Об атаке властей народом ни у кого из мужиков не было и в мыслях, наоборот, они задавали вопросы друг другу: до которых-де пор позволят им власти беспорядок делать.., не иначе-де подмогу ждут. Эта была и точка зрения Носова, ставшего как бы вождем движения. Как ни подмывало Ваську неожиданное счастье, поднявшее его хоть и на погромный верх, зазнаться, забыться,— Васька одергивал себя. Правда, были мужики, дававшие потом показания о планах Носова — перебить полицию в замке, но думаю, что это была не более как пьяная брехня с той и с другой стороны. Дело в том, что у Васьки к тому времени был уже готов лично его касающийся план для устройства новой жизни.
В бордовой рубахе, вышитой по вороту шелком, в новых портках, засунутых в смазные сапоги, сидя на крыльце у кабака, решал Носов дела банды: он установил слежку оборонительную как у острога, так и за пристанями, потому что слух, неизвестно откуда и кем пущенный, о прибытии войска ходил по городу. Он наметил дальнейший порядок погрома. Но народу, видимо, надоело бунтовать, не встречая сопротивления, и он ждал полагающегося в таких случаях усмирения, которое сняло бы, наконец, с него ответственность за состояние города, а осажденные власти в это время также мечтали о каком бы то ни было насилии к ним со стороны народа, чтобы оправдать свое поведение.
Хлыновцы, видимо, и по работе соскучились. Вот, например, Гаврилов, сапожник; он не последним состоит в бунте, но его к сапогам тянет. Работа в разгаре приостановлена: сапоги личные, военного образца для самого исправника заказаны, а тут и сам леший ногу переломит — не то заказчика укокошат, не то его, Гаврилова, распластают где-нибудь на мостовой, вроде Александра Матвеевича… А тут безносый еще лишнего, видать, понаделал... Эх, пить, что ль, покудова?
Начальник нашей почтово-телеграфной станции вывесил сейчас же после убийства доктора объявление на дверях конторы: «Закрыто до полной тишины и спокойствия» и в эту же ночь соединился с Самарой и сообщил о происходящем в городе. Только через день был получен ответ: «Меры приняты». Вот эти «меры приняты» и разнеслись по городу.
Следующая ночь была тревожной и похмельной для уставшей толпы. В середине этой ночи впервые раздались песни: «эх, да, эх», как только хлыновцы умели,— до засоса сердечного. Сейчас же с песнями остановился погром, и мирное население сразу поняло: утишились, мол, непутевые. «Что ни говори, а свои ведь все — сватья, племянники, внуки, а то и родные детушки, надерзили по городу; того наделали, чего отродясь не было; разве там при Разине каком, при царе Горохе, при язычниках... Ну, оно, конечно, как говорится, за правду мужики поднялись: только руки вот больно размахались... Упокой, господи, убиенного целителя Александру...»
В эту же ночь два мужика и баба пришли на перекресток с палками и рогожей, подняли на них с мостовой «убиенного целителя» и отнесли в приемный покой, где лысый Терентьич плотник к тому времени соорудил уже гроб и краской выкрасил.
На рассвете этой ночи, хотя как и в чаду находились мужики, но им бросилось в глаза отсутствие Носова. Хватились — нет его.
— Где, где Васька? Где безносый черт?
— Убивал кто?—нет, не убивали.
Видели там-то, а после этого и пропал коновод... Гаврилов из-под хмеля вспомнил, что Васька еще вчера что-то ему плел о новой своей жизни, в низах где-то...
Тут подскочил к мужикам шустрый парнишка, лет двенадцати;
— Дяденька, а я его, безносого, у пристаней видел... На лавочке сидел и деньги считал... Тьма деньжищ, дяденьки, и все он их в карманы совал...
Мужики хором даже зубами скрипнули: «Утек, вор, а не утек, так искать надо, живым либо мертвым... Ведь он, сукин сын, поджигалой был... был, а?»
И все сразу вспомнили Ваську по весеннему пожару, хитрили мужики, будто бы раньше не узнавали его...
Бросились на Волгу и нашли Ваську на Самолетской пристани спрятавшимся в трюме. Видно, парохода ожидал, чтобы в низы улепетнуть. Из карманов его вынули рублей двести денег.
Что делать с изменником? Сутулый невеселый мужик сказал:
— Его, так или этак, а надобно изничтожить,— больше ему дозволить баловаться — невозможно...
— Утопить его! Бросай в воду!
— Нет, обожди, тягу ему на шею надобно,— толково разъяснил невеселый.
Сбегали на берег за сверленым камнем, которые у нас употребляются вместо якорей на рыбной ловле. Камень с мочальной веревкой, готовый. Обмотали кругом тела с руками, сделали мертвый узел... Связанный молчал; куда девались его прежние жалобы в таких случаях. Только когда с камнем все было готово он проговорил:
— Бесполезно убивать хотите, мужичье...
— Надо, Василь, ты помалкивай,— успокоил невеселый Ваську Раскачали Василия Носова и швырнули через борт на глубину, на стрежень. На месте падения только булькнуло и тотчас же смолкло...
Из-за острова выкатилось солнце и брызнуло лучами по воде. - Эх, хорош денек, искупаться, что ль,—сказал Гаврилов, но ему ответить не успели.
На горизонте в проране Волги вывернулся из-за Федоровского Ьугра пароход с красной перевивкой на трубе, и на утреннем прозрачном воздухе донеслась до мужиков музыка: звучная, бодрая, с литаврами и с барабаном...
— Войско едет...
Пристани и берег опустели в один миг. Как муравьи в норах, расселись по домишкам хлыновцы; замолк их шорох, и город, так неожиданно взбаламученный холерой и людьми, притих.
***
ПЕТРОВ-ВОДКИН И ЕГО АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Широкое признание, которым пользуется ныне искусство Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина (1878—1939), отодвинуло в историю долгие годы его непонимания, непризнания, почти забвения. Рубежом в этом плане стала большая персональная выставка художника, открывшаяся в марте 1966 года в Русском музее и повторенная затем в Третьяковской галерее. Выставка произвела ошеломляющее впечатление. Живописец, которого до того весьма скупо демонстрировали наши картинные галереи, впервые предстал во весь свой гигантский рост. Это была встреча с искусством великого русского художника XX века.
С тех пор о Петрове-Водкине издано несколько книг, альбомов, множество статей. Все возрастающий интерес к его творческому наследию в целом, к отдельным его произведениям, к его высказываниям привел к стремительной переоценке роли и места Петрова-Водкина. Он прочно вошел теперь в первый ряд безусловных классиков отечественного искусства. В силу остроиндивидуального строя живописи и рисунка, педагогической системы, всего его художнического мышления и самой личности Петров-Водкин вызывал и, конечно, будет еще вызывать споры. Но огромный масштаб этого явления в русском дореволюционном и советском искусстве теперь уже совершенно очевиден.
При всей исключительности творческого дарования, Петров-Водкин, человек и художник, был плоть от плоти своего времени, времени противоречивого, чреватого бурными событиями и «неслыханными переменами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
В бордовой рубахе, вышитой по вороту шелком, в новых портках, засунутых в смазные сапоги, сидя на крыльце у кабака, решал Носов дела банды: он установил слежку оборонительную как у острога, так и за пристанями, потому что слух, неизвестно откуда и кем пущенный, о прибытии войска ходил по городу. Он наметил дальнейший порядок погрома. Но народу, видимо, надоело бунтовать, не встречая сопротивления, и он ждал полагающегося в таких случаях усмирения, которое сняло бы, наконец, с него ответственность за состояние города, а осажденные власти в это время также мечтали о каком бы то ни было насилии к ним со стороны народа, чтобы оправдать свое поведение.
Хлыновцы, видимо, и по работе соскучились. Вот, например, Гаврилов, сапожник; он не последним состоит в бунте, но его к сапогам тянет. Работа в разгаре приостановлена: сапоги личные, военного образца для самого исправника заказаны, а тут и сам леший ногу переломит — не то заказчика укокошат, не то его, Гаврилова, распластают где-нибудь на мостовой, вроде Александра Матвеевича… А тут безносый еще лишнего, видать, понаделал... Эх, пить, что ль, покудова?
Начальник нашей почтово-телеграфной станции вывесил сейчас же после убийства доктора объявление на дверях конторы: «Закрыто до полной тишины и спокойствия» и в эту же ночь соединился с Самарой и сообщил о происходящем в городе. Только через день был получен ответ: «Меры приняты». Вот эти «меры приняты» и разнеслись по городу.
Следующая ночь была тревожной и похмельной для уставшей толпы. В середине этой ночи впервые раздались песни: «эх, да, эх», как только хлыновцы умели,— до засоса сердечного. Сейчас же с песнями остановился погром, и мирное население сразу поняло: утишились, мол, непутевые. «Что ни говори, а свои ведь все — сватья, племянники, внуки, а то и родные детушки, надерзили по городу; того наделали, чего отродясь не было; разве там при Разине каком, при царе Горохе, при язычниках... Ну, оно, конечно, как говорится, за правду мужики поднялись: только руки вот больно размахались... Упокой, господи, убиенного целителя Александру...»
В эту же ночь два мужика и баба пришли на перекресток с палками и рогожей, подняли на них с мостовой «убиенного целителя» и отнесли в приемный покой, где лысый Терентьич плотник к тому времени соорудил уже гроб и краской выкрасил.
На рассвете этой ночи, хотя как и в чаду находились мужики, но им бросилось в глаза отсутствие Носова. Хватились — нет его.
— Где, где Васька? Где безносый черт?
— Убивал кто?—нет, не убивали.
Видели там-то, а после этого и пропал коновод... Гаврилов из-под хмеля вспомнил, что Васька еще вчера что-то ему плел о новой своей жизни, в низах где-то...
Тут подскочил к мужикам шустрый парнишка, лет двенадцати;
— Дяденька, а я его, безносого, у пристаней видел... На лавочке сидел и деньги считал... Тьма деньжищ, дяденьки, и все он их в карманы совал...
Мужики хором даже зубами скрипнули: «Утек, вор, а не утек, так искать надо, живым либо мертвым... Ведь он, сукин сын, поджигалой был... был, а?»
И все сразу вспомнили Ваську по весеннему пожару, хитрили мужики, будто бы раньше не узнавали его...
Бросились на Волгу и нашли Ваську на Самолетской пристани спрятавшимся в трюме. Видно, парохода ожидал, чтобы в низы улепетнуть. Из карманов его вынули рублей двести денег.
Что делать с изменником? Сутулый невеселый мужик сказал:
— Его, так или этак, а надобно изничтожить,— больше ему дозволить баловаться — невозможно...
— Утопить его! Бросай в воду!
— Нет, обожди, тягу ему на шею надобно,— толково разъяснил невеселый.
Сбегали на берег за сверленым камнем, которые у нас употребляются вместо якорей на рыбной ловле. Камень с мочальной веревкой, готовый. Обмотали кругом тела с руками, сделали мертвый узел... Связанный молчал; куда девались его прежние жалобы в таких случаях. Только когда с камнем все было готово он проговорил:
— Бесполезно убивать хотите, мужичье...
— Надо, Василь, ты помалкивай,— успокоил невеселый Ваську Раскачали Василия Носова и швырнули через борт на глубину, на стрежень. На месте падения только булькнуло и тотчас же смолкло...
Из-за острова выкатилось солнце и брызнуло лучами по воде. - Эх, хорош денек, искупаться, что ль,—сказал Гаврилов, но ему ответить не успели.
На горизонте в проране Волги вывернулся из-за Федоровского Ьугра пароход с красной перевивкой на трубе, и на утреннем прозрачном воздухе донеслась до мужиков музыка: звучная, бодрая, с литаврами и с барабаном...
— Войско едет...
Пристани и берег опустели в один миг. Как муравьи в норах, расселись по домишкам хлыновцы; замолк их шорох, и город, так неожиданно взбаламученный холерой и людьми, притих.
***
ПЕТРОВ-ВОДКИН И ЕГО АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Широкое признание, которым пользуется ныне искусство Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина (1878—1939), отодвинуло в историю долгие годы его непонимания, непризнания, почти забвения. Рубежом в этом плане стала большая персональная выставка художника, открывшаяся в марте 1966 года в Русском музее и повторенная затем в Третьяковской галерее. Выставка произвела ошеломляющее впечатление. Живописец, которого до того весьма скупо демонстрировали наши картинные галереи, впервые предстал во весь свой гигантский рост. Это была встреча с искусством великого русского художника XX века.
С тех пор о Петрове-Водкине издано несколько книг, альбомов, множество статей. Все возрастающий интерес к его творческому наследию в целом, к отдельным его произведениям, к его высказываниям привел к стремительной переоценке роли и места Петрова-Водкина. Он прочно вошел теперь в первый ряд безусловных классиков отечественного искусства. В силу остроиндивидуального строя живописи и рисунка, педагогической системы, всего его художнического мышления и самой личности Петров-Водкин вызывал и, конечно, будет еще вызывать споры. Но огромный масштаб этого явления в русском дореволюционном и советском искусстве теперь уже совершенно очевиден.
При всей исключительности творческого дарования, Петров-Водкин, человек и художник, был плоть от плоти своего времени, времени противоречивого, чреватого бурными событиями и «неслыханными переменами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77