Наконец, через тысячу двести лет, наши врачи, после тридцати лет сражений, рекомендуют употреблять бар-ба-да при инфекционных заболеваниях с повышенной температурой (то есть воспалительные процессы), желудочно-кишечных расстройствах (интоксикация) и хронических суставных ревматизмах… Вот так-то! Кто был умнее: древние или мы? Кстати, «Вайдурья-онбо» (перепроверь, может быть, мне изменяет память) состоит из четырех томов и ста пятидесяти шести глав. В первом томе всего шесть глав — это вроде аннотации всей доктрины тибетского врачевания, второй том — он очень красиво называется: «Вайдурья-шачжуд», какая-то магия тайны, вера в бессмертие, — включает в себя тридцать шесть глав. Том посвящен объяснению того, что есть нормальный образ жизни (семейной в том числе; не удержалась, прости). И что значит регулярное питание (пожалуйста вспоминай почаще немцев, которые в двенадцать часов бросают лопату, циркуль или начальственное перо и начинают жевать, неважно что: яблоко, хлеб, мясо! Но обязательно вовремя! Пожалуйста вози с собой яблоко. Съешь его ровно в двенадцать. О большем не прошу. Но не только это было во втором томе: там были прекрасно описаны основы анатомии и физиологии человека, своя концепция эмбриологии и версии причин заболеваний. Более того, тибетская медицина еще тогда, в глубокой древности, дала характеристику хирургического инструментария, аппаратов для процедур: не только изумительные глазные капельницы, но и особые грелки, ингаляторы приспособления для осмотра полости рта и горла. Вот так-то! Не сразу верь этой, как ты написал, милой докторше. Сначала посоветуйся с женщиной, которая написала тебе это нудное и длиннющее письмо, потому что никак не решалась сказать главное: любимый, наверное, пришло время нам с тобою расстаться. Не сердись. Я ломаю в себе обыкновенную бабу, которая всегда хочет свое , мечтает о детях от тебя и, несмотря на постоянную психотерапию, не может толком объяснить окружающим, отчего мы вместе уже восемь лет, а я по-прежнему только подруга … Неужели жена не может быть подругой ? Только, пожалуйста, не думай, что я написала это из-за того, что порою думаю: «Пройдет еще пять лет — если пройдет, конечно, — кому я тогда вообще буду нужна?» Я благодарна судьбе за то, что она подарила мне годы, которые я провела подле тебя, но…
Только не сердись, любовь моя.
Наверное, так будет лучше. Тебе, во всяком случае. Ты же мудрый и нежный… Ты понимаешь, что мне не очень-то просто жить…
Я буду по-прежнему считать часы, когда вернусь в Москву, но лучше будет, если мы с тобою больше не увидимся. Целую тебя.
Ирина».
Славин посмотрел на часы — половина третьего утра; угадывался осторожный рассвет; вспомнил Валеру Куплевахского, познакомился с ним у Степанова, они вместе были во Вьетнаме во время войны. Молоденький инженер-капитан, склонив голову к деке гитары, пел свои песни: «Над Москвой-рекой тополиный пух, тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, по Москве плывешь, по рассветной, пустынной Москве…» А еще он посвятил песню Степанову, когда тот летал на Северный полюс: «Последний самолет уходит завтра в рейс…» Хорошая песня, только грустная уж очень: «Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем, последний раз пилот махнет тебе крылом, ах, красный самолет, унес последний сон…»
Славин подошел к окну: рассвет был темно-синим, тополиного пуха не было. «А может, — подумал он, — я его просто-напросто не вижу в этой густой синеве, в которой угадывается утро; бедный Блюм, какие прекрасные у него были стихи: „Друг протянул мосты, уснули берега“. Скоро развиднеется и станет близким белый, тополиный, майский снегопад, мягкий и доверчивый, как котенок…
«Ну и что ты ей ответишь? — спросил себя Славин. — Что тебя каждую минуту могут „изолировать“, „нейтрализовать“, устроить автокатастрофу? Для женщины такое не довод: „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Повторить — в который уже раз, — что я много старше ее, физиология, она и есть физиология, чем я стану через пару-тройку лет при моих-то перегрузках, как тогда будут строиться наши отношения?»
Славин снял трубку, набрал две цифры — междугородный телеграф; ждать придется минут пять, а потом еще девицы швырнут трубку. Наш сервис…
Удивительно, но ответили очень быстро, всего после семи гудков:
— Двенадцать сорок два, чего вы хотите?
— Счастья, — усмехнулся Славин и сразу же испугался, что телефонистка бросит трубку. Та, однако, не поняла его, переспросила:
— Что?!
— Мне бы телеграмму отправить. В Пицунду.
— Оставьте ваш номер телефона, перезвоним.
«Утром перезвонят, — с тоской подумал он, — когда я буду в ЧК; ах, Митя, Митя, как же он прав: отсутствие сервиса — невосполнимая трата времени, а нет ничего ценнее этого внематериального продукта, принадлежащего тем не менее вполне материальному обществу…»
Позвонили, однако, всего через полчаса.
Славин продиктовал адрес в Пицунде, фамилию Ирины, потом вздохнул, словно набирал воздуха, чтобы нырнуть за мидиями — в Ялте они особенно хороши и совсем недалеко от берега. Откашлялся зачем-то и сказал:
— Текст будет очень кратким… Всего одно слово… «Дура». И восклицательный знак.
— Я такую телеграмму не приму, — сухо ответила телефонистка — Это хулиганство — такое отправлять женщине.
— Даже если ее очень любишь? — спросил Славин.
— Ну так и скажите по-человечески: мол, люблю тебя, родная дура. Это еще куда ни шло…
— Тогда, может, напишем: «Как знаешь»?
— Тоже плохо. Что это такое: «Как знаешь»? Загадка какая-то… Вы конкретнее пишите, и поскорее, пожалуйста, у меня работы много…
— Ладно, валяйте…
Телефонистка обиделась:
— Я не валяю, а работаю!
— Простите, солнышко…
— Никакое я вам не солнышко.
— А кто же вы?
— Я семнадцать — двадцать один, — ответила телефонистка. — Диктуйте.
— Хорошо… Текст такой: «Тем не менее я тебя очень и очень люблю, золотая ты моя дура».
— Подпись какая?
— Обычная… «Старик».
…В семь утра Славин проснулся от резкого звонка; набросил халат, побежал в прихожую. Молодой парень принес срочную телеграмму с уведомлением о вручении; по этому уведомлению Славин сразу понял, что от Ирины. Так и было:
«Любимый, если ты еще не получил мое письмо, сожги, когда придет. Пусть меня встретит Миша Аверин или Кирсанов, если ты будешь занят. Я очень счастлива, что ты живешь на земле. Береги себя. Целую. Догадайся кто…»
Работа-VI
Генерал поиграл карандашами, зажатыми в крепкой ладони, сунул в рот сигару, раскуривать не стал, пыхнул воображаемым дымом, посмотрел сначала на Груздева и на только что приехавшего Коновалова, потом на Гречаева (позавчера вручил ему майорские погоны) и уже потом остановился взглядом на Славине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Только не сердись, любовь моя.
Наверное, так будет лучше. Тебе, во всяком случае. Ты же мудрый и нежный… Ты понимаешь, что мне не очень-то просто жить…
Я буду по-прежнему считать часы, когда вернусь в Москву, но лучше будет, если мы с тобою больше не увидимся. Целую тебя.
Ирина».
Славин посмотрел на часы — половина третьего утра; угадывался осторожный рассвет; вспомнил Валеру Куплевахского, познакомился с ним у Степанова, они вместе были во Вьетнаме во время войны. Молоденький инженер-капитан, склонив голову к деке гитары, пел свои песни: «Над Москвой-рекой тополиный пух, тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, по Москве плывешь, по рассветной, пустынной Москве…» А еще он посвятил песню Степанову, когда тот летал на Северный полюс: «Последний самолет уходит завтра в рейс…» Хорошая песня, только грустная уж очень: «Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем, последний раз пилот махнет тебе крылом, ах, красный самолет, унес последний сон…»
Славин подошел к окну: рассвет был темно-синим, тополиного пуха не было. «А может, — подумал он, — я его просто-напросто не вижу в этой густой синеве, в которой угадывается утро; бедный Блюм, какие прекрасные у него были стихи: „Друг протянул мосты, уснули берега“. Скоро развиднеется и станет близким белый, тополиный, майский снегопад, мягкий и доверчивый, как котенок…
«Ну и что ты ей ответишь? — спросил себя Славин. — Что тебя каждую минуту могут „изолировать“, „нейтрализовать“, устроить автокатастрофу? Для женщины такое не довод: „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Повторить — в который уже раз, — что я много старше ее, физиология, она и есть физиология, чем я стану через пару-тройку лет при моих-то перегрузках, как тогда будут строиться наши отношения?»
Славин снял трубку, набрал две цифры — междугородный телеграф; ждать придется минут пять, а потом еще девицы швырнут трубку. Наш сервис…
Удивительно, но ответили очень быстро, всего после семи гудков:
— Двенадцать сорок два, чего вы хотите?
— Счастья, — усмехнулся Славин и сразу же испугался, что телефонистка бросит трубку. Та, однако, не поняла его, переспросила:
— Что?!
— Мне бы телеграмму отправить. В Пицунду.
— Оставьте ваш номер телефона, перезвоним.
«Утром перезвонят, — с тоской подумал он, — когда я буду в ЧК; ах, Митя, Митя, как же он прав: отсутствие сервиса — невосполнимая трата времени, а нет ничего ценнее этого внематериального продукта, принадлежащего тем не менее вполне материальному обществу…»
Позвонили, однако, всего через полчаса.
Славин продиктовал адрес в Пицунде, фамилию Ирины, потом вздохнул, словно набирал воздуха, чтобы нырнуть за мидиями — в Ялте они особенно хороши и совсем недалеко от берега. Откашлялся зачем-то и сказал:
— Текст будет очень кратким… Всего одно слово… «Дура». И восклицательный знак.
— Я такую телеграмму не приму, — сухо ответила телефонистка — Это хулиганство — такое отправлять женщине.
— Даже если ее очень любишь? — спросил Славин.
— Ну так и скажите по-человечески: мол, люблю тебя, родная дура. Это еще куда ни шло…
— Тогда, может, напишем: «Как знаешь»?
— Тоже плохо. Что это такое: «Как знаешь»? Загадка какая-то… Вы конкретнее пишите, и поскорее, пожалуйста, у меня работы много…
— Ладно, валяйте…
Телефонистка обиделась:
— Я не валяю, а работаю!
— Простите, солнышко…
— Никакое я вам не солнышко.
— А кто же вы?
— Я семнадцать — двадцать один, — ответила телефонистка. — Диктуйте.
— Хорошо… Текст такой: «Тем не менее я тебя очень и очень люблю, золотая ты моя дура».
— Подпись какая?
— Обычная… «Старик».
…В семь утра Славин проснулся от резкого звонка; набросил халат, побежал в прихожую. Молодой парень принес срочную телеграмму с уведомлением о вручении; по этому уведомлению Славин сразу понял, что от Ирины. Так и было:
«Любимый, если ты еще не получил мое письмо, сожги, когда придет. Пусть меня встретит Миша Аверин или Кирсанов, если ты будешь занят. Я очень счастлива, что ты живешь на земле. Береги себя. Целую. Догадайся кто…»
Работа-VI
Генерал поиграл карандашами, зажатыми в крепкой ладони, сунул в рот сигару, раскуривать не стал, пыхнул воображаемым дымом, посмотрел сначала на Груздева и на только что приехавшего Коновалова, потом на Гречаева (позавчера вручил ему майорские погоны) и уже потом остановился взглядом на Славине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95