Я не учусь у него, и не звал он меня.
— Конечно, сразу нельзя к нему сунуться с тобой, но, если он разрешит мне привести тебя, ты пойдешь?
Мать, сидевшая за прялкой и слушавшая наш разговор, сказала:
— А чего же не пойти? Это не куда-нибудь — в школу к учителю.
— А что там интересного?— спросил я у Легкого.
— Как что? Попьешь чаю с баранками и конфетами, поешь селедочки. Потом мы заберемся с ним на печку, и он будет нам пьесу читать. Ты знаешь, как он читает?
— Как?
— Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.
Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.
Легкий на другой же день прибежал ко мне:
— Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».
Вечером мы пошли в школу.Я Есе же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка,— скажет,— я угощу этого друга «чайком», каким всех сорванцов потчую». Что тогда?
Но все мои страхи оказались напрасными; Телячья Голова встретил нас спокойно и далее по-своему ласково.Я робко поздоровался с ним.
— Здравствуй, здравствуй,— буркнул он мне в ответ и приказал нам:— Раздевайтесь.
Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка — и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.
— Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка,— шепотком поясняет мне Легкий.
В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке — конфеты.
— Прошу! — говорит Телячья Голова.
Мы сели за стол. Легкий — смело, как за свой собственный, я — робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть. Я выпил одну чашечку, больше побоялся.
— Ну, а теперь можно и на боковую,— говорит учитель, когда мы поели и все убрали со стола.— Почитаем немножко — и спать. Утро вечера мудренее.
Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. И руках у него была книжка,
— Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл,— говорит он нам.
И начал читать. Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок — дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался по отстать от них, но мне было странно, что учитель — и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он н сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?
Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:
— Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем. И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.
Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нагл «Недоросля». А потом мать сказала:
— Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.
И не пустила меня больше к учителю.Но эти ночевки и чтения «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А узк у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.
Написать пьесу... А какую? Пьесы бывают разные. Зто я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.И о чем писать?Ясное дело — про господ! Ведь пьесы, которые я читал, все больше были про господ. И я напишу про них...
Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».Один барин, по фамилии Соломкин, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, а ему — отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..
В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.
Легкий удивился:
- Ты сам написал?
— Да,— говорю.— Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.
Легкий унес мою пьесу в школу.
Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросля» не трогал, молчит все что-то.
Я начал беспокоиться, говорю Легкому:
— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.
— Ладно, я ему напомню.
Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:
— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь, что я тебе скажу... Твой отец чем занимается?
— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.
— Ну вот... И ты учись у него в каменщиках да в дровосеках работать, как подрастешь. А в писатели не лезь, не суйся со свиным рылом в калашный ряд! Писатели знаешь кто? Ученые люди, из благородного звания. А ты кто? Мужик, сын мужика! Знай сверчок свой шесток! Забери свою мазню.
И он вынес мне обе мои тетради.Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:
— А как нее Горький,'Кольцов, Суриков и Подъячев? Они тоже ведь из мужиков.
— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета... Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..
Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.
«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.
Легкий прибежал ко мне после занятий. Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня.
— Знаешь что, товарищ?—говорит он мне.—Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья... Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.
У меня стало легче на душе.
— Нешто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Конечно, сразу нельзя к нему сунуться с тобой, но, если он разрешит мне привести тебя, ты пойдешь?
Мать, сидевшая за прялкой и слушавшая наш разговор, сказала:
— А чего же не пойти? Это не куда-нибудь — в школу к учителю.
— А что там интересного?— спросил я у Легкого.
— Как что? Попьешь чаю с баранками и конфетами, поешь селедочки. Потом мы заберемся с ним на печку, и он будет нам пьесу читать. Ты знаешь, как он читает?
— Как?
— Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.
Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.
Легкий на другой же день прибежал ко мне:
— Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».
Вечером мы пошли в школу.Я Есе же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка,— скажет,— я угощу этого друга «чайком», каким всех сорванцов потчую». Что тогда?
Но все мои страхи оказались напрасными; Телячья Голова встретил нас спокойно и далее по-своему ласково.Я робко поздоровался с ним.
— Здравствуй, здравствуй,— буркнул он мне в ответ и приказал нам:— Раздевайтесь.
Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка — и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.
— Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка,— шепотком поясняет мне Легкий.
В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке — конфеты.
— Прошу! — говорит Телячья Голова.
Мы сели за стол. Легкий — смело, как за свой собственный, я — робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть. Я выпил одну чашечку, больше побоялся.
— Ну, а теперь можно и на боковую,— говорит учитель, когда мы поели и все убрали со стола.— Почитаем немножко — и спать. Утро вечера мудренее.
Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. И руках у него была книжка,
— Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл,— говорит он нам.
И начал читать. Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок — дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался по отстать от них, но мне было странно, что учитель — и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он н сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?
Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:
— Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем. И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.
Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нагл «Недоросля». А потом мать сказала:
— Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.
И не пустила меня больше к учителю.Но эти ночевки и чтения «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А узк у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.
Написать пьесу... А какую? Пьесы бывают разные. Зто я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.И о чем писать?Ясное дело — про господ! Ведь пьесы, которые я читал, все больше были про господ. И я напишу про них...
Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».Один барин, по фамилии Соломкин, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, а ему — отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..
В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.
Легкий удивился:
- Ты сам написал?
— Да,— говорю.— Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.
Легкий унес мою пьесу в школу.
Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросля» не трогал, молчит все что-то.
Я начал беспокоиться, говорю Легкому:
— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.
— Ладно, я ему напомню.
Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:
— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь, что я тебе скажу... Твой отец чем занимается?
— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.
— Ну вот... И ты учись у него в каменщиках да в дровосеках работать, как подрастешь. А в писатели не лезь, не суйся со свиным рылом в калашный ряд! Писатели знаешь кто? Ученые люди, из благородного звания. А ты кто? Мужик, сын мужика! Знай сверчок свой шесток! Забери свою мазню.
И он вынес мне обе мои тетради.Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:
— А как нее Горький,'Кольцов, Суриков и Подъячев? Они тоже ведь из мужиков.
— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета... Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..
Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.
«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.
Легкий прибежал ко мне после занятий. Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня.
— Знаешь что, товарищ?—говорит он мне.—Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья... Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.
У меня стало легче на душе.
— Нешто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46