Осенью сорок первого фашисты дотла сожгли ее. Сейчас это груда обожженных кирпичей с одной-единственной, чудом уцелевшей печной трубой.
Приказ мне ясен: на рассвете Ленинградский и наш Волховский фронты начинают одновременное наступление. Передовые линии наших фронтов отстоят друг от друга всего на пятнадцать километров в самом широком месте. По этому перешейку немцы вышли к Ладоге и полностью отрезали Ленинград от Большой земли.
Необходимо во что бы то ни стало прорвать вражескую оборону на этом перешейке, чтобы город имел путь сообщения с Большой землей.
До наступления остается всего полчаса. Здесь же в окопах состоялось собрание коммунистов и комсомольцев нашей роты. Собрания мы устраиваем нечасто, и длятся они, как правило, десять — пятнадцать минут, а на повестке дня больше один и тот же вопрос: все силы на уничтожение ненавистного врага. Что еще мы можем решать, кроме того, что враг должен быть разбит и изгнан с нашей земли?
На этом собрании секретарем был я и с удовольствием записал в протокол: «Не пожалеем жизни во имя свободы Родины. Откроем путь Ленинграду, дадим вздохнуть». Мне припомнились слова Петра Первого о том, что Петербург — это окно в Европу, и я дописал: «Ленинграду необходимы и путь и окно к сердцу Родины».
Девять часов утра. Через полчаса мы начнем артобстрел. Для снабжения Ленинграда электричеством по дну Ладоги проложен электрокабель. Жидкое топливо городу тоже доставляется по трубопроводу. И он проходит под водой. И только зимой, когда лед сковывает Ладожское озеро, по нему открывается путь автомашинам, доставляющим в осажденный город продовольствие. Путь этот называют «дорогой жизни». Именно она, эта «дорога жизни», при всех жертвах, питает надеждой ленинградцев, придает им силы.
В десять минут десятого меня позвали к телефону. На проводе был командующий армией. Понятно, звал он не лично меня, просто хотел, наверно, поговорить с минометчиками нашего участка, выяснить обстановку,— вот в штабе и решили соединить его со мной.
— Слушаю вас, товарищ генерал!..
— Как у вас с боеприпасами?—спокойно спросил генерал.
— Обеспечены всем сполна, товарищ генерал.
— Добро... Противника видите?
— Прямо вот он, перед носом.
Генерал засмеялся. Я понял, что сморозил чушь, и тотчас поправился:
— Противник напротив, мне с моего наблюдательного пункта виден каждый метр его укреплений, товарищ генерал.
— Что ж, все как, надо,— сказал генерал.— Но первый ваш ответ мне больше нравится. Перед носом — это
значит: щелк — и нет его. Однако у этой мухи лапки из стали и хобот тоже.
— Оторвем лапки, товарищ генерал.
— Сколько вам лет?
— Недавно стукнуло девятнадцать.
— Ого!—хмыкнул генерал.— И уже успели пороху понюхать? А ведь вам сейчас самое бы времечко влюбиться. Ну что ж? Желаю успехов.
— Спасибо, товарищ генерал!—прокричал я в трубку.— Боевое задание будет выполнено!
Нам противостоит немецкая восемнадцатая армия. Командует ею генерал-полковник Лендеман. Говорят, он пользуется особым расположением Гитлера. Что ж, господин генерал, мы стоим лицом к лицу — померяемся силой. Между прочим, генерал, ты разбойник. Явился на чужую землю и хочешь ее отторгнуть. У нас в горах с вором разговор короткий — измолотим хорошенько, и делу конец.
И вообще, была бы у меня прямая связь с тобой, генерал, позвонил бы я и сказал: «Забирай, пока не поздно, свою полумиллионную армию, и уносите ноги восвояси. Зачем им здесь подыхать, землю нашу поганить?..»
Подумал такое и сам посмеялся своим мыслям.
Гитлер заявил, что сотрет Ленинград с лица земли. Даже план у него выработан для этого — перекрыть Неву, чтоб разлилась морем и затопила город. Многого он захотел. У нас в горах говорят: «Глянь, собака захотела арбуза».
Девять часов двадцать минут. Не чувствую холода. В руках у меня послание ленинградцев нам — солдатам. «В эти решающие дни с любовью и надеждой, с непреклонной уверенностью уповает на вас Ленинград и ленинградцы. Да настигнет врага справедливое возмездие! К возмездию взывают могилы ленинградских детей...» От последних слов к горлу подкатывает комок.
О господи, могилы детей!..
Девять часов тридцать минут.
Загрохотало все вокруг. Кажется, будто небо обрушилось. Но нет, это наша артиллерия: одновременный удар в несколько тысяч стволов. Без передыху палят и мои минометы.
— За Ленинград десятью минами беглый огонь!
Дрожит земля. Тяжелое зимнее небо нависло так низко, как на плечи легло. Все вокруг грохочет, все охвачено огнем. Бойцы не слышат моего голоса, только по руке догадываются о моей команде и стреляют. Недавно такое спокойное небо сейчас буйствует...
Артобстрел длился час сорок пять минут. Это был град из раскаленного металла, и лупил он по головам вражеских солдат, зажатых в узком перешейке.
И так потом день, два дня... Семь дней... Семерка — число магическое. Так оно и произошло. Блокада Ленинграда была прорвана, город получил выход к Большой земле.
Сегодня восемнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать один день, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои сбросили оковы.
БЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
Ко мне на позиции завернул один из моих старых бойцов, теперь уже сержант. Он был в белом маскхалате. Мы оба обрадовались друг другу. Сержант сказал мне, что он уже три месяца, как снайпер.
— Вот как! — удивился я.— И сколько же на счету?..
Он вытащил из-за пазухи нашу армейскую газету
и показал мне свою фотографию. Под ней было написано, что этот снайпер из энской части — настоящий ад для фашистов. Только за один месяц он уничтожил сорок девять гитлеровцев. Я занес это себе в блокнот, конечно, переведя на армянский.
По просьбе сержанта я показал ему отлично замаскированные траншеи, ведущие от наших позиций к нейтральной полосе. В руках у него была снайперская винтовка с оптическим прицелом. Он спустился в траншею.
— Если замерзнешь, приходи греться в блиндаж,— сказал я.
— Спасибо. У меня экипировочка отменная. Никакой мороз не проберет.
Зимний безоблачный день...
В блиндаж он пришел только к вечеру. Я предложил ему кипяток, понятно, без сахару. Где ж его взять? Он достал из кармана два больших куска сахару, один протянул мне, другой опустил себе в кружку.
— Мы, снайперы, на усиленном пайке,— улыбнулся он.— С едой у нас полный порядок.
— Вижу,— сказал я.— Гладкий.
Он протянул мне листочек и попросил:
— Отметь, что сегодня я действовал на твоем участке и отправил к праотцам несколько фрицев.
— А именно сколько?
— Пиши: восемь...
Я написал. Он улыбнулся, сложил листок и сунул в карман.
— Завтра опять приду...
— Да нет уж, не приходи,— сказал я.— Если ты и завтра уложишь восьмерых, что же мне тогда делать, против кого воевать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Приказ мне ясен: на рассвете Ленинградский и наш Волховский фронты начинают одновременное наступление. Передовые линии наших фронтов отстоят друг от друга всего на пятнадцать километров в самом широком месте. По этому перешейку немцы вышли к Ладоге и полностью отрезали Ленинград от Большой земли.
Необходимо во что бы то ни стало прорвать вражескую оборону на этом перешейке, чтобы город имел путь сообщения с Большой землей.
До наступления остается всего полчаса. Здесь же в окопах состоялось собрание коммунистов и комсомольцев нашей роты. Собрания мы устраиваем нечасто, и длятся они, как правило, десять — пятнадцать минут, а на повестке дня больше один и тот же вопрос: все силы на уничтожение ненавистного врага. Что еще мы можем решать, кроме того, что враг должен быть разбит и изгнан с нашей земли?
На этом собрании секретарем был я и с удовольствием записал в протокол: «Не пожалеем жизни во имя свободы Родины. Откроем путь Ленинграду, дадим вздохнуть». Мне припомнились слова Петра Первого о том, что Петербург — это окно в Европу, и я дописал: «Ленинграду необходимы и путь и окно к сердцу Родины».
Девять часов утра. Через полчаса мы начнем артобстрел. Для снабжения Ленинграда электричеством по дну Ладоги проложен электрокабель. Жидкое топливо городу тоже доставляется по трубопроводу. И он проходит под водой. И только зимой, когда лед сковывает Ладожское озеро, по нему открывается путь автомашинам, доставляющим в осажденный город продовольствие. Путь этот называют «дорогой жизни». Именно она, эта «дорога жизни», при всех жертвах, питает надеждой ленинградцев, придает им силы.
В десять минут десятого меня позвали к телефону. На проводе был командующий армией. Понятно, звал он не лично меня, просто хотел, наверно, поговорить с минометчиками нашего участка, выяснить обстановку,— вот в штабе и решили соединить его со мной.
— Слушаю вас, товарищ генерал!..
— Как у вас с боеприпасами?—спокойно спросил генерал.
— Обеспечены всем сполна, товарищ генерал.
— Добро... Противника видите?
— Прямо вот он, перед носом.
Генерал засмеялся. Я понял, что сморозил чушь, и тотчас поправился:
— Противник напротив, мне с моего наблюдательного пункта виден каждый метр его укреплений, товарищ генерал.
— Что ж, все как, надо,— сказал генерал.— Но первый ваш ответ мне больше нравится. Перед носом — это
значит: щелк — и нет его. Однако у этой мухи лапки из стали и хобот тоже.
— Оторвем лапки, товарищ генерал.
— Сколько вам лет?
— Недавно стукнуло девятнадцать.
— Ого!—хмыкнул генерал.— И уже успели пороху понюхать? А ведь вам сейчас самое бы времечко влюбиться. Ну что ж? Желаю успехов.
— Спасибо, товарищ генерал!—прокричал я в трубку.— Боевое задание будет выполнено!
Нам противостоит немецкая восемнадцатая армия. Командует ею генерал-полковник Лендеман. Говорят, он пользуется особым расположением Гитлера. Что ж, господин генерал, мы стоим лицом к лицу — померяемся силой. Между прочим, генерал, ты разбойник. Явился на чужую землю и хочешь ее отторгнуть. У нас в горах с вором разговор короткий — измолотим хорошенько, и делу конец.
И вообще, была бы у меня прямая связь с тобой, генерал, позвонил бы я и сказал: «Забирай, пока не поздно, свою полумиллионную армию, и уносите ноги восвояси. Зачем им здесь подыхать, землю нашу поганить?..»
Подумал такое и сам посмеялся своим мыслям.
Гитлер заявил, что сотрет Ленинград с лица земли. Даже план у него выработан для этого — перекрыть Неву, чтоб разлилась морем и затопила город. Многого он захотел. У нас в горах говорят: «Глянь, собака захотела арбуза».
Девять часов двадцать минут. Не чувствую холода. В руках у меня послание ленинградцев нам — солдатам. «В эти решающие дни с любовью и надеждой, с непреклонной уверенностью уповает на вас Ленинград и ленинградцы. Да настигнет врага справедливое возмездие! К возмездию взывают могилы ленинградских детей...» От последних слов к горлу подкатывает комок.
О господи, могилы детей!..
Девять часов тридцать минут.
Загрохотало все вокруг. Кажется, будто небо обрушилось. Но нет, это наша артиллерия: одновременный удар в несколько тысяч стволов. Без передыху палят и мои минометы.
— За Ленинград десятью минами беглый огонь!
Дрожит земля. Тяжелое зимнее небо нависло так низко, как на плечи легло. Все вокруг грохочет, все охвачено огнем. Бойцы не слышат моего голоса, только по руке догадываются о моей команде и стреляют. Недавно такое спокойное небо сейчас буйствует...
Артобстрел длился час сорок пять минут. Это был град из раскаленного металла, и лупил он по головам вражеских солдат, зажатых в узком перешейке.
И так потом день, два дня... Семь дней... Семерка — число магическое. Так оно и произошло. Блокада Ленинграда была прорвана, город получил выход к Большой земле.
Сегодня восемнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать один день, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои сбросили оковы.
БЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
Ко мне на позиции завернул один из моих старых бойцов, теперь уже сержант. Он был в белом маскхалате. Мы оба обрадовались друг другу. Сержант сказал мне, что он уже три месяца, как снайпер.
— Вот как! — удивился я.— И сколько же на счету?..
Он вытащил из-за пазухи нашу армейскую газету
и показал мне свою фотографию. Под ней было написано, что этот снайпер из энской части — настоящий ад для фашистов. Только за один месяц он уничтожил сорок девять гитлеровцев. Я занес это себе в блокнот, конечно, переведя на армянский.
По просьбе сержанта я показал ему отлично замаскированные траншеи, ведущие от наших позиций к нейтральной полосе. В руках у него была снайперская винтовка с оптическим прицелом. Он спустился в траншею.
— Если замерзнешь, приходи греться в блиндаж,— сказал я.
— Спасибо. У меня экипировочка отменная. Никакой мороз не проберет.
Зимний безоблачный день...
В блиндаж он пришел только к вечеру. Я предложил ему кипяток, понятно, без сахару. Где ж его взять? Он достал из кармана два больших куска сахару, один протянул мне, другой опустил себе в кружку.
— Мы, снайперы, на усиленном пайке,— улыбнулся он.— С едой у нас полный порядок.
— Вижу,— сказал я.— Гладкий.
Он протянул мне листочек и попросил:
— Отметь, что сегодня я действовал на твоем участке и отправил к праотцам несколько фрицев.
— А именно сколько?
— Пиши: восемь...
Я написал. Он улыбнулся, сложил листок и сунул в карман.
— Завтра опять приду...
— Да нет уж, не приходи,— сказал я.— Если ты и завтра уложишь восьмерых, что же мне тогда делать, против кого воевать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74