— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идэт к распущику. Живо испечется!
В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил картошку, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.
— Гай!.. Гай!
Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.
«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.
И Легкий признал его.
— Он самый,— шепчет мне Легкий.
А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.
— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.
Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.
— Гай!.. Гай!..— кричит наш распущик.
И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к матине, а край ее отломился, сна грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной
тряпкой в руке.
— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.
— Я... я ее не... бил... Она сама разбилась,— боязливо отвечаю я.
— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!
И грязная тряпка хлестнула меня по глазам. Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.
Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к рас-пущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.
Я обмер от ужаса: теперь нам конец! Легкий же, хлестнув усача раз пять по роже, бросил тряпку на пол и отскочил на середину прохода.
Я думал, что распущик сейчас погонится за Легким, поймает его и забьет насмерть. Но произошло снопа неожиданное. Усач вскочил и смотрит на Легкого. А Легкий — на него. И глаза у него горят, как у волчонка.
Усач захохотал:
— Ах ты, козюля! Ха-ха-ха! Да ты, оказывается, смелый, чертенок! Это мне нравится, я таких люблю!
И побежал снова на ту сторону машины.
А Легкий вернулся на свое место. Все ребятишки хохотали как бешеные над нашим усачом. Даже девушки-под-носчицы смеялись, хотя они были заводские, как и наш усач.
— Ох ты, козюля, какой смелый! — сказала та самая, низенькая, что ругалась недавно с Легким.— Молодец, здорово ты ему сдачи дал, хорошо проучил, это ему наука будет!
И она посмотрела на Легкого уже не презрительно, а ласково.
— Теперь мы пропали, Легкий,— говорю я ему.
— Ничего, живы будем — не помрем! Я вижу, им только поддайся, они так и будут тебя стегать,— отвечает он мне.
— Но почему же ты стерпел, когда он тебя самого хлестал, а сейчас не удержался? — недоумеваю я.
— Потому что тогда он меня хлестал, а сейчас тебя,— ответил он мне.— А зто дело другое, Когда моего товарища бьют, и уж стерпеть не могу.
— Гай! — кричит нам усач как ни з чем не бывало. Легкий налегает на мотыль.
— Гай!
Легкий перестает крутить. Но мы все время были начеку, всё с, мотреликак бы усач снопа не налетел на нас с тряпкой. Однако, когда у меня опять вырвалась на рук халява, распущик только прокричал с той стороны:
— Посыльщик, опять бьешь халявы? Я молчу.
За всей этой суматохой я забыл про свою картошку под машиной, и она вся превратилась в уголь. Пришлось пообедать и позавтракать куском хлеба с щепоткой соли, запив его водичкой. Но мне сегодня было ке до еды.
В четыре часа завыл гудок, и наш первый день на заводе кончился. Следующие дни были уже легче. С каждым днем мы все лучше и лучше осваивали свою работу. Мы начали различать голоса не только своих рас-пущиков, но и чужих, и уже путаницы у нас не было.
Мы научились даже подменять друг друга, если кому надо было отлучиться минут на пять. У нас теперь находилось даже время поболтать с соседями.И к шуму в казарме мы стали привыкать.Только вот к холоду, все время тянувшему в казарму из-за плохо прикрываемой двери, да к клопам и тараканам трудно было привыкнуть. И к голоду тоже.
Изнуряли нас ночные смены. Они были мучительны не только для новичков, но и для тех, кто работал на заводе уже не первый год. Сколько ты ни работай, а, живя в казарме, где далеко за полночь стоит шум и гам, трудно уснуть рано с вечера, чтобы до полуночи выспаться.
Мы шли на смену сонные, ни работе клевали носом, а иногда и засыпали. Распущики кричали на нас, отпускали нам затрещины.Плохо получалось у нас и с заработком, особенно у меня. У нас не было пи одного дня прогула, значит за месяц я должен был получить девять рублей, а Легкий — десять с половиною, считая и забранные харчи. Но каждый раз за месяц я получал рублей семь с копейками, а Легкий — не больше восьми. И у других выходило так же.
Нас обсчитывали табельщики и конторщики, но поделать с ними мы ничего не могли. Если какой-нибудь умник начинал справляться, почему ему не выписали полностью заработанное, он живо вылетал с завода.
И мы молчали. Конторщики, смотрители и табельщики были над нами цари и боги.«Вот почему они так хорошо одеваются и живут в хороших домах»,— думали мы.А они действительно жили в свое удовольствие. Вечером веселились, катались на катке перед домом управляющего, устраивали спектакли, приглашали духовой оркестр. Нашего брата деревенщину сюда и близко не подпускали.
Мы с Легким один раз слышали, как играет духовой оркестр. Нам эта музыка показалась сказочной. На дворе был лютый мороз, нас насквозь продувало ветром, но мы стояли как зачарованные и слушали, слушали...
— Вот это музыка! — сказал задумчиво Легкий.
Мы, наверно, совсем бы замерзли, если бы в это время не открылись двери помещения, где играл оркестр, и оттуда не начали выходить конторщики и мастера. Среди них оказался и сам бог заводской — управляющий, в своей голубой шинели. Только тогда мы очнулись и пустились наутек, к себе в казарму — к клопам и тараканам.
Я не знаю, чем бы кончилась наша жизнь на заводе, если бы не вмешался мой отец. Он пришел домой на масленицу и, узнав, что мать отпустила меня работать на Ивот, взбеленился. Уж кто-кто, а он-то знал, каково живется в казарма нашему брату.
— Сейчас же поезжай за ним! — закричал он на мать, И мать приехала за мной в Ивот на нашей сивой кобыленке и забрала меня.
— Поедем, сынок, поедем скорей, а то отец убьет меня совсем,— говорит она мне.
— А как же расчет? Расчет надо получить в конторе, мне там причитается рубля два-три,— говорю я ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46