Эти люди живут как будто в другом мире, только параллельном нашему, но не совпадающем с нашим вполне во всех точках. Я заметил, что такие люди бывают двух категорий: или бездарно и тяжело тупые, или, наоборот, глубоко одаренные, даже гениальные. В них, в людях этих двух категорий, есть только одна схожая черта: гениальность последних так же тяжеловесна, как тупость первых.
Пример такой тяжеловесной гениальности, являющей свойства совершенно и поражающе своеобразного восприятия мира, я имел недавно перед глазами. Я имею в виду художника Петрова-Водкина, с которым одно время я часто встречался. Он любил порассуждать, а я очень любил его послушать. О чем бы он ни заговорил — о социальных ли отношениях, о физических или математических законах, об астрономии или физиологии,— он ко всему подходил с какой-то совершенно неожиданной стороны. Явления, причины которых давно известны, получали у него новое объяснение, иногда очень остроумное, поражающее глубиной и оригинальностью мысли. В эти его открытия новых причин явлений очень хотелось поверить, и часто даже жалко было, что они, эти явления, уже давно имеют в науке иное обоснование.
Толчком для такой своеобразной, в полном смысле слова самостоятельной работы мысли было, конечно, отсутствие школьного образования».
Эту характеристику удачно дополняют строки из упоминавшегося уже эссе Э. Ф. Голлербаха, относившегося к Петрову-Водкину со смешанным чувством интеллигентского превосходства и искреннего уважения к таланту большого художника:
«Он любил вещать и поучать, очень любил философствовать, и делал это «порасейски», т. е. неумело и бестолково, открывая Америки и сражаясь с ветряными мельницами. Но в торопливом и бессвязном многословии художника всегда нет-нет да мелькали драгоценные крупицы мудрости, притом — мудрости доморощенной, а не взятой напрокат.
Священное «не могу молчать», яростное отвращение к банальности и пошлости, праведная злоба, неугасимая ненависть к мещанству, очевидная, органическая талантливость — все это примиряло с косноязычием и невнятицей водкинских тирад».
В Петрове-Водкине уживались известная суховатость, идущая от рационального строя ума, с сентиментальностью чувств, планомерность творческих исканий со способностью к импульсивным решениям, жадный интерес к людям, к особенностям человеческой психики с эгоцентричностью, широта помыслов и душевная щедрость с простонародной хитрецой. Но как бы неожиданно ни сочетались в Петрове-Водкине эти и другие качества, достоинства истинно высоких стремлений и в общем-то простительные недостатки, все они, безусловно, были подчинены единственной доминанте всей его жизни — преданности искусству и своей профессии художника. В вопросах искусства он был тверд и принципиален. И если в работах Петрова-Водкина последних лет можно увидеть известный отход от былых позиций, даже какой-то компромисс с натуралистической тенденцией, то для него самого, субъективно, это было отнюдь не компромиссом, а лишь попыткой найти новый пластический язык живописи. Те решения, к которым он пришел в эти годы, и его самого — за редким исключением— не удовлетворяли, а возможность последующих была пресечена резким ухудшением состояния здоровья и смертью.
Рассматривая повести Петрова-Водкина в качестве важнейшего источника информации о его жизни и взглядах, нельзя забывать и о том, что они являются литературными произведениями, обладающими определенным языковым стилем. Не претендуя на сколько-нибудь серьезный анализ этого стиля, можно заметить, что он представляет собой сложный сплав специфической, весьма индивидуальной манеры Петрова Водкина выражать свои мысли и стилистических влияний литературы начала века и, главным образом, 1920-х годов. Петров-Водкин часто нарушает привычные нормы русской литературной речи, связывая в одну фразу трудно сочетаемые элементы, охотно обращается к нелитературным простонародным словечкам (вроде «недохваток»), прибегает к своеобычным словообразованиям («искусстники»), многократно повторяет некоторые любимые им обороты и термины. Его слог местами тяжеловесен и неловок. Но как раз соединение всех этих в отдельности легко уязвимых для строгой критики фраз, оборотов, словечек и создает ту плотную, энергичную и остросвоеобразную прозу, которой так привлекают читателя обе повести.
Известную пищу для размышлений по поводу связей стилистики Петрова-Водккна может дать имя Андрея Белого, которого художник ставил выше всех современных русских литераторов. Любопытно, что в прозе Белого и Петрова-Водкина, несмотря на глубокое различие характера их произведений, есть некоторые параллели, даже языковая близость. Существовавшие между ними личные отношения, отмеченные взаимным интересом и уважением ', могли еще больше способствовать воздействию Белого на Петрова-Водкина.
Вероятно, тщательное литературоведческое изучение повестей позволило бы нащупать и другие стилистические и языковые параллели, в частности — с прозой О. Форш и В. Шишкова 1920-х годов, однако это тема специального исследования.
Подготавливая свои повести к изданию, Петров-Водкпн тогда же — в 1930 и 1932 годах — сделал для них большое число рисунков пером. В «Хлыновске» лаконичные и строго соотнесенные с содержанием глав рисунки подчинены .архитектонике книги, трактованы как элементы книжного оформления — заставки и концовки.
Рисунки к «Пространству Эвклида» менее регламентированы. По существу, это свободные перовые наброски по мотивам книги или, что равнозначно, по воспоминаниям художника. Большая часть их была использована в издании в качестве заставок и концовок — в отличие от рисунков к «Хлыыовску» никак не унифицированных,— Другие размещены непосредственно среди текста. Они свободнее, импульсивнее, разнообразнее по композиции, пластической проработке формы, графическому языку, чем рисунки к первой повести. Есть среди них ряд набросков портретного характера — Петра I, Леонардо да Винчи, Микеланджело, а также людей, близких Петрову-Водкину,— Лели Можаровой, трагика Аркадского, А. Ашбе, живописцев П. Уткина и П. Кузнецова.
В целом авторские рисунки, дополняя и обогащая образный строй обеих повестей, стали их органичной, поистине неотъемлемой частью.
Повести Петрова-Водкина встретили по выходе в свет весьма разноречивые отзывы. «Случайно мне привелось здесь слышать, что у моей последней книги есть враги [...] Несмотря на все это, я со всех сторон слышу похвалы моему «Пространству Эвклида»,— писал художник жене из Москвы весной 1933 года ',
В числе критиков повестей Петрова-Водкина был А. М. Горький. Еще прежде, чем выступить по этому поводу в печати, он высказал свое отрицательное отношение к ним в письмах к И.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Пример такой тяжеловесной гениальности, являющей свойства совершенно и поражающе своеобразного восприятия мира, я имел недавно перед глазами. Я имею в виду художника Петрова-Водкина, с которым одно время я часто встречался. Он любил порассуждать, а я очень любил его послушать. О чем бы он ни заговорил — о социальных ли отношениях, о физических или математических законах, об астрономии или физиологии,— он ко всему подходил с какой-то совершенно неожиданной стороны. Явления, причины которых давно известны, получали у него новое объяснение, иногда очень остроумное, поражающее глубиной и оригинальностью мысли. В эти его открытия новых причин явлений очень хотелось поверить, и часто даже жалко было, что они, эти явления, уже давно имеют в науке иное обоснование.
Толчком для такой своеобразной, в полном смысле слова самостоятельной работы мысли было, конечно, отсутствие школьного образования».
Эту характеристику удачно дополняют строки из упоминавшегося уже эссе Э. Ф. Голлербаха, относившегося к Петрову-Водкину со смешанным чувством интеллигентского превосходства и искреннего уважения к таланту большого художника:
«Он любил вещать и поучать, очень любил философствовать, и делал это «порасейски», т. е. неумело и бестолково, открывая Америки и сражаясь с ветряными мельницами. Но в торопливом и бессвязном многословии художника всегда нет-нет да мелькали драгоценные крупицы мудрости, притом — мудрости доморощенной, а не взятой напрокат.
Священное «не могу молчать», яростное отвращение к банальности и пошлости, праведная злоба, неугасимая ненависть к мещанству, очевидная, органическая талантливость — все это примиряло с косноязычием и невнятицей водкинских тирад».
В Петрове-Водкине уживались известная суховатость, идущая от рационального строя ума, с сентиментальностью чувств, планомерность творческих исканий со способностью к импульсивным решениям, жадный интерес к людям, к особенностям человеческой психики с эгоцентричностью, широта помыслов и душевная щедрость с простонародной хитрецой. Но как бы неожиданно ни сочетались в Петрове-Водкине эти и другие качества, достоинства истинно высоких стремлений и в общем-то простительные недостатки, все они, безусловно, были подчинены единственной доминанте всей его жизни — преданности искусству и своей профессии художника. В вопросах искусства он был тверд и принципиален. И если в работах Петрова-Водкина последних лет можно увидеть известный отход от былых позиций, даже какой-то компромисс с натуралистической тенденцией, то для него самого, субъективно, это было отнюдь не компромиссом, а лишь попыткой найти новый пластический язык живописи. Те решения, к которым он пришел в эти годы, и его самого — за редким исключением— не удовлетворяли, а возможность последующих была пресечена резким ухудшением состояния здоровья и смертью.
Рассматривая повести Петрова-Водкина в качестве важнейшего источника информации о его жизни и взглядах, нельзя забывать и о том, что они являются литературными произведениями, обладающими определенным языковым стилем. Не претендуя на сколько-нибудь серьезный анализ этого стиля, можно заметить, что он представляет собой сложный сплав специфической, весьма индивидуальной манеры Петрова Водкина выражать свои мысли и стилистических влияний литературы начала века и, главным образом, 1920-х годов. Петров-Водкин часто нарушает привычные нормы русской литературной речи, связывая в одну фразу трудно сочетаемые элементы, охотно обращается к нелитературным простонародным словечкам (вроде «недохваток»), прибегает к своеобычным словообразованиям («искусстники»), многократно повторяет некоторые любимые им обороты и термины. Его слог местами тяжеловесен и неловок. Но как раз соединение всех этих в отдельности легко уязвимых для строгой критики фраз, оборотов, словечек и создает ту плотную, энергичную и остросвоеобразную прозу, которой так привлекают читателя обе повести.
Известную пищу для размышлений по поводу связей стилистики Петрова-Водккна может дать имя Андрея Белого, которого художник ставил выше всех современных русских литераторов. Любопытно, что в прозе Белого и Петрова-Водкина, несмотря на глубокое различие характера их произведений, есть некоторые параллели, даже языковая близость. Существовавшие между ними личные отношения, отмеченные взаимным интересом и уважением ', могли еще больше способствовать воздействию Белого на Петрова-Водкина.
Вероятно, тщательное литературоведческое изучение повестей позволило бы нащупать и другие стилистические и языковые параллели, в частности — с прозой О. Форш и В. Шишкова 1920-х годов, однако это тема специального исследования.
Подготавливая свои повести к изданию, Петров-Водкпн тогда же — в 1930 и 1932 годах — сделал для них большое число рисунков пером. В «Хлыновске» лаконичные и строго соотнесенные с содержанием глав рисунки подчинены .архитектонике книги, трактованы как элементы книжного оформления — заставки и концовки.
Рисунки к «Пространству Эвклида» менее регламентированы. По существу, это свободные перовые наброски по мотивам книги или, что равнозначно, по воспоминаниям художника. Большая часть их была использована в издании в качестве заставок и концовок — в отличие от рисунков к «Хлыыовску» никак не унифицированных,— Другие размещены непосредственно среди текста. Они свободнее, импульсивнее, разнообразнее по композиции, пластической проработке формы, графическому языку, чем рисунки к первой повести. Есть среди них ряд набросков портретного характера — Петра I, Леонардо да Винчи, Микеланджело, а также людей, близких Петрову-Водкину,— Лели Можаровой, трагика Аркадского, А. Ашбе, живописцев П. Уткина и П. Кузнецова.
В целом авторские рисунки, дополняя и обогащая образный строй обеих повестей, стали их органичной, поистине неотъемлемой частью.
Повести Петрова-Водкина встретили по выходе в свет весьма разноречивые отзывы. «Случайно мне привелось здесь слышать, что у моей последней книги есть враги [...] Несмотря на все это, я со всех сторон слышу похвалы моему «Пространству Эвклида»,— писал художник жене из Москвы весной 1933 года ',
В числе критиков повестей Петрова-Водкина был А. М. Горький. Еще прежде, чем выступить по этому поводу в печати, он высказал свое отрицательное отношение к ним в письмах к И.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77