..
— Кузярка, сбегай на пригорок, вон из-под листа боровичок виднеется. — А ей уже было за семьдесят лет.
В глубокой старости, наблюдая, как моя мать при помощи очков вдевает в иголку нитку и мешкает, бабушка говорила:
— Да ты бы стекла сняла — мешают, чай... А то давай, я тебе вздену.
Собирая на ходу, что попадалось, добралась Федосья Антонь-евна с дочерью на Ровню в тайные белогрибные места. Анена только ахает на толстые корневища. Здесь уже ее не учить — грибы сами в лукошко просятся. Обобрали одно место. Бабушка хворостинку на дерево повесила,— мету поставила,— и пошли мать с дочерью дальше, ошаривая траву возле пней...
И вдруг голос женский, строгий такой, звонкий из чащи.
— Я присела от неожиданности,— рассказывала мне моя мать,— а голос говорит:—Сергей Федорыч, дитятко мое любимое, что же это ты дубиной стоеросовой в небо уперся?
Женскому голосу отвечал мужской, молодой:
— Я, мамаша, смотрю, словно бы гуси полетели.
— Куры полетели об эту пору... Угораздило меня, грешную, обузу с собой взять. Духу ты лесного не чувствуешь,— продолжал женский голос. Мужской добродушно отвечал:—Чувствую, мамаша, лопни глаза, чувствую, так спать хочется — просто деваться некуда...
Федосья Антоньевна подала было знак дочери, чтоб уйти подальше от голосов, но листва раздвинулась, и к ним вышла крупная, моложавая старуха. Чернобровая, с длинным разрезом век, из которых смотрели живые, пытливые серые глаза. Плоский, чуть поднятый нос и широкий рот с тонкими губами делали выражение лица строгим и заносчивым. Следом за ней выкарабкался из чащи высокий парень с лицом, опушенным бородой. Он первым снял картуз, поздоровался и присел в сторонке у дерева. Женщины заговорили:
— Мир вашему.
— Подите к нашему... — Осмотрели грибы; похвалили одна другую за добычу. Затем последовал обычный разговор. Незнакомая говорила певуче, особенно ударяя на слогах:
— Чьи будете?
— С Малафеевки. Вдова я Пантелея Трофимова, щепника,— отвечала Федосья Антоньевна.
— Как же, знаю... А я Водкина, Арина Водкина... Может, слышала про моего Федора Петровича?
— Слышала, слышала. Мой покойник знавал твоего Федора... А это дочь моя — Анна.
— А это мой сынок младший, Сергуня,— Арина Игнатьевна обернулась, отыскивая глазами сына, чтоб представить его присутствующим, а Сергуня, положив руку под голову, растянулся на осенних листьях и сладко храпел. Видя, как Арина Игнатьевна вскипела от бестактности сына, Федосья Антоньевна вступилась за парня:
— Это его воздух уморил. Пускай его отоспится. А и нам не грех отдохнуть, хлебушка пожевать...
Грибницы повынимали из котомок еду. Бабушка Федосья выложила огурчиков на круг, бабушка Арина яблочек и, закусывая под храп моего будущего родителя, продолжали беседу.
Арина Игнатьевна заговорила с девушкой, зорко выпытывая ее глазами.
— Ой, настрашили меня тогда глаза моей будущей свекровушки, насквозь пронизали,— говорила мне мать.
Это была первая встреча моих отца и матери. Попрощались они и разошлись до поры до времени.
С холодными заморозками начиналось девье лето: посиделки, просваты, свадьбы. Из дома в дом ходила молодежь. Отпевали девичьи голоса своих просватанных подруг. Шелушились орехи и семечки, и лились полюбовные песни и шепоты...
Осенью парни каждой улицы волками делались к захожим: не ходи, не выглядывай девок наших. Покуда не произошло открытого сватовства девушки с юношей с другой окраины, до тех пор дорога ему сюда закрыта — огласка снимала запрет: это был родительский обычай.
На посиделках услышала Анена, как парня одного до крови избили малафеевские... Старики-понеты Захаровы с кольями вышли, чтоб предотвратить убийство на своей улице — они и спасли захожего молодца... С Вольновки парень — Водкин, сапожник. ..
Неделю спустя возле дома, где происходила на этот раз помолвка, разыгралось побоище. Парни выскочили из избы на подмогу своим, девушки смолкли, притихли,— это братья Водкины приходили отомстить за пролитую кровь брата Сергуни... Анене вспомнилась встреча в лесу.
Загуляли забритые — стон пошел городом от пьяной отваги и отчаяния. «Саратовская с перебором» пронизывала морозный воздух— надрывались гармоники и трепались как живые души из конца в конец Хлыновска. Об эту пору на посиделках одна из подруг и шепнула Анене:
— На днях тебя сватать будут. Верно-наверно знаю.
— Кто?—испуганно спросила Анена.
— С Вольновки, за Водкина...
Девушку как в колодезь опустили — ни песен, ни веселья не слышит она. Понять не может, плохое или хорошее идет к ней, но слезы текут сами собой, и не остановить их вышитым платочком...
Дома про услышанное она не рассказывала, но заметила, что в доме шептались—мать с теткой уже знали о предложении. Накануне смотрин Анена была предупреждена теткой о предстоящем событии.
Дальнейшее произошло быстро и незаметно по времени. Отпели Анену подруги нежными девичьими голосами, расплели косу и заплели на две косы, и стала Анна Пантелеевна женой Сергея Федоровича.
Молодой супруг перешел жить под тещин кров в келейку.
— И что теперь за свадьбы стали играть: только бы окрутить парня с девкой... Напьются до одури последней, пропьют сватья сына с дочерью и рады,— дело сделано, а как это в семье новой откликнется — про то и дела нет... Ну, она и пойдет собачья жизнь, от бога грешная и от людей зазорная...
Это сидим мы с бабушкой Ариной на лавочке перед ее домом.
Летние густые сумерки наполнили улицу Водкиных. С Волги несется перевальная сирена Кавказ-Меркурия, не вяжущаяся с бабушкиным говором, бабушка это чует, чует, старая, что жизнь пошла не в те края, что не повернуть ей жизни, что если бы не я, внучек ее любимый, перешедший во вражескую ей жизнь,— значит, и ее родовое не затеряется, а может быть, и проявится через меня, если бы не эта увязка,— прокляла бы она эту неверную, свихнувшуюся жизнь и ждать бы не стала развертывания ее дальнейшего. .. Бабушка продолжала:
— У меня, чтобы жених, тем паче мое детище, да чтобы напился при таком случае,— грозно произнесла Арина Игнатьевна и после некоторого молчания продолжала:
— Твои родители по чину женились... И кори, не кори меня этой свадьбой, за правду ее до смерти стоять буду... Да, внучек, свадьба один раз в жизни бывает, с нее плоды зачинаются, с нее жизнь строится... Я ведь невесту сквозь-насквозь просмотрела, прежде как решиться судьбы вязать... Не к тому, что Сергуня мой какой бы особенный был, а чтоб правда вышла от свадьбы. Ты посмеяться можешь над старухой: а вот я, когда невесту сына насквозь разглядывала,— вот о тебе, сокол, думала, вот такого-то мне от сына моего и надо было, нутру моему надо... А ну-ка, попрекни кто Арину Водкину, что она ошибку сделала?—воскликнула бабушка победоносно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Кузярка, сбегай на пригорок, вон из-под листа боровичок виднеется. — А ей уже было за семьдесят лет.
В глубокой старости, наблюдая, как моя мать при помощи очков вдевает в иголку нитку и мешкает, бабушка говорила:
— Да ты бы стекла сняла — мешают, чай... А то давай, я тебе вздену.
Собирая на ходу, что попадалось, добралась Федосья Антонь-евна с дочерью на Ровню в тайные белогрибные места. Анена только ахает на толстые корневища. Здесь уже ее не учить — грибы сами в лукошко просятся. Обобрали одно место. Бабушка хворостинку на дерево повесила,— мету поставила,— и пошли мать с дочерью дальше, ошаривая траву возле пней...
И вдруг голос женский, строгий такой, звонкий из чащи.
— Я присела от неожиданности,— рассказывала мне моя мать,— а голос говорит:—Сергей Федорыч, дитятко мое любимое, что же это ты дубиной стоеросовой в небо уперся?
Женскому голосу отвечал мужской, молодой:
— Я, мамаша, смотрю, словно бы гуси полетели.
— Куры полетели об эту пору... Угораздило меня, грешную, обузу с собой взять. Духу ты лесного не чувствуешь,— продолжал женский голос. Мужской добродушно отвечал:—Чувствую, мамаша, лопни глаза, чувствую, так спать хочется — просто деваться некуда...
Федосья Антоньевна подала было знак дочери, чтоб уйти подальше от голосов, но листва раздвинулась, и к ним вышла крупная, моложавая старуха. Чернобровая, с длинным разрезом век, из которых смотрели живые, пытливые серые глаза. Плоский, чуть поднятый нос и широкий рот с тонкими губами делали выражение лица строгим и заносчивым. Следом за ней выкарабкался из чащи высокий парень с лицом, опушенным бородой. Он первым снял картуз, поздоровался и присел в сторонке у дерева. Женщины заговорили:
— Мир вашему.
— Подите к нашему... — Осмотрели грибы; похвалили одна другую за добычу. Затем последовал обычный разговор. Незнакомая говорила певуче, особенно ударяя на слогах:
— Чьи будете?
— С Малафеевки. Вдова я Пантелея Трофимова, щепника,— отвечала Федосья Антоньевна.
— Как же, знаю... А я Водкина, Арина Водкина... Может, слышала про моего Федора Петровича?
— Слышала, слышала. Мой покойник знавал твоего Федора... А это дочь моя — Анна.
— А это мой сынок младший, Сергуня,— Арина Игнатьевна обернулась, отыскивая глазами сына, чтоб представить его присутствующим, а Сергуня, положив руку под голову, растянулся на осенних листьях и сладко храпел. Видя, как Арина Игнатьевна вскипела от бестактности сына, Федосья Антоньевна вступилась за парня:
— Это его воздух уморил. Пускай его отоспится. А и нам не грех отдохнуть, хлебушка пожевать...
Грибницы повынимали из котомок еду. Бабушка Федосья выложила огурчиков на круг, бабушка Арина яблочек и, закусывая под храп моего будущего родителя, продолжали беседу.
Арина Игнатьевна заговорила с девушкой, зорко выпытывая ее глазами.
— Ой, настрашили меня тогда глаза моей будущей свекровушки, насквозь пронизали,— говорила мне мать.
Это была первая встреча моих отца и матери. Попрощались они и разошлись до поры до времени.
С холодными заморозками начиналось девье лето: посиделки, просваты, свадьбы. Из дома в дом ходила молодежь. Отпевали девичьи голоса своих просватанных подруг. Шелушились орехи и семечки, и лились полюбовные песни и шепоты...
Осенью парни каждой улицы волками делались к захожим: не ходи, не выглядывай девок наших. Покуда не произошло открытого сватовства девушки с юношей с другой окраины, до тех пор дорога ему сюда закрыта — огласка снимала запрет: это был родительский обычай.
На посиделках услышала Анена, как парня одного до крови избили малафеевские... Старики-понеты Захаровы с кольями вышли, чтоб предотвратить убийство на своей улице — они и спасли захожего молодца... С Вольновки парень — Водкин, сапожник. ..
Неделю спустя возле дома, где происходила на этот раз помолвка, разыгралось побоище. Парни выскочили из избы на подмогу своим, девушки смолкли, притихли,— это братья Водкины приходили отомстить за пролитую кровь брата Сергуни... Анене вспомнилась встреча в лесу.
Загуляли забритые — стон пошел городом от пьяной отваги и отчаяния. «Саратовская с перебором» пронизывала морозный воздух— надрывались гармоники и трепались как живые души из конца в конец Хлыновска. Об эту пору на посиделках одна из подруг и шепнула Анене:
— На днях тебя сватать будут. Верно-наверно знаю.
— Кто?—испуганно спросила Анена.
— С Вольновки, за Водкина...
Девушку как в колодезь опустили — ни песен, ни веселья не слышит она. Понять не может, плохое или хорошее идет к ней, но слезы текут сами собой, и не остановить их вышитым платочком...
Дома про услышанное она не рассказывала, но заметила, что в доме шептались—мать с теткой уже знали о предложении. Накануне смотрин Анена была предупреждена теткой о предстоящем событии.
Дальнейшее произошло быстро и незаметно по времени. Отпели Анену подруги нежными девичьими голосами, расплели косу и заплели на две косы, и стала Анна Пантелеевна женой Сергея Федоровича.
Молодой супруг перешел жить под тещин кров в келейку.
— И что теперь за свадьбы стали играть: только бы окрутить парня с девкой... Напьются до одури последней, пропьют сватья сына с дочерью и рады,— дело сделано, а как это в семье новой откликнется — про то и дела нет... Ну, она и пойдет собачья жизнь, от бога грешная и от людей зазорная...
Это сидим мы с бабушкой Ариной на лавочке перед ее домом.
Летние густые сумерки наполнили улицу Водкиных. С Волги несется перевальная сирена Кавказ-Меркурия, не вяжущаяся с бабушкиным говором, бабушка это чует, чует, старая, что жизнь пошла не в те края, что не повернуть ей жизни, что если бы не я, внучек ее любимый, перешедший во вражескую ей жизнь,— значит, и ее родовое не затеряется, а может быть, и проявится через меня, если бы не эта увязка,— прокляла бы она эту неверную, свихнувшуюся жизнь и ждать бы не стала развертывания ее дальнейшего. .. Бабушка продолжала:
— У меня, чтобы жених, тем паче мое детище, да чтобы напился при таком случае,— грозно произнесла Арина Игнатьевна и после некоторого молчания продолжала:
— Твои родители по чину женились... И кори, не кори меня этой свадьбой, за правду ее до смерти стоять буду... Да, внучек, свадьба один раз в жизни бывает, с нее плоды зачинаются, с нее жизнь строится... Я ведь невесту сквозь-насквозь просмотрела, прежде как решиться судьбы вязать... Не к тому, что Сергуня мой какой бы особенный был, а чтоб правда вышла от свадьбы. Ты посмеяться можешь над старухой: а вот я, когда невесту сына насквозь разглядывала,— вот о тебе, сокол, думала, вот такого-то мне от сына моего и надо было, нутру моему надо... А ну-ка, попрекни кто Арину Водкину, что она ошибку сделала?—воскликнула бабушка победоносно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77