Сменивший се Кохияма сидел в комнате Эммы и листал медицинский журнал.
Эмма пошевелилась и открыла глаза.
— Кохияма-сан, подойдите ко мне, — сказала она. Он подошел к ее кровати.
— Обнимите меня!
"Знала ли она уже мужские объятая? — мысленно спросил себя Кохияма. — Наверное, знала". Тем не менее слова ее прозвучали просто й целомудренно, словно в устах ребенка.
Он обнял теплые, мягеие плечи. Он почувствован се упругие груди, и у него перехватило дыхание.
Белое, с чуть поблекшей гладкой кожей, лицо Эммы было совсем рядом. Глаза ее с черными зрачками и голубоватыми белками теперь казались почти синими. Она уже не выглядела грустной и одинокой, как в первые дни. За время болезни она как-то повзрослела и теперь казалась зрелой женщиной.
— Пойдемте погуляем, — сказала Эмма.
— Не выдумывайте, лежите, — ответил Кохияма.
— Но я уже здорова. Пойдемте!
— Температура можег снова подскочить. Кроме того, отсюда в парк попасть нельзя.
— Нет, можно. В задней стене забора есть тайный лаз. Когда я была ребенком, я часто им пользовалась. Иногда я видела в парке женщин, которые вот так же обнимались с мужчинами. Став старше, я все равно продолжача тут бегать.
— Не надо меня мучить, — сказал Кохияма.
— О, я, наверное, вам уже надоела!
Глаза Эммы вопросительно смотрели на него.
— Да нет, я совсем не о том, — сказал Кохияма.
— Так пойдемте?
— Сейчас — нет. Но мы с вами обязательно побываем там.
"Лаз в заборе еще пригодится, когда нужно будет связаться с редакцией", — подумал Кохияма.
— Вы о чем-то задумались? — спросила Эмма. — В такие минуты нельзя думать ни о чем постороннем, это нечестно!
— Да я ни о чем и не думаю.
— Вы, наверное, хотите убежать один? А это нечеспю вдвойне! — Я этого не хочу.
— Но вы как-то неуверенно это говорите...
— Почему? Я ведь ясно сказал, что не хочу.
- Тогда хорошо, — сказала Эмма. — Во всяком случае, этот лаз принадлежит только мне...
Судя по ее отрывочным рассказам, Убукага был человеком своенравным и строгим. На протяжении двадцати с лишним послевоенных лет он оставался неженат и вел одинокую жизнь. Эмму воспитывала старуха служанка. Когда она умерла, девочка была во втором классе колледжа. С тех пор они жили с отцом вдвоем.
Убуката, как это свойственно большинству ученых, очень мало интересовался домашними делами, но придирчиво вмешивался во все, что касалось Эммы, начиная с того, как она держит ложку, и кончая тем, что она думает и чувствует. Это была грубая, мелочная, ревнивая опека, превратившаяся в манию. Подобно матери, которая боится, что дочь, ослушавшись ее, может пойти по дурной дорожке, он решил целиком подчинить Эмму своей воле. Он дал бы сто очков вперед любому из тех, кто денно и нощно печется о целомудрии своих дочерей. Так они жили, отец с дочерью, любя и ненавидя друг друга.
Странно, но Кохияма совсем забыл О том, что Эмма метиска. Может, так и должно быть? "Национальные черты, — думам он, — вряд ли определяются расовым происхождением, дело, скорее, в общности языка и психического склада. Взять, например, американцев японского происхождения во втором и особенно третъем поколений, они часто кажутся нам иностранцами в большей степени, чем настоящие американцы. Похожие на японцев типом лица, разрезом глаз, цветом кожи, но не умеющие говорить по-японски, они воспринимаются как люди другой национальности".
Специальные корреспонденты газегы, в которой работал Кохияма, после длительного пребывания за границей часто говорили: "Как хорошо снова оказаться дома, где крутом слышится родная речь!" Их, оказывается, трогап не столько сам факт, что они снова находятся среди японцев, сколько то, что все вокруг говорят на родном языке.
Может быть, язык — это и есть самый существенный признак нации? Возможно, именно поэтому иностранца, который свободно говорит по-японски, как-то даже не воспринимаешь как человека иной, чем ты сам, национальности.
В детстве, когда Эмма посещала школу, она находилась в окружении не людей, а, скорее, зверенышей, которые из-за цвета глаз, из-за цвета волос могли затеять ссору, избить, покалечить. И когда Кохияма сейчас думал об этом, он обвинял учителей, которые не боролись с этим.
— Я не имею в виду положение, в которое мы попали, но есть ли вообще где-нибудь на белом свете настоящая свобода? — неожиданно спросила Эмма.
— Настоящую свободу и не следует искать где-то, — уклончиво ответил Кохияма.
— Это верно, пожалуй, — согласилась Эмма. — Для меня этот лаз в заборе когда-то был символом свободы. Я даже сумела стать манекенщицей. А что получилось? Меня снова заперли.
— Вы слишком впечатлительны, это же не совсем так.
— Почему?
— Когда вы поправитесь и будет спят карантин, для вас наступит полная свобода. Тогда вам незачем будет и этот лаз.
— Это совсем другое. Эго произойдет только потому, что мой отец умер.
— Ну и что же? Вы столько терпели, столько ждали, что заслужили эту свободу.
— Можно ли быть таким безжалостным? Вы ужасный человек!
Так говорила когда-то и прежняя возлюбленная, упрекая Кохияму в том, что он не желает на ней жениться. Называя Кохияму сейчас безжалостным и ужасным, Эмма, конечно, преувеличивала. Она хорошо знала, что такое по-настоящему безжалостные люди на примере своего оща. Пожалуй, она, скорее, хотела вызвать Кохияму на какой-то решительный шаг. Он крепче сжал ее в объятиях и прильнул губами к ее горячим, пересохшим губам. Она высвободила из-под одеяла руки и, нежно гладя его небритые щеки, ответила на поцелуй.
Часы дежурства у постели Эммы пролетели для Кохиямы совершенно незаметно. Это был блаженный отдых, какого он давно уже не знал. Если не рассматривать любовь как поединок между мужчиной и женщиной, то она, наверное, и должна приводить человека в такое состояние.
Когда Сатико сменила Кохияму, он вернулся в гостиную и, вооружившись карандашом, начал читать медицинский журнал, принесенный Катасэ. Бактериолог Х.В. в своей статье писал:
"В битве человечества с болезнетворными бактериями начиная с 30-х годов нашего столетия наступил крутой перелом. Люди получили в свои руки такое мощное оружие, как сульфамидные препараты. Затем в 40-х годах были открыты антибиотики, перед которыми стали быстро отступать такие грозные болезни, как туберкулез, тиф, дизентерия, холера. Постепенно люди начали забывать о них".
Несмотря на то, что это был специальный медицинский журнал, изложение было простое и ясное. Кохияме статья показалась интересной даже в литературном отношении.
Говоря о появлении среди патогенных микробов бактерий, устойчивых к лекарственным препаратам, автор писал:
"Считают, что несколько десятков процентов всех дизентерийных палочек, распространенных сейчас в Японии, обладают такой устойчивостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Эмма пошевелилась и открыла глаза.
— Кохияма-сан, подойдите ко мне, — сказала она. Он подошел к ее кровати.
— Обнимите меня!
"Знала ли она уже мужские объятая? — мысленно спросил себя Кохияма. — Наверное, знала". Тем не менее слова ее прозвучали просто й целомудренно, словно в устах ребенка.
Он обнял теплые, мягеие плечи. Он почувствован се упругие груди, и у него перехватило дыхание.
Белое, с чуть поблекшей гладкой кожей, лицо Эммы было совсем рядом. Глаза ее с черными зрачками и голубоватыми белками теперь казались почти синими. Она уже не выглядела грустной и одинокой, как в первые дни. За время болезни она как-то повзрослела и теперь казалась зрелой женщиной.
— Пойдемте погуляем, — сказала Эмма.
— Не выдумывайте, лежите, — ответил Кохияма.
— Но я уже здорова. Пойдемте!
— Температура можег снова подскочить. Кроме того, отсюда в парк попасть нельзя.
— Нет, можно. В задней стене забора есть тайный лаз. Когда я была ребенком, я часто им пользовалась. Иногда я видела в парке женщин, которые вот так же обнимались с мужчинами. Став старше, я все равно продолжача тут бегать.
— Не надо меня мучить, — сказал Кохияма.
— О, я, наверное, вам уже надоела!
Глаза Эммы вопросительно смотрели на него.
— Да нет, я совсем не о том, — сказал Кохияма.
— Так пойдемте?
— Сейчас — нет. Но мы с вами обязательно побываем там.
"Лаз в заборе еще пригодится, когда нужно будет связаться с редакцией", — подумал Кохияма.
— Вы о чем-то задумались? — спросила Эмма. — В такие минуты нельзя думать ни о чем постороннем, это нечестно!
— Да я ни о чем и не думаю.
— Вы, наверное, хотите убежать один? А это нечеспю вдвойне! — Я этого не хочу.
— Но вы как-то неуверенно это говорите...
— Почему? Я ведь ясно сказал, что не хочу.
- Тогда хорошо, — сказала Эмма. — Во всяком случае, этот лаз принадлежит только мне...
Судя по ее отрывочным рассказам, Убукага был человеком своенравным и строгим. На протяжении двадцати с лишним послевоенных лет он оставался неженат и вел одинокую жизнь. Эмму воспитывала старуха служанка. Когда она умерла, девочка была во втором классе колледжа. С тех пор они жили с отцом вдвоем.
Убуката, как это свойственно большинству ученых, очень мало интересовался домашними делами, но придирчиво вмешивался во все, что касалось Эммы, начиная с того, как она держит ложку, и кончая тем, что она думает и чувствует. Это была грубая, мелочная, ревнивая опека, превратившаяся в манию. Подобно матери, которая боится, что дочь, ослушавшись ее, может пойти по дурной дорожке, он решил целиком подчинить Эмму своей воле. Он дал бы сто очков вперед любому из тех, кто денно и нощно печется о целомудрии своих дочерей. Так они жили, отец с дочерью, любя и ненавидя друг друга.
Странно, но Кохияма совсем забыл О том, что Эмма метиска. Может, так и должно быть? "Национальные черты, — думам он, — вряд ли определяются расовым происхождением, дело, скорее, в общности языка и психического склада. Взять, например, американцев японского происхождения во втором и особенно третъем поколений, они часто кажутся нам иностранцами в большей степени, чем настоящие американцы. Похожие на японцев типом лица, разрезом глаз, цветом кожи, но не умеющие говорить по-японски, они воспринимаются как люди другой национальности".
Специальные корреспонденты газегы, в которой работал Кохияма, после длительного пребывания за границей часто говорили: "Как хорошо снова оказаться дома, где крутом слышится родная речь!" Их, оказывается, трогап не столько сам факт, что они снова находятся среди японцев, сколько то, что все вокруг говорят на родном языке.
Может быть, язык — это и есть самый существенный признак нации? Возможно, именно поэтому иностранца, который свободно говорит по-японски, как-то даже не воспринимаешь как человека иной, чем ты сам, национальности.
В детстве, когда Эмма посещала школу, она находилась в окружении не людей, а, скорее, зверенышей, которые из-за цвета глаз, из-за цвета волос могли затеять ссору, избить, покалечить. И когда Кохияма сейчас думал об этом, он обвинял учителей, которые не боролись с этим.
— Я не имею в виду положение, в которое мы попали, но есть ли вообще где-нибудь на белом свете настоящая свобода? — неожиданно спросила Эмма.
— Настоящую свободу и не следует искать где-то, — уклончиво ответил Кохияма.
— Это верно, пожалуй, — согласилась Эмма. — Для меня этот лаз в заборе когда-то был символом свободы. Я даже сумела стать манекенщицей. А что получилось? Меня снова заперли.
— Вы слишком впечатлительны, это же не совсем так.
— Почему?
— Когда вы поправитесь и будет спят карантин, для вас наступит полная свобода. Тогда вам незачем будет и этот лаз.
— Это совсем другое. Эго произойдет только потому, что мой отец умер.
— Ну и что же? Вы столько терпели, столько ждали, что заслужили эту свободу.
— Можно ли быть таким безжалостным? Вы ужасный человек!
Так говорила когда-то и прежняя возлюбленная, упрекая Кохияму в том, что он не желает на ней жениться. Называя Кохияму сейчас безжалостным и ужасным, Эмма, конечно, преувеличивала. Она хорошо знала, что такое по-настоящему безжалостные люди на примере своего оща. Пожалуй, она, скорее, хотела вызвать Кохияму на какой-то решительный шаг. Он крепче сжал ее в объятиях и прильнул губами к ее горячим, пересохшим губам. Она высвободила из-под одеяла руки и, нежно гладя его небритые щеки, ответила на поцелуй.
Часы дежурства у постели Эммы пролетели для Кохиямы совершенно незаметно. Это был блаженный отдых, какого он давно уже не знал. Если не рассматривать любовь как поединок между мужчиной и женщиной, то она, наверное, и должна приводить человека в такое состояние.
Когда Сатико сменила Кохияму, он вернулся в гостиную и, вооружившись карандашом, начал читать медицинский журнал, принесенный Катасэ. Бактериолог Х.В. в своей статье писал:
"В битве человечества с болезнетворными бактериями начиная с 30-х годов нашего столетия наступил крутой перелом. Люди получили в свои руки такое мощное оружие, как сульфамидные препараты. Затем в 40-х годах были открыты антибиотики, перед которыми стали быстро отступать такие грозные болезни, как туберкулез, тиф, дизентерия, холера. Постепенно люди начали забывать о них".
Несмотря на то, что это был специальный медицинский журнал, изложение было простое и ясное. Кохияме статья показалась интересной даже в литературном отношении.
Говоря о появлении среди патогенных микробов бактерий, устойчивых к лекарственным препаратам, автор писал:
"Считают, что несколько десятков процентов всех дизентерийных палочек, распространенных сейчас в Японии, обладают такой устойчивостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45