Записи мои о праведном,
НИЖЕ ЧЕРТЫ НЕ ПИШИТЕ
Окопы укрыты кустами малины. Она буйно разрослась. И сейчас над окопами желтый потолок из осенних листьев. Я шагаю под этим желтым потолком.
Малины на кустах видимо-невидимо. Ведрами ее собираем. Шура сварила варенье и прислала мне целый котелок. Чудо-варенье, так оно ароматно. Сахнов где-то в развалинах раздобыл три бочонка, закрепил на них обручи.
— На что они тебе, Сахнов?
— Грибов насолю. Вон их сколько в лесу у берега. Вы только соли достаньте. Всю зиму будем есть грибной суп.
— Чудак,— говорю я,— неужели думаешь, что мы будем здесь до зимы стоять?
— Кто знает...
— Я знаю. Мы еще до зимы обязательно сломим противника, погоним его назад.
— Дай-то бог,— вздохнул Сахнов.— Одно плохо: говорят, бог войны на дню семь жен меняет.
Сахнов засолил три бочонка грибов. Да еще каждый день и варит и жарит свежие грибы. И все нас просвещает.
— В грибах,— говорит,— много спирту, он пьянит. Ешьте, ешьте...
И все-то он знает!
Немцы раза два в неделю атакуют наши позиции. И перед этим всегда бывает необыкновенная тишина. По ней-то мы и догадываемся, что пора готовиться «к встрече» с противником: укрепляем позиции и выжидаем в обороне...
Вот новая атака!
На нас движется немецкий танк. Миной его броню не пробьешь, это мне ясно. А нашу противотанковую пушку разбомбило прямым попаданием во время ночного
налета.
Танк продвигается вперед, за ним атакующая цепь противника. Я бью по танку из миномета, пехоту косят маши пулеметы, прижимают ее к земле.
Танк уже совсем близко. Это громадный, тяжелый «тигр».у Никакая сила его не берет, ничем не можем одолеть. Движется в глубь наших позиций и ведет беспрерывный огонь из башенного орудия и пулеметов.
Мы готовим противотанковые гранаты. Бросим под гусеницы, может, хоть этим одолеем его упорство.
Танк почти рядом. Чувствую запах горящего бензина и стали, и мне уже кажется, что нам конец, что вот сейчас он раздавит нас. И от этого прошибает озноб: ведь однажды я уже был под гусеницами почти такого же чудища...
И вдруг танк ткнулся своим хоботом в землю, взревел моторами и исчез.
Что за чертовщина! Над кустами малины торчат только гусеницы танка. Ясное дело: наши пехотинцы поймали его в ловушку — вырыли противотанковый ров и укрыли кустами малины... Вот танк и угодил в него.
Нас замучил запах мертвечины. Вдоль всей нашей линии заграждения грудятся разлагающиеся трупы гитлеровцев. Здесь война не на жизнь, а на смерть.
Шура дала мне почтовой бумаги. Квадратный листочек в мелкую линейку. Один край намазан клеем. Лизни и заклеивай. С другой стороны написано: «Выше черты не пишите», внизу — «Ниже черты не пишите», а в уголке— «Под карандаш». Последнее мне очень нравится — писать карандашом. У меня только и есть карандаш.
Человек я дисциплинированный, пишу, где позволено. Пишу о малине, о грибах, и о пойманном в ловушку «тигре».
Моих записей все больше и больше. Я храню их в специальном кармане на внутренней стороне гимнастерки. Сам его пришил. Это мой тайник. Тут у меня хранятся и несколько засушенных лепестков розы, еще из дому. Аромат в них давно иссяк, но, когда я смотрю на лепестки, мне кажется, что я дышу воздухом наших гор. Записи мои пестрые, написаны на разноцветных клочках бумаги: желтых и синих, белых и зеленых...
Ко мне на позиции заглянул майор Ерин.
—- Новость слыхали? — спросил он своим спокойным, бесстрастным голосом.— Английские войска высадились на юге Италии. Гитлеровцы капитулировали.
— Слыхал, товарищ майор. У нас приемник, мы даже Москву ловим...
— Ах да, черт побери. Опять я опоздал.
— Не вы опоздали, товарищ майор,—сказал я.—. Опоздали союзники с открытием второго фронта.
— Во всяком случае, это как-то повлияет на исход войны.
— Я уверен, что повлияет, и очень даже. В основном психологически. И не столько на нас, сколько на противника. Он ведь до отчаяния еще не дошел. А когда военные действия развернутся у него в тылу, живо поубавится спесь.
Майор внимательно глянул на меня, улыбнулся и говорит:
— А вы, оказывается, стратег? Не послать ли вас в военную академию?
У меня голова кругом пошла: хорошо бы, конечно, но как же Шура? Хоть я редко ее вспоминаю и еще реже встречаю, однако знаю, что она близко. А если в академию, то...
— Нет, товарищ майор,— сказал я.— Военная карьера не для меня. Как только кончится война, я вернусь домой. Пока война, сколько бы она ни длилась, я буду до последней капли крови защищать Родину и свою воинскую честь. Но как только мы победим — тотчас попрошусь домой. Это моя мечта.
Удивленно покачивая головой, Ерин вышел.
Не знаю, как где, а у нас на позициях царит воодушевление. Боевой дух гитлеровцев пошатнулся. Ось дала трещину. Италия вышла из Тройственного союза. Там сейчас англичане. Итальянские коммунисты очищают свою землю от фашистской нечисти. Все это нам на руку, хотя на нас по-прежнему лежит задача сдерживать военную мощь гитлеровцев, и кровь наших солдат льется ежедневно и ежечасно...
Удивительный человек майор Ерин. Хоть бы раз на меня рассердился... Никогда, заботлив почти по-отечески. И это часто смущает и удивляет. Сейчас ведь в мире столько жестокости...
Сегодня двадцать третье сентября. Через три месяца и пять дней мне исполнится двадцать. Записи мои ведутся «под карандаш».
ВМЕСТЕ С ШИРАЗОМ
На берегах Волхова осень. Многоцветная осень, теплая и обильная. Но солдаты ничего не замечают: ни обильности, ни красок. Все краски для нас слились в одной черной. И позиции противника, и земля у нас под ногами, взрытая, истерзанная,— все черное. Всюду воронки, рвы и траншеи... Каждая пядь земли забита свинцом и залита кровью. Мирная осень... Какие у нее краски? Какая она, осень?..
Меня позвали к телефону. Это Ерин: — Зайдите-ка, посмотрите почту. Тут, кажется, и на вашем языке что-то есть.
Я поспешил в штаб. На армянском языке там был только «Блокнот воина». Я взял его в руки, и далекими, как мерцающие звезды, показались мне родные буквы. Как они попали сюда, на фронт?
Сижу у себя на батарее и листаю блокнот. На одной из страничек вдруг вижу строки Ованеса Шираза.
Эти строки вдруг всколыхнули во мне воспоминания. Дальние дали Армении заполонили меня. Белые венцы высоких гор, голубые пояса рек... Всего-то горсть земли, а душа — безмерная, необъятная. Не широтой славная, а глубиной своей, материнской ласкою и ликом. И все это пришло ко мне из строк Шираза. А лицом к лицу со мной фашизм, война, смерть. Когтистая свастика, с вожделением протягивающая свои щупальца к сердцу моей земли. «Деда, какая она, наша родина?» Вот она — израненная, изрытая траншеями земля, опаленная, обугленная осень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
НИЖЕ ЧЕРТЫ НЕ ПИШИТЕ
Окопы укрыты кустами малины. Она буйно разрослась. И сейчас над окопами желтый потолок из осенних листьев. Я шагаю под этим желтым потолком.
Малины на кустах видимо-невидимо. Ведрами ее собираем. Шура сварила варенье и прислала мне целый котелок. Чудо-варенье, так оно ароматно. Сахнов где-то в развалинах раздобыл три бочонка, закрепил на них обручи.
— На что они тебе, Сахнов?
— Грибов насолю. Вон их сколько в лесу у берега. Вы только соли достаньте. Всю зиму будем есть грибной суп.
— Чудак,— говорю я,— неужели думаешь, что мы будем здесь до зимы стоять?
— Кто знает...
— Я знаю. Мы еще до зимы обязательно сломим противника, погоним его назад.
— Дай-то бог,— вздохнул Сахнов.— Одно плохо: говорят, бог войны на дню семь жен меняет.
Сахнов засолил три бочонка грибов. Да еще каждый день и варит и жарит свежие грибы. И все нас просвещает.
— В грибах,— говорит,— много спирту, он пьянит. Ешьте, ешьте...
И все-то он знает!
Немцы раза два в неделю атакуют наши позиции. И перед этим всегда бывает необыкновенная тишина. По ней-то мы и догадываемся, что пора готовиться «к встрече» с противником: укрепляем позиции и выжидаем в обороне...
Вот новая атака!
На нас движется немецкий танк. Миной его броню не пробьешь, это мне ясно. А нашу противотанковую пушку разбомбило прямым попаданием во время ночного
налета.
Танк продвигается вперед, за ним атакующая цепь противника. Я бью по танку из миномета, пехоту косят маши пулеметы, прижимают ее к земле.
Танк уже совсем близко. Это громадный, тяжелый «тигр».у Никакая сила его не берет, ничем не можем одолеть. Движется в глубь наших позиций и ведет беспрерывный огонь из башенного орудия и пулеметов.
Мы готовим противотанковые гранаты. Бросим под гусеницы, может, хоть этим одолеем его упорство.
Танк почти рядом. Чувствую запах горящего бензина и стали, и мне уже кажется, что нам конец, что вот сейчас он раздавит нас. И от этого прошибает озноб: ведь однажды я уже был под гусеницами почти такого же чудища...
И вдруг танк ткнулся своим хоботом в землю, взревел моторами и исчез.
Что за чертовщина! Над кустами малины торчат только гусеницы танка. Ясное дело: наши пехотинцы поймали его в ловушку — вырыли противотанковый ров и укрыли кустами малины... Вот танк и угодил в него.
Нас замучил запах мертвечины. Вдоль всей нашей линии заграждения грудятся разлагающиеся трупы гитлеровцев. Здесь война не на жизнь, а на смерть.
Шура дала мне почтовой бумаги. Квадратный листочек в мелкую линейку. Один край намазан клеем. Лизни и заклеивай. С другой стороны написано: «Выше черты не пишите», внизу — «Ниже черты не пишите», а в уголке— «Под карандаш». Последнее мне очень нравится — писать карандашом. У меня только и есть карандаш.
Человек я дисциплинированный, пишу, где позволено. Пишу о малине, о грибах, и о пойманном в ловушку «тигре».
Моих записей все больше и больше. Я храню их в специальном кармане на внутренней стороне гимнастерки. Сам его пришил. Это мой тайник. Тут у меня хранятся и несколько засушенных лепестков розы, еще из дому. Аромат в них давно иссяк, но, когда я смотрю на лепестки, мне кажется, что я дышу воздухом наших гор. Записи мои пестрые, написаны на разноцветных клочках бумаги: желтых и синих, белых и зеленых...
Ко мне на позиции заглянул майор Ерин.
—- Новость слыхали? — спросил он своим спокойным, бесстрастным голосом.— Английские войска высадились на юге Италии. Гитлеровцы капитулировали.
— Слыхал, товарищ майор. У нас приемник, мы даже Москву ловим...
— Ах да, черт побери. Опять я опоздал.
— Не вы опоздали, товарищ майор,—сказал я.—. Опоздали союзники с открытием второго фронта.
— Во всяком случае, это как-то повлияет на исход войны.
— Я уверен, что повлияет, и очень даже. В основном психологически. И не столько на нас, сколько на противника. Он ведь до отчаяния еще не дошел. А когда военные действия развернутся у него в тылу, живо поубавится спесь.
Майор внимательно глянул на меня, улыбнулся и говорит:
— А вы, оказывается, стратег? Не послать ли вас в военную академию?
У меня голова кругом пошла: хорошо бы, конечно, но как же Шура? Хоть я редко ее вспоминаю и еще реже встречаю, однако знаю, что она близко. А если в академию, то...
— Нет, товарищ майор,— сказал я.— Военная карьера не для меня. Как только кончится война, я вернусь домой. Пока война, сколько бы она ни длилась, я буду до последней капли крови защищать Родину и свою воинскую честь. Но как только мы победим — тотчас попрошусь домой. Это моя мечта.
Удивленно покачивая головой, Ерин вышел.
Не знаю, как где, а у нас на позициях царит воодушевление. Боевой дух гитлеровцев пошатнулся. Ось дала трещину. Италия вышла из Тройственного союза. Там сейчас англичане. Итальянские коммунисты очищают свою землю от фашистской нечисти. Все это нам на руку, хотя на нас по-прежнему лежит задача сдерживать военную мощь гитлеровцев, и кровь наших солдат льется ежедневно и ежечасно...
Удивительный человек майор Ерин. Хоть бы раз на меня рассердился... Никогда, заботлив почти по-отечески. И это часто смущает и удивляет. Сейчас ведь в мире столько жестокости...
Сегодня двадцать третье сентября. Через три месяца и пять дней мне исполнится двадцать. Записи мои ведутся «под карандаш».
ВМЕСТЕ С ШИРАЗОМ
На берегах Волхова осень. Многоцветная осень, теплая и обильная. Но солдаты ничего не замечают: ни обильности, ни красок. Все краски для нас слились в одной черной. И позиции противника, и земля у нас под ногами, взрытая, истерзанная,— все черное. Всюду воронки, рвы и траншеи... Каждая пядь земли забита свинцом и залита кровью. Мирная осень... Какие у нее краски? Какая она, осень?..
Меня позвали к телефону. Это Ерин: — Зайдите-ка, посмотрите почту. Тут, кажется, и на вашем языке что-то есть.
Я поспешил в штаб. На армянском языке там был только «Блокнот воина». Я взял его в руки, и далекими, как мерцающие звезды, показались мне родные буквы. Как они попали сюда, на фронт?
Сижу у себя на батарее и листаю блокнот. На одной из страничек вдруг вижу строки Ованеса Шираза.
Эти строки вдруг всколыхнули во мне воспоминания. Дальние дали Армении заполонили меня. Белые венцы высоких гор, голубые пояса рек... Всего-то горсть земли, а душа — безмерная, необъятная. Не широтой славная, а глубиной своей, материнской ласкою и ликом. И все это пришло ко мне из строк Шираза. А лицом к лицу со мной фашизм, война, смерть. Когтистая свастика, с вожделением протягивающая свои щупальца к сердцу моей земли. «Деда, какая она, наша родина?» Вот она — израненная, изрытая траншеями земля, опаленная, обугленная осень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74