов, смеха, сухого шороха ног по асфальту, музыки из распахнутых окон?
Вчерашний старший сержант Вадим Белов пьян главным образом от счастья.
Он счастлив оттого, что вернулся в родной город, к своим старым и еще неизвестным друзьям и к новой жизни. К той мирной и трудовой жизни, о которой он мечтал на войне, ради которой он вынес столько лишений, одолел так много трудностей и прошел в кирзовых сапогах полсвета.
Здравствуй, новая жизнь, которая начинается завтра!
2
И Вадим Белов, так же как и Сергей Палавин, работал теперь за отцовским письменным столом. Осенью, в холодные дни, в дождь, он надевал кожаное отцовское пальто с широким поясом и такими глубокими карманами, что руки в них можно было засунуть чуть ли не по локоть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115