Вот она, наша родина. Устами поэта говорит земля. Надо обрубить зловещие щупальца, чтобы не погасло высокое солнце нашей земли.
Я чуть было не написал письмо Ширазу, но меня позвал Сахнов: немцы готовятся к наступлению.
Я бросился к минометам. Надо во всеоружии противостоять врагу. «Деда, какая она, наша родина?»
— Вот она, вот она! И мы защитим ее!..
Я искурил весь «Блокнот воина». Только страничка со стихотворением Шираза хранится у меня в нагрудном кармане.
— Деда, какая она, наша родина?
— Небо над нею высокое, Солнце на диво алое В сине-лазурной его вышине...
Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится двадцать лет. Записи мои согреты солнцем.
...И ВЫ, ХРАБРЕЦЫ АРМЯНЕ
В нашей фронтовой газете напечатана фотография явно армянина. Интересно, кто это? Вот чудеса! Это же ка- фанец Ишхан Давтян! Когда мы из Челябинска прибыли на фронт, Ишхан был всего-навсего сержантом. А сейчас уже старший лейтенант! Оказывается, служит в одном из полков нашей дивизии. Отличился в бою, об этом и рассказ в газете. Ай да молодец, Ишхан!..
Пришла почта. Мне вручили толстый пакет. Никогда еще я не получал такого большого и тяжелого письма. Адрес написан четким почерком, и пакет... из Еревана. Вскрываю его. Это от Наири Зарьяна. Целых две книжки: «Голос родины» и «Аршак и Шапух». Сердце у меня от волнения, того и гляди, из груди вырвется. Где ты сейчас, Ишхан Давтян? Я прочел бы тебе строки нашего поэта, чтобы и у тебя в душе всколыхнулась буря...
...И вы, армянские храбрецы,
Под разрывом снарядов, перед лицом смерти,
Помните о светозарном пути мать-Армении...
И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вар- дан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они — спустились с армянских гор и встали рядом.
Поэзия народа — его волшебная сила и самое верное оружие.
Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.
ПОЛЕВАЯ ПОЧТА 77/141-Ф
Я все на том же месте.
Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты сне- I ом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.
Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь... Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули...
Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку — баня, пекло; а не топишь — в сосульку превращаешься.
Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами... Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..
Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.
У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:
На закате ходит парень Возле дома моего...
Звонит Шура.
— Опять на тебя дурь напала?
— Что поделать! — ору я в трубку.— Для тебя стараюсь.
— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.
— Другой, увы, не знаю.
Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:
— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?
Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.
На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.
Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на приделе.
Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было —804, летом—1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.
Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся...» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.
«Не понимаю, сынок,— написала она,— ты на войне или нет?» — «Нет,— ответил я,— я в очень спокойном месте».
Интересно, поверила?
Снова зима, морозы.
Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие...
— Ленинграду очень трудно, сыночки...
Они не могли говорить, всё плакали:
— Спасите Ленинград...
Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.
Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.
— Сахнов,— говорю,— похоронишь меня под этим камнем.
— Почему обязательно под камнем?
— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не иидать ему рая в загробной жизни.
Сахнов смеется:
— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память...
Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:
— Сегодня убитые есть?
Я при этом всегда вздрагиваю.
Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.
ГОД ЖЕСТОКИЙ - 1944-й
ГОВОРИТ МОСКВА
С Новым годом!..
Это Арто Хачикяи в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.
— Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? — спрашиваю я.
— Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?
Он смеется, я — нет.
Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Я чуть было не написал письмо Ширазу, но меня позвал Сахнов: немцы готовятся к наступлению.
Я бросился к минометам. Надо во всеоружии противостоять врагу. «Деда, какая она, наша родина?»
— Вот она, вот она! И мы защитим ее!..
Я искурил весь «Блокнот воина». Только страничка со стихотворением Шираза хранится у меня в нагрудном кармане.
— Деда, какая она, наша родина?
— Небо над нею высокое, Солнце на диво алое В сине-лазурной его вышине...
Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится двадцать лет. Записи мои согреты солнцем.
...И ВЫ, ХРАБРЕЦЫ АРМЯНЕ
В нашей фронтовой газете напечатана фотография явно армянина. Интересно, кто это? Вот чудеса! Это же ка- фанец Ишхан Давтян! Когда мы из Челябинска прибыли на фронт, Ишхан был всего-навсего сержантом. А сейчас уже старший лейтенант! Оказывается, служит в одном из полков нашей дивизии. Отличился в бою, об этом и рассказ в газете. Ай да молодец, Ишхан!..
Пришла почта. Мне вручили толстый пакет. Никогда еще я не получал такого большого и тяжелого письма. Адрес написан четким почерком, и пакет... из Еревана. Вскрываю его. Это от Наири Зарьяна. Целых две книжки: «Голос родины» и «Аршак и Шапух». Сердце у меня от волнения, того и гляди, из груди вырвется. Где ты сейчас, Ишхан Давтян? Я прочел бы тебе строки нашего поэта, чтобы и у тебя в душе всколыхнулась буря...
...И вы, армянские храбрецы,
Под разрывом снарядов, перед лицом смерти,
Помните о светозарном пути мать-Армении...
И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вар- дан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они — спустились с армянских гор и встали рядом.
Поэзия народа — его волшебная сила и самое верное оружие.
Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.
ПОЛЕВАЯ ПОЧТА 77/141-Ф
Я все на том же месте.
Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты сне- I ом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.
Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь... Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули...
Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку — баня, пекло; а не топишь — в сосульку превращаешься.
Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами... Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..
Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.
У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:
На закате ходит парень Возле дома моего...
Звонит Шура.
— Опять на тебя дурь напала?
— Что поделать! — ору я в трубку.— Для тебя стараюсь.
— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.
— Другой, увы, не знаю.
Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:
— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?
Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.
На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.
Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на приделе.
Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было —804, летом—1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.
Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся...» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.
«Не понимаю, сынок,— написала она,— ты на войне или нет?» — «Нет,— ответил я,— я в очень спокойном месте».
Интересно, поверила?
Снова зима, морозы.
Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие...
— Ленинграду очень трудно, сыночки...
Они не могли говорить, всё плакали:
— Спасите Ленинград...
Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.
Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.
— Сахнов,— говорю,— похоронишь меня под этим камнем.
— Почему обязательно под камнем?
— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не иидать ему рая в загробной жизни.
Сахнов смеется:
— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память...
Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:
— Сегодня убитые есть?
Я при этом всегда вздрагиваю.
Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.
ГОД ЖЕСТОКИЙ - 1944-й
ГОВОРИТ МОСКВА
С Новым годом!..
Это Арто Хачикяи в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.
— Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? — спрашиваю я.
— Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?
Он смеется, я — нет.
Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74