Но лишь только дело коснется его имени или семьи, как вместо добродушного юдаллера перед вами воспрянет потомок норвежских ярлов. Вы видели сами: лишь мгновенное подозрение коснулось Мордонта, и мой отец изгнал его из своего сердца, хотя прежде любил как сына. Никто не вправе породниться с нашим домом, если в жилах его не течет чистая норвежская кровь.
— А в моих, может быть, и течет, — сказал Кливленд, — во всяком случае, судя по тому, что мне об этом известно.
— Как! — воскликнула Минна. — У вас есть основания считать себя потомком норвежцев?
— Я уже говорил вам, — продолжал Кливленд, — что семья моя мне совершенно неизвестна. Ранние годы я провел на одинокой плантации небольшого острова Тортуга под надзором отца, который в те времена был совсем не тем человеком, каким пришлось ему стать впоследствии. На нас напали испанцы и совершенно нас разорили. Доведенный до крайней нищеты, отец, одержимый отчаянием и жаждой мщения, взял в руки оружие; став во главе небольшой кучки людей, оказавшихся в подобном же положении, он превратился в так называемого джентльмена удачи и стал преследовать суда, принадлежавшие Испании. Судьба была к нему попеременно то милостива, то жестока, пока наконец в одной из схваток, стремясь удержать своих товарищей от чрезмерной жестокости, он не пал от их же собственной руки — удел, нередко выпадающий на долю морских разбойников. Но каково происхождение моего отца и где он родился, прекрасная Минна, я не знаю и, по правде сказать, никогда не интересовался этим.
— Но ваш бедный отец был, во всяком случае, британцем? — спросила Минна.
— Несомненно, — ответил Кливленд. — Его имя, которое я сделал слишком страшным для того, чтобы его можно было громко произносить, было именем англичанина, а его знание английского языка и даже английской литературы, а также его старания в лучшие дни научить меня тому и другому явно указывали на его английское происхождение. Если та суровость, которую я проявляю по отношению к людям, не является подлинной сущностью моего характера и образа мыслей, то этим я обязан своему отцу, Минна. Ему одному обязан я той долей благородных дум и побуждений, которые делают меня достойным, хотя бы в самой малой степени, вашего внимания и одобрения. Порой мне кажется, что во мне — два совершенно различных человека, и я с трудом могу поверить, что тот, кто шагает сейчас по пустынному побережью рядом с прелестной Минной Тройл и имеет право говорить ей о страсти, взлелеянной в его сердце, был когда-то дерзким предводителем бесстрашной шайки, чье имя, как смерч, наводило ужас на всех окружающих.
— Вы никогда не получили бы дозволения, — ответила Минна, — говорить столь смело с дочерью Магнуса Тройла, если бы не были храбрым и неустрашимым вожаком, сумевшим с такими малыми средствами создать себе столь грозное имя. Мое сердце — сердце девы минувших лет, и завоевать его должно не сладкими словами, а доблестными деяниями.
— Увы! Ваше сердце! — воскликнул Кливленд. — Но что могу я сделать, что могут сделать человеческие силы, чтобы возбудить в нем то чувство, которого я жажду?
— Возвращайтесь к своим друзьям, следуйте своим путем и предоставьте остальное судьбе, — сказала Минна. — И если вы вернетесь во главе отважного флота, кто знает, что может тогда случиться?
— А что мне будет порукой, что, вернувшись — если суждено мне будет вернуться, — я не застану Минну Тройл невестой или супругой другого? Нет, Минна, я не покину на волю рока единственную достойную завоевания цель, которую я встретил во время своих бурных жизненных странствий.
— Слушайте, — сказала Минна, — я поклянусь вам, если у вас хватит мужества принять такое обязательство, клятвой Одина — самым священным из наших норвежских обрядов. Его порой еще совершают в наших краях. Я поклянусь, что никогда не подарю своей благосклонности другому до тех пор, пока вы сами не разрешите меня от моего обета. Удовольствуетесь ли вы этим? Ибо большего я не могу и не хочу вам дать.
— Ну что ж, — произнес Кливленд после минутного молчания, — мне волей-неволей приходится довольствоваться вашим словом, но помните, что вы сами бросаете меня в водоворот той жизни, которую британские законы объявили преступной, а буйные страсти избравших ее бесшабашных людей сделали бесславной.
— Но я, — ответила Минна, — выше подобных предрассудков и считаю, что раз вы сражаетесь против Англии, то вправе рассматривать ее законы просто как беспощадную расправу с побежденными со стороны объятого гордыней и облеченного властью противника. Храбрый человек не станет по этой причине сражаться менее храбро. Что же касается поведения ваших товарищей, то, поскольку вы сами не будете следовать их примеру, вас не посмеет коснуться и их дурная слава.
Пока Минна говорила, Кливленд смотрел на нее с изумлением и восхищением, внутренне при этом улыбаясь ее простодушию.
— Никогда не поверил бы, — сказал он, — что такое высокое мужество может сочетаться с таким незнанием современного мира и его законов. Что касается моего поведения, те, кто близко знает меня, могут засвидетельствовать, что я делал все возможное, рискуя потерять популярность, а порой и жизнь, чтобы сдержать своих свирепых товарищей. Но как можно учить человеколюбию людей, горящих жаждой мщения отвергнувшему их миру, как можно учить их умеренности и воздержанию в наслаждениях мирскими благами, которые случай бросает на их пути, чтобы хоть чем-то украсить жизнь, ибо иначе она была бы для них непрерывной цепью одних только опасностей и лишений. Но ваша клятва, Минна, ваша клятва — единственная награда за мою безграничную преданность, не откладывайте ее по крайней мере, дайте мне получить на вас хоть подобное право!
— Эта клятва должна быть произнесена не здесь, а в Керкуолле. Мы должны вызвать в свидетели своего обещания дух, обитающий над древним Кругом Стенниса. Но, может быть, вы боитесь произнести имя древнего бога кровопролитий, грозного, страшного?
Кливленд улыбнулся.
— Будьте справедливы, милая Минна, и согласитесь признать, что я мало подвержен чувству страха даже перед лицом явной опасности; тем менее склонен я бояться призрачных ужасов.
— Значит, вы не верите в них? — воскликнула Минна. — Лучше тогда вам было бы полюбить не меня, а Бренду.
— Я готов поверить во все, во что верите вы, — ответил Кливленд. — Я готов уверовать во всех обитателей Валгаллы, о которых вы так много говорите с этим горе-скрипачом и рифмоплетом Клодом Холкро, и считать их живыми и реальными существами. Но не требуйте, Минна, чтобы я боялся их.
— Боялись? О нет, о боязни не может быть и речи, — ответила девушка. — Ни один из героев моей бесстрашной родины никогда ни на шаг не отступил перед лицом Тора или Одина, даже когда они являлись ему во всем своем грозном величии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
— А в моих, может быть, и течет, — сказал Кливленд, — во всяком случае, судя по тому, что мне об этом известно.
— Как! — воскликнула Минна. — У вас есть основания считать себя потомком норвежцев?
— Я уже говорил вам, — продолжал Кливленд, — что семья моя мне совершенно неизвестна. Ранние годы я провел на одинокой плантации небольшого острова Тортуга под надзором отца, который в те времена был совсем не тем человеком, каким пришлось ему стать впоследствии. На нас напали испанцы и совершенно нас разорили. Доведенный до крайней нищеты, отец, одержимый отчаянием и жаждой мщения, взял в руки оружие; став во главе небольшой кучки людей, оказавшихся в подобном же положении, он превратился в так называемого джентльмена удачи и стал преследовать суда, принадлежавшие Испании. Судьба была к нему попеременно то милостива, то жестока, пока наконец в одной из схваток, стремясь удержать своих товарищей от чрезмерной жестокости, он не пал от их же собственной руки — удел, нередко выпадающий на долю морских разбойников. Но каково происхождение моего отца и где он родился, прекрасная Минна, я не знаю и, по правде сказать, никогда не интересовался этим.
— Но ваш бедный отец был, во всяком случае, британцем? — спросила Минна.
— Несомненно, — ответил Кливленд. — Его имя, которое я сделал слишком страшным для того, чтобы его можно было громко произносить, было именем англичанина, а его знание английского языка и даже английской литературы, а также его старания в лучшие дни научить меня тому и другому явно указывали на его английское происхождение. Если та суровость, которую я проявляю по отношению к людям, не является подлинной сущностью моего характера и образа мыслей, то этим я обязан своему отцу, Минна. Ему одному обязан я той долей благородных дум и побуждений, которые делают меня достойным, хотя бы в самой малой степени, вашего внимания и одобрения. Порой мне кажется, что во мне — два совершенно различных человека, и я с трудом могу поверить, что тот, кто шагает сейчас по пустынному побережью рядом с прелестной Минной Тройл и имеет право говорить ей о страсти, взлелеянной в его сердце, был когда-то дерзким предводителем бесстрашной шайки, чье имя, как смерч, наводило ужас на всех окружающих.
— Вы никогда не получили бы дозволения, — ответила Минна, — говорить столь смело с дочерью Магнуса Тройла, если бы не были храбрым и неустрашимым вожаком, сумевшим с такими малыми средствами создать себе столь грозное имя. Мое сердце — сердце девы минувших лет, и завоевать его должно не сладкими словами, а доблестными деяниями.
— Увы! Ваше сердце! — воскликнул Кливленд. — Но что могу я сделать, что могут сделать человеческие силы, чтобы возбудить в нем то чувство, которого я жажду?
— Возвращайтесь к своим друзьям, следуйте своим путем и предоставьте остальное судьбе, — сказала Минна. — И если вы вернетесь во главе отважного флота, кто знает, что может тогда случиться?
— А что мне будет порукой, что, вернувшись — если суждено мне будет вернуться, — я не застану Минну Тройл невестой или супругой другого? Нет, Минна, я не покину на волю рока единственную достойную завоевания цель, которую я встретил во время своих бурных жизненных странствий.
— Слушайте, — сказала Минна, — я поклянусь вам, если у вас хватит мужества принять такое обязательство, клятвой Одина — самым священным из наших норвежских обрядов. Его порой еще совершают в наших краях. Я поклянусь, что никогда не подарю своей благосклонности другому до тех пор, пока вы сами не разрешите меня от моего обета. Удовольствуетесь ли вы этим? Ибо большего я не могу и не хочу вам дать.
— Ну что ж, — произнес Кливленд после минутного молчания, — мне волей-неволей приходится довольствоваться вашим словом, но помните, что вы сами бросаете меня в водоворот той жизни, которую британские законы объявили преступной, а буйные страсти избравших ее бесшабашных людей сделали бесславной.
— Но я, — ответила Минна, — выше подобных предрассудков и считаю, что раз вы сражаетесь против Англии, то вправе рассматривать ее законы просто как беспощадную расправу с побежденными со стороны объятого гордыней и облеченного властью противника. Храбрый человек не станет по этой причине сражаться менее храбро. Что же касается поведения ваших товарищей, то, поскольку вы сами не будете следовать их примеру, вас не посмеет коснуться и их дурная слава.
Пока Минна говорила, Кливленд смотрел на нее с изумлением и восхищением, внутренне при этом улыбаясь ее простодушию.
— Никогда не поверил бы, — сказал он, — что такое высокое мужество может сочетаться с таким незнанием современного мира и его законов. Что касается моего поведения, те, кто близко знает меня, могут засвидетельствовать, что я делал все возможное, рискуя потерять популярность, а порой и жизнь, чтобы сдержать своих свирепых товарищей. Но как можно учить человеколюбию людей, горящих жаждой мщения отвергнувшему их миру, как можно учить их умеренности и воздержанию в наслаждениях мирскими благами, которые случай бросает на их пути, чтобы хоть чем-то украсить жизнь, ибо иначе она была бы для них непрерывной цепью одних только опасностей и лишений. Но ваша клятва, Минна, ваша клятва — единственная награда за мою безграничную преданность, не откладывайте ее по крайней мере, дайте мне получить на вас хоть подобное право!
— Эта клятва должна быть произнесена не здесь, а в Керкуолле. Мы должны вызвать в свидетели своего обещания дух, обитающий над древним Кругом Стенниса. Но, может быть, вы боитесь произнести имя древнего бога кровопролитий, грозного, страшного?
Кливленд улыбнулся.
— Будьте справедливы, милая Минна, и согласитесь признать, что я мало подвержен чувству страха даже перед лицом явной опасности; тем менее склонен я бояться призрачных ужасов.
— Значит, вы не верите в них? — воскликнула Минна. — Лучше тогда вам было бы полюбить не меня, а Бренду.
— Я готов поверить во все, во что верите вы, — ответил Кливленд. — Я готов уверовать во всех обитателей Валгаллы, о которых вы так много говорите с этим горе-скрипачом и рифмоплетом Клодом Холкро, и считать их живыми и реальными существами. Но не требуйте, Минна, чтобы я боялся их.
— Боялись? О нет, о боязни не может быть и речи, — ответила девушка. — Ни один из героев моей бесстрашной родины никогда ни на шаг не отступил перед лицом Тора или Одина, даже когда они являлись ему во всем своем грозном величии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162