повесть
МЫ ПОДРУЖИЛИСЬ
— А-а-а, Федя-а-а-а!
Это моя мать ищет меня. А я забрался в маленькую нашу речонку Гнилушку, залез под мостик и ловлю руками налима. Налим здоровенный, фунта на два, и хитрый, как лиса. Только нащупаю его под дромом или под корягой, нацелюсь схватить за голову, а он юрк куда-то. А за хвост его и совсем не удержать — больно кожа скользкая.
— А-а-а, Федя! — кричит, надрывается мать.
Для чего я нужен ей сейчас, в жаркий полдень, ума не приложу. Обедать я не хочу, да если бы даже и хотел, то все равно из реки не вылезу, покуда не выкину налима на берег. Упустить такого здоровенного налима? Как бы не так!..
Через мост кто-то шагает. Шаги мелкие, торопливые — бабьи. Я затихаю.
— А-а-а, кума, ты моего Федю не видела? — кричит мать этой бабе еще издали.
— Вот он, Федя твой, под мостом, в речке копается. Точно поросенок, весь в грязи! — отвечает баба.
По голосу узнаю кто: тетка Клавдюха, кума моей матери; их двор от нас недалеко. Клавдюха — сердитая баба, всегда ругается на нас, ребят.
— Пошли-ка его сюда, милая, скажи, что я зову,— просит Клавдюху мать.
И как это Клавдюха заметила меня? Вот глазастая-то, сквозь мост увидела!
— Эй, пострел, вылезай, мать пороть тебя хочет,— говорит мне тетка Клавдюха.— Л то и я легонько наподдам.
— Сейчас приду,— отвечаю я, а сам опять за налима. Мать бежит к реке:
— Федя!
— Ну что? Ну? — ворчу я в ответ.
— Иди-ка сюда, нужен ты мне...
— Подожди... Тут налим попался, а ты со своим обедом пристала... Не хочу я есть!
— Вылезай, говорю! Никаких тебе обедов не будет, а нужно к Изарковым за конем сходить. Вылезай, а то я тебя живо отхлестаю! — уже приказывает мама.
Вижу, она сердится не на шутку, нужно немедля вылезать. И я вылезаю. По опыту знаю, что если мать рассердится, то уж пощады не проси. Она у нас очень добрая, но на руку тоже легка, за проказы разные трепку такую задаст, что до новых веников не забудешь!
Грязная вода потоками льет с меня.
— Ах, притка тебя подхвати, опять как выгваздался! Где ж тут на него рубах напасешься? Иди, иди живее к Изарковым, скажи, чтобы коня побыстрей запрягали: снопы нужно привезти на гумно,— того и гляди, дождь пойдет.
— Где дождь? И туч-то не видать! — говорю я, глядя на небо.
— Ну-ну, поговори у меня!..
— Мам,— заявляю я решительно,— я не пойду к Изарковым за конем. Видишь, какой я грязный...
— Иди, говорят! Сам виноват: никто тебя не посылал в грязь.
— Мам... я боюсь Легкого: он меня побьет...
— Иди же, говорю, не тронет он тебя! А вот ежели ты сейчас не пойдешь, так я уж тебя живо проучу!
Да, вижу, идти мне, не миновать. Я обиженно хнычу, но к Изарковым, двор которых от нас хат через двадцать, все же бегу. Легкого я побаивался и на самом деле. Его почти все наши ребята боятся — он смелый, отчаянный и здорово дерется. Я с ним никогда не играл. У них там, на тех дворах, своя компания ребят, у нас — своя, но видел я его не раз. Он худощавый, стройный, ходит в хороших штанах, рубаха на нем всегда подпоясана пояском, чего у нас, ребятишек, и в заводе не было. Бегает он быстро, за это его «Легким» и прозвали. Он вместе со всей компанией ловил наших ребят, когда те ходили к изарковскому сараю за глиной коней лепить. Глину Легкий отнимал и, ежели ребята пробовали защищаться, поколачивал их.
Легкий — сын старшего брата Изарковых, Павла. Если он сейчас дома или вертится возле дома на улице, я обязательно с ним повстречаюсь. И как знать, что ему взбредет в голову. Вдруг да и начнет колотить? А я на драки не горазд, боюсь драться, тем более с такими сильными, как он.
И не идти никак нельзя: у нас нет своей лошади, мы бобыли. Тятька мой все время работает в каменщиках, а землю пахать, снопы возить с людьми сговаривается. И вот нынче убирать нашу землю взялись братья Изарковы, Павел и Тихонок.
Изарковы у нас в деревне считаются богачами: таких дворов, как их, не только на нашей улице, Горчаковке, а во всей-то нашей деревне — раз, два и обчелся. А наша де-
ревня, Ивановичи, большая: больше трехсот домов. У нас три лавочника — Волконский, Коноплевы и Расшвырка, да еще мельник Боголюбский, который арендует нашу общественную мельницу, тоже поторговывает, главным образом винцом. Конечно, Изарковы и другие наши деревенские богатеи и в подметки лавочникам не годятся, а все же и они куда справней живут, чем остальные мужики. Правда, мой отец говорит, что Изарковы, Левины, Матюшины хорошо живут, пока семьи их не разделились, а как разделятся, так со всеми поравняются.
У Изарковых земли не так уж много — всего два надела, это — девять десятин, а семья у них большая — двенадцать человек. Но у них есть пять лошадей, три коровы, десять овец, двадцать штук гусей, десятка три кур. Две свиньи они режут каждый год; щи и похлебка у Изарковых всегда салом заправлены.
Хозяйством всем у них руководит не старший брат, отец Легкого, как полагалось бы, а младший — Тихонок, дядя Легкого.
Отец Легкого, человек смирный, малоразговорчивый, летом, как и мой отец, в каменщиках ходит, а зимой вместе со старшим сыном своим, Ванькой, на лошадях в лесу работает — возят дрова для стекольных заводов. Тихонок же летом дома с бабами на поле работает, а зимой шьет сапоги. Он единственный в Ивановичах сапожник. В деревне у нас все больше в лаптях ходят, но все же на праздничный день кое у кого и сапожонки есть.
Сапожник Тихонок неважнецкий, но ведь и сапоги-то у наших мужиков такие, что только название одно. Да и куда понесешь их в починку, когда другого сапожника нет? Потому-то к Тихонку и несут гривенники, четвертаки, полтинники, а то и рублики ему перепадают. За зиму, глядишь, и немало денег наберется у Тихонка.
Нехотя шел я к Изарковым. Сейчас выйдет ко мне навстречу Легкий и почнет колошматить. «Ты,— скажет,— куда идешь? За конем? Так я тебе вот дам такого коня, что ты не опомнишься!..»
И, будто нарочно, так и получилось: только подхожу к их двору, как навстречу мне сам Легкий, да еще не один — с младшим братом, Леником. Взглянув на меня, Леник фыркнул, а Легкий дал ему тумака. Я же остановился как вкопанный и не знаю, что делать: домой бежать или колотушек ждать. Но если я вернусь без коня, то и дома мне трепки не миновать.
— Иди, иди сюда, Федя, не бойся! — говорит мне Легкий.
Я ободрился: драки, вижу, не будет.
— Ты зачем к нам пришел? — спрашивает он меня.
— Коня нам нужно, снопы возить...
— Ладно. Это мы сейчас! Наши все в поле, навоз разбивают, дома одна бабка. Но я запрягу коня сам, только бабку спрошу.
— А ты разве умеешь запрягать?
— Я, брат, все умею! Мы идем в хату.
Бабка Легкого сидит на лавке и укачивает ребенка в люльке. Она старая, маленькая, худенькая, всегда ворчит, говорит плаксиво. Ее зовут Анисьей, а прозвище — Кытич-ка. Бабка говорит, словно овец манит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
МЫ ПОДРУЖИЛИСЬ
— А-а-а, Федя-а-а-а!
Это моя мать ищет меня. А я забрался в маленькую нашу речонку Гнилушку, залез под мостик и ловлю руками налима. Налим здоровенный, фунта на два, и хитрый, как лиса. Только нащупаю его под дромом или под корягой, нацелюсь схватить за голову, а он юрк куда-то. А за хвост его и совсем не удержать — больно кожа скользкая.
— А-а-а, Федя! — кричит, надрывается мать.
Для чего я нужен ей сейчас, в жаркий полдень, ума не приложу. Обедать я не хочу, да если бы даже и хотел, то все равно из реки не вылезу, покуда не выкину налима на берег. Упустить такого здоровенного налима? Как бы не так!..
Через мост кто-то шагает. Шаги мелкие, торопливые — бабьи. Я затихаю.
— А-а-а, кума, ты моего Федю не видела? — кричит мать этой бабе еще издали.
— Вот он, Федя твой, под мостом, в речке копается. Точно поросенок, весь в грязи! — отвечает баба.
По голосу узнаю кто: тетка Клавдюха, кума моей матери; их двор от нас недалеко. Клавдюха — сердитая баба, всегда ругается на нас, ребят.
— Пошли-ка его сюда, милая, скажи, что я зову,— просит Клавдюху мать.
И как это Клавдюха заметила меня? Вот глазастая-то, сквозь мост увидела!
— Эй, пострел, вылезай, мать пороть тебя хочет,— говорит мне тетка Клавдюха.— Л то и я легонько наподдам.
— Сейчас приду,— отвечаю я, а сам опять за налима. Мать бежит к реке:
— Федя!
— Ну что? Ну? — ворчу я в ответ.
— Иди-ка сюда, нужен ты мне...
— Подожди... Тут налим попался, а ты со своим обедом пристала... Не хочу я есть!
— Вылезай, говорю! Никаких тебе обедов не будет, а нужно к Изарковым за конем сходить. Вылезай, а то я тебя живо отхлестаю! — уже приказывает мама.
Вижу, она сердится не на шутку, нужно немедля вылезать. И я вылезаю. По опыту знаю, что если мать рассердится, то уж пощады не проси. Она у нас очень добрая, но на руку тоже легка, за проказы разные трепку такую задаст, что до новых веников не забудешь!
Грязная вода потоками льет с меня.
— Ах, притка тебя подхвати, опять как выгваздался! Где ж тут на него рубах напасешься? Иди, иди живее к Изарковым, скажи, чтобы коня побыстрей запрягали: снопы нужно привезти на гумно,— того и гляди, дождь пойдет.
— Где дождь? И туч-то не видать! — говорю я, глядя на небо.
— Ну-ну, поговори у меня!..
— Мам,— заявляю я решительно,— я не пойду к Изарковым за конем. Видишь, какой я грязный...
— Иди, говорят! Сам виноват: никто тебя не посылал в грязь.
— Мам... я боюсь Легкого: он меня побьет...
— Иди же, говорю, не тронет он тебя! А вот ежели ты сейчас не пойдешь, так я уж тебя живо проучу!
Да, вижу, идти мне, не миновать. Я обиженно хнычу, но к Изарковым, двор которых от нас хат через двадцать, все же бегу. Легкого я побаивался и на самом деле. Его почти все наши ребята боятся — он смелый, отчаянный и здорово дерется. Я с ним никогда не играл. У них там, на тех дворах, своя компания ребят, у нас — своя, но видел я его не раз. Он худощавый, стройный, ходит в хороших штанах, рубаха на нем всегда подпоясана пояском, чего у нас, ребятишек, и в заводе не было. Бегает он быстро, за это его «Легким» и прозвали. Он вместе со всей компанией ловил наших ребят, когда те ходили к изарковскому сараю за глиной коней лепить. Глину Легкий отнимал и, ежели ребята пробовали защищаться, поколачивал их.
Легкий — сын старшего брата Изарковых, Павла. Если он сейчас дома или вертится возле дома на улице, я обязательно с ним повстречаюсь. И как знать, что ему взбредет в голову. Вдруг да и начнет колотить? А я на драки не горазд, боюсь драться, тем более с такими сильными, как он.
И не идти никак нельзя: у нас нет своей лошади, мы бобыли. Тятька мой все время работает в каменщиках, а землю пахать, снопы возить с людьми сговаривается. И вот нынче убирать нашу землю взялись братья Изарковы, Павел и Тихонок.
Изарковы у нас в деревне считаются богачами: таких дворов, как их, не только на нашей улице, Горчаковке, а во всей-то нашей деревне — раз, два и обчелся. А наша де-
ревня, Ивановичи, большая: больше трехсот домов. У нас три лавочника — Волконский, Коноплевы и Расшвырка, да еще мельник Боголюбский, который арендует нашу общественную мельницу, тоже поторговывает, главным образом винцом. Конечно, Изарковы и другие наши деревенские богатеи и в подметки лавочникам не годятся, а все же и они куда справней живут, чем остальные мужики. Правда, мой отец говорит, что Изарковы, Левины, Матюшины хорошо живут, пока семьи их не разделились, а как разделятся, так со всеми поравняются.
У Изарковых земли не так уж много — всего два надела, это — девять десятин, а семья у них большая — двенадцать человек. Но у них есть пять лошадей, три коровы, десять овец, двадцать штук гусей, десятка три кур. Две свиньи они режут каждый год; щи и похлебка у Изарковых всегда салом заправлены.
Хозяйством всем у них руководит не старший брат, отец Легкого, как полагалось бы, а младший — Тихонок, дядя Легкого.
Отец Легкого, человек смирный, малоразговорчивый, летом, как и мой отец, в каменщиках ходит, а зимой вместе со старшим сыном своим, Ванькой, на лошадях в лесу работает — возят дрова для стекольных заводов. Тихонок же летом дома с бабами на поле работает, а зимой шьет сапоги. Он единственный в Ивановичах сапожник. В деревне у нас все больше в лаптях ходят, но все же на праздничный день кое у кого и сапожонки есть.
Сапожник Тихонок неважнецкий, но ведь и сапоги-то у наших мужиков такие, что только название одно. Да и куда понесешь их в починку, когда другого сапожника нет? Потому-то к Тихонку и несут гривенники, четвертаки, полтинники, а то и рублики ему перепадают. За зиму, глядишь, и немало денег наберется у Тихонка.
Нехотя шел я к Изарковым. Сейчас выйдет ко мне навстречу Легкий и почнет колошматить. «Ты,— скажет,— куда идешь? За конем? Так я тебе вот дам такого коня, что ты не опомнишься!..»
И, будто нарочно, так и получилось: только подхожу к их двору, как навстречу мне сам Легкий, да еще не один — с младшим братом, Леником. Взглянув на меня, Леник фыркнул, а Легкий дал ему тумака. Я же остановился как вкопанный и не знаю, что делать: домой бежать или колотушек ждать. Но если я вернусь без коня, то и дома мне трепки не миновать.
— Иди, иди сюда, Федя, не бойся! — говорит мне Легкий.
Я ободрился: драки, вижу, не будет.
— Ты зачем к нам пришел? — спрашивает он меня.
— Коня нам нужно, снопы возить...
— Ладно. Это мы сейчас! Наши все в поле, навоз разбивают, дома одна бабка. Но я запрягу коня сам, только бабку спрошу.
— А ты разве умеешь запрягать?
— Я, брат, все умею! Мы идем в хату.
Бабка Легкого сидит на лавке и укачивает ребенка в люльке. Она старая, маленькая, худенькая, всегда ворчит, говорит плаксиво. Ее зовут Анисьей, а прозвище — Кытич-ка. Бабка говорит, словно овец манит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46