Если казарма нам показалась большой, то гутеновский цех был прямо чудовищно огромен, в нем таких казарм можно было штук сто поместить. Он был и страшно длинен, и страшно широк, и ужасно высок. Пол в нем весь устлан кирпичом, в центре — широкий проход, а посреди прохода — узенькая железная дорога. И весь широкий проход был заставлен халявами. Халявы стояли кучками, «переделами», как я узнал потом.
Девушки-подносчицы брали халявы по четыре в каждую руку и несли к распускным машинам.Распускные машины стояли возле стен цеха по обе стороны прохода. Они похожи были на большие восьмерки, состояли из двух кругов — одного горячего, другого мелового,— обложенных кирпичом со всех сторон. На горячем кругу распущики выглаживали халявы в листы, на меловом — выглаженные листы остывали.
В глубине цеха сверкала огнями ванная печь, там мастера выдували из расплавленного стекла новые халявы. Возле рабочих окон ванны, как муравьи возле своей кучи, суетились мастера, размахивали огненными халявами над головой и опускали их вниз — в пролеты пола, чтобы они вытягивались в нужную величину.
На распускных машинах — их было восемь, по четыре с каждой стороны прохода,— шла своя работа. С одной стороны вертуны вертели ручки шестерен, а посылыцики клали в проходы между лавами халявы. А с противоположной стороны распущики выглаживали их в листы на лавах, каменных плитах: Распущиков на каждой машине было по два человека, да, кроме того, там был бралыцик и съемщица. Вралыцик поднимал железным шестом нагретую халяву, подогревал ее еще сильней перед огнем, вырывавшимся из горла газовой печи, и клал на подходившую очередную лаву. Распущик разворачивал халяву железным крюком и выглаживал ее гладилкой из сырого ольхового поленца, насаженного на железный шест, в ровный стеклянный лист.
Все это мы узнали потом, а сейчас водили глазами вокруг, ничего не понимая.
— Вам нужно идти сначала к смотрителю, вон он стоит, возле своей конторки. Поздоровайтесь с ним и скажите, что вас привел на работу Роман,— он уже знает о вас. Смотритель г.ам покажет, на какой машине работать. Вы, наверно, станете на «восьмой номер», вон на ту, что возле дверей стоит. Машина поганая, на ней никто из вертунов и посыль-щикоз долго не уживается,— говорит нам Ванька Трусик.
— Почему? — спрашиваем мы.
— А потому, что из дверей дует и ребята простуживаются.
Ах, вот в чем дело. Ну что ж, все равно назад отступать не приходится, попробуем поработать и там. И мы пошли к смотрителю.
— Здравствуйте, Михаил Иванович,—робко говорим мы ему.
— Здравствуйте. В чем дело?
Смотритель был небольшого роста, с изрытым оспой лицом, с тоненькими рыжими усиками. Но как он был одет! На нем был костюм коричневого цвета, блестящие ботинки, высокий крахмальный воротничок и ярко-красный галстук. Это в будний-то день! Да у нас а праздники лавочники и те не бывают так роскошно одеты. Нам он прямо богом каким-то показался, мы смотрели на него и своим глазам не верили.
— В чем дело, говорю? — снова спрашивает смотритель.
— Мы пришли... Нас Роман привел,— отвечаем мы робко.
— Ах, это о вас мне вчера говорил Степошин? Ну что ж, пойдемте, я покажу вам машину, где вы будете работать.
И он повел нас к той самой машине, на которую показывал Ванька Трусик.
— Вот па этой машине вы и будете работать. Кто на вертушку сядет? — спрашивает он нас.
— Я,— отвечает Легкий.
— Хорошо. Как фамилия?
— Изарков. Василий Павлов.
— Прекрасно!
Смотритель достал записную книжку и записал фамилию Легкого.
— Вертуну у пас платят тридцать пять копеек за смену. А твоя фамилия какая?
Я назвал свою фамилию, имя и отчество.
— Чудесно! — говорит смотритель, записывая в книжку и меня.— Посылыцик получает тридцать копеек за восемь часов. Расчетные книжки и заборные на харчи получите в конторе через неделю. А сейчас слушайте внимательно и смотрите. Я объясню, что будете делать. Видите, ребята работают на вашей машине? Так вот. Вертун вертит ручку, круг движется. Когда он начинает вертеть? Только тогда, когда распущик его машины подаст ому свой голос. И прекращает вертеть тоже по голосу своего распущика. Распу-щики работают на той стороне. Самое важное — не спутать голос своего распущика с голосом соседа, работающего на другой машине, иначе плохо будет, тебе от него влетит. И все! А ты,— обращается он ко мне,— должен класть халявы в промежутки между лавами и стараться не разбить ни одной. Разобьешь — тоже влетит от распущика. Когда кончается передел, один промежуток оставляешь свободным и кричишь распущику: «Промежек, новый передел!» Не сделаешь промежутка между переделами или забудешь крикнуть, влетит еще сильнее. Понятно?
— Да,—говорим мы, ошеломленные таким вступлением.
— Ну, тогда с богом! Сейчас загудит гудок, эта смена уйдет, а вы станете на их места.
Смотритель ушел, а мы остались возле машины, на которой работали двое незнакомых нам ребят. Они смотрели на нас пытливо, а мы на них.
— Откуда? — спросил нас тот, который был посылыци-ком.
— Из Ивановичей. А вы?
— Мы вороновские, из-за Десны,
Носильщик хотел еще что-то сказать, ко в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мае передал сменившийся пссылыцик. На двух рейках в скне машины уже лежала готовая к посылке з машину халява.
— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.
Легкий начинает крутить ручку колеса.
— Га-а-а-п-н-п-и-н! — снова тот же голос. Легкий перестает вертеть.
Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Ко руки у меня почему-то так дро-жат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, по очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!
— Га-а-а-а-а-и-н-и-н!
Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! .Калко только, что нам не видно его самого.
Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.
— Га-а-и-и-и-и-и!
Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.
— Пошла работа! — засмеялся Легкий.— Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Мне тоже не трудно,— говорит Легкий.
А на других машинах кричат другие раепущики. Одни кричат певуче, протяжно, как наш, другие — отрывисто, слозно подают команду, третьи стонут, словно им больно.
И цех наш полон разноголосицы.
А тут еще девушки-подносчицы запели песню про несчастную любовь. Они подносят халявы ко всем машинам. Девушки все красивые и одеты по-городскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Девушки-подносчицы брали халявы по четыре в каждую руку и несли к распускным машинам.Распускные машины стояли возле стен цеха по обе стороны прохода. Они похожи были на большие восьмерки, состояли из двух кругов — одного горячего, другого мелового,— обложенных кирпичом со всех сторон. На горячем кругу распущики выглаживали халявы в листы, на меловом — выглаженные листы остывали.
В глубине цеха сверкала огнями ванная печь, там мастера выдували из расплавленного стекла новые халявы. Возле рабочих окон ванны, как муравьи возле своей кучи, суетились мастера, размахивали огненными халявами над головой и опускали их вниз — в пролеты пола, чтобы они вытягивались в нужную величину.
На распускных машинах — их было восемь, по четыре с каждой стороны прохода,— шла своя работа. С одной стороны вертуны вертели ручки шестерен, а посылыцики клали в проходы между лавами халявы. А с противоположной стороны распущики выглаживали их в листы на лавах, каменных плитах: Распущиков на каждой машине было по два человека, да, кроме того, там был бралыцик и съемщица. Вралыцик поднимал железным шестом нагретую халяву, подогревал ее еще сильней перед огнем, вырывавшимся из горла газовой печи, и клал на подходившую очередную лаву. Распущик разворачивал халяву железным крюком и выглаживал ее гладилкой из сырого ольхового поленца, насаженного на железный шест, в ровный стеклянный лист.
Все это мы узнали потом, а сейчас водили глазами вокруг, ничего не понимая.
— Вам нужно идти сначала к смотрителю, вон он стоит, возле своей конторки. Поздоровайтесь с ним и скажите, что вас привел на работу Роман,— он уже знает о вас. Смотритель г.ам покажет, на какой машине работать. Вы, наверно, станете на «восьмой номер», вон на ту, что возле дверей стоит. Машина поганая, на ней никто из вертунов и посыль-щикоз долго не уживается,— говорит нам Ванька Трусик.
— Почему? — спрашиваем мы.
— А потому, что из дверей дует и ребята простуживаются.
Ах, вот в чем дело. Ну что ж, все равно назад отступать не приходится, попробуем поработать и там. И мы пошли к смотрителю.
— Здравствуйте, Михаил Иванович,—робко говорим мы ему.
— Здравствуйте. В чем дело?
Смотритель был небольшого роста, с изрытым оспой лицом, с тоненькими рыжими усиками. Но как он был одет! На нем был костюм коричневого цвета, блестящие ботинки, высокий крахмальный воротничок и ярко-красный галстук. Это в будний-то день! Да у нас а праздники лавочники и те не бывают так роскошно одеты. Нам он прямо богом каким-то показался, мы смотрели на него и своим глазам не верили.
— В чем дело, говорю? — снова спрашивает смотритель.
— Мы пришли... Нас Роман привел,— отвечаем мы робко.
— Ах, это о вас мне вчера говорил Степошин? Ну что ж, пойдемте, я покажу вам машину, где вы будете работать.
И он повел нас к той самой машине, на которую показывал Ванька Трусик.
— Вот па этой машине вы и будете работать. Кто на вертушку сядет? — спрашивает он нас.
— Я,— отвечает Легкий.
— Хорошо. Как фамилия?
— Изарков. Василий Павлов.
— Прекрасно!
Смотритель достал записную книжку и записал фамилию Легкого.
— Вертуну у пас платят тридцать пять копеек за смену. А твоя фамилия какая?
Я назвал свою фамилию, имя и отчество.
— Чудесно! — говорит смотритель, записывая в книжку и меня.— Посылыцик получает тридцать копеек за восемь часов. Расчетные книжки и заборные на харчи получите в конторе через неделю. А сейчас слушайте внимательно и смотрите. Я объясню, что будете делать. Видите, ребята работают на вашей машине? Так вот. Вертун вертит ручку, круг движется. Когда он начинает вертеть? Только тогда, когда распущик его машины подаст ому свой голос. И прекращает вертеть тоже по голосу своего распущика. Распу-щики работают на той стороне. Самое важное — не спутать голос своего распущика с голосом соседа, работающего на другой машине, иначе плохо будет, тебе от него влетит. И все! А ты,— обращается он ко мне,— должен класть халявы в промежутки между лавами и стараться не разбить ни одной. Разобьешь — тоже влетит от распущика. Когда кончается передел, один промежуток оставляешь свободным и кричишь распущику: «Промежек, новый передел!» Не сделаешь промежутка между переделами или забудешь крикнуть, влетит еще сильнее. Понятно?
— Да,—говорим мы, ошеломленные таким вступлением.
— Ну, тогда с богом! Сейчас загудит гудок, эта смена уйдет, а вы станете на их места.
Смотритель ушел, а мы остались возле машины, на которой работали двое незнакомых нам ребят. Они смотрели на нас пытливо, а мы на них.
— Откуда? — спросил нас тот, который был посылыци-ком.
— Из Ивановичей. А вы?
— Мы вороновские, из-за Десны,
Носильщик хотел еще что-то сказать, ко в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мае передал сменившийся пссылыцик. На двух рейках в скне машины уже лежала готовая к посылке з машину халява.
— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.
Легкий начинает крутить ручку колеса.
— Га-а-а-п-н-п-и-н! — снова тот же голос. Легкий перестает вертеть.
Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Ко руки у меня почему-то так дро-жат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, по очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!
— Га-а-а-а-а-и-н-и-н!
Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! .Калко только, что нам не видно его самого.
Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.
— Га-а-и-и-и-и-и!
Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.
— Пошла работа! — засмеялся Легкий.— Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Мне тоже не трудно,— говорит Легкий.
А на других машинах кричат другие раепущики. Одни кричат певуче, протяжно, как наш, другие — отрывисто, слозно подают команду, третьи стонут, словно им больно.
И цех наш полон разноголосицы.
А тут еще девушки-подносчицы запели песню про несчастную любовь. Они подносят халявы ко всем машинам. Девушки все красивые и одеты по-городскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46