М. Эйхенбаум, искусствовед Э. Ф. Голлербах и другие. По примеру Шишкова литературные вечера — «среды» — стали затем устраиваться и у Толстых. «Скоро в Царском будет литературная колония... Видимо, здесь начнется что-нибудь вроде «Озерной школы»,— шутливо писал Толстой еще накануне своего переезда в Детское Село.
Таким образом, со времени водворения в Лицей и особенно — с обострения болезни, заставившей его сократить до минимума поездки в Ленинград, Петров-Водкин оказался в новой для него среде. Издавна тяготевший к литературе, он постепенно сблизился с кругом писателей-профессионалов и ученых-литературоведов, собиравшихся у Шишкова. Это было то избранное в интеллектуальном и духовном отношении общество, к которому Петров-Водкин всегда тянулся. Выдающийся талант художника и в высшей степени своеобразный и острый ум делали его интереснейшим собеседником, желанным в любом об: ществе. Так он стал постоянным участником литературных «пятниц» у Шишкова.
В 1928 году Петров-Водкин задумывает автобиографическую трилогию и приступает к работе над первой ее частью. Непосредственным толчком к началу этого большого литературного труда послужило для него тесное общение с кругом детскосельских писателей и даже прямые побуждения со стороны некоторых литераторов. В своем выступлении в Ленинградском Союзе художников 29 марта 1938 года Петров-Водкин, упомянув болезнь, которая, по его словам, превратила его к 1928 году в «полуинвалида», в частности, сказал: «И вот тут Шишков, Алексей Николаевич Толстой и Федин надоели мне: пиши и пиши!».
О более глубоких причинах, заставивших его в это время вновь ВЗЯТЬСЯ за перо, Петров-Водкин рассказал в неопубликованном рукописном отрывке «Мой путь», датированном 1 февраля 1929 года и представляющем собой вариант предисловия к рукописи «Хлыновска»: «Исполнилось пятьдесят лет. Есть куда оглянуться и есть чем поделиться, да и хочется поделиться. Это одна из причин. Вторая — если при жизни возле работника, обладающего какой бы ни было по величине школой, наворачивается столько измышлений, ересей, то после смерти дело может дойти до совершенных небылиц, и такая запись все-таки поможет найти середину правды, если не саму ее. «Главной же и последней причиной» Петров-Водкин считает желание «вспомнить и оставить зафиксированными» некоторые находки в искусстве, «перехлестывающие... за узкую специальность» живописца. Вместе с тем и сложность такого рода труда он видит в природе живописца — «в самом существе человека, работающего над предметностью цвета и формы», для которого слово «часто призрачно и неустойчиво по конечному значению» '. Думается, что последнее соображение, в принципе, быть может, верное, меньше всего относится к данному случаю и что одной из основных, важнейших причин появления автобиографических книг Петрова-Водкина была как раз его давняя и никогда не угасавшая привязанность к литературному труду, интерес к художническому самовыражению посредством слова.
Сохранились свидетельства о том, что Петров-Водкин не только был вдохновлен на писание своими детскосельскими друзьями-литераторами, но и выступал в их среде с чтением отрывков из рукописей. В небольшом очерке-эссе Э. Ф. Голлербаха «Йод и синька», посвященном Петрову-Водкину, рассказывается, как художник читал у Иванова-Разумника в Детском Селе (в числе присутствовавших был, помимо Голлербаха, Шишков) отрывки из рукописи «Хлыновска» и что Петров-Водкин сделал в тот вечер немало исправлений в тексте.
К весне 1930 года работа над первой частью трилогии была закончена, и вскоре Петров-Водкин заключил договор с Издательством писателей в Ленинграде на ее издание со своими рисунками в тексте. При заключении договора будущая книга получила название «Моя повесть», часть первая — «В гнезде», в дальнейшем замененное самим автором на «Хлыновск» (с подзаголовком «Моя повесть»4), под которым она и вышла в свет в самом конце того же 1930 года.
В марте следующего, 1931 года Петров-Водкин писал матери: «Шлю тебе мою книгу. Это за два года болезни что я написал. [.. .] Я, как видишь, и назвал ее не Хвалынск, чтобы иметь возможность рассказать вообще об уездном городке так, чтобы сделать из этого художественную вещь. Имена сохранил только моих близких». Однако название «Хлынэвск», очевидно, все же не вполне удовлетворяло Петрова-Водкина, так как ДВУМЯ неделями раньше только что цитированного письма он писал жене: «Моя книга пользуется успехом в Москве, несмотря на неудачное название, ее надо было назвать, как я хотел раньше — «В гнезде». Но и на этом колебания автора по поводу названия повести не кончились: при подготовке ее переиздания (так и не осуществленного при жизни Петрова-Водкина) он сохранил название «Хлыновск», заменив подзаголовок «Моя повесть» нейтральным обозначением «Книга первая».
В приведенных выше строках письма Петрова-Водкина к матери объяснено, почему истинное название родного города заменено им, но остается неясным, откуда возникло название «Хлыновск». Слово Хвалынск имеет четкую этимологию, непосредственно восходящую к старорусскому названию Каспия — Хвалынское море (Хвалынск лежит на Волге и всем своим существованием обязан был в прежние времена хлебной и иной торговле с центром России — вверх по Волге и с Востоком — вниз, к Каспийскому морю). Название Хлыновск образовано Петровым-Водкиным, очевидно, с учетом близости звучания к подлинному названию города. В выступлении-самоотчете (1938 г.) Петров-Водкин, между прочим, упоминал, что Хвалынск называли также (вероятно, в местном говоре) Хлынском. Это уже очень близко к Хлыновску.
Закончив «Хлыновск», Петров-Водкин приступил к работе над продолжением своего автобиографического повествования. Эта вторая книга, названная автором «Пространством Эвклида», было завершена в марте, сдана в Издательство писателей в Ленинграде в июне 1932 года и вышла в свет в начале следующего года.
Третья книга воспоминаний была Петровым-Водкиным только задумана, когда временное улучшение состояния здоровья отвлекло его от литературы и вновь обратило к живописи. В 1933—1938 годах он неоднократно пытался приступить к работе над ней, но успел написать только несколько страниц черновика.
В одной давней газетной рецензии на «Пространство Эвклида» справедливо отмечалось, что жизнь Петрова-Водкина, подобно биографии К. С. Станиславского, есть «жизнь в искусстве».
В самом деле, автобиографические повести Петрова-Водкина уже по одному тому, что они написаны крупным художником, выходят далеко за пределы чисто литературного явления. Оставаясь заметной вехой мемуарной литературы своего времени, они важны прежде всего как неисчерпаемый источник материалов для ранних этапов творческой биографии самого Петрова-Водкина, а также как ценнейший документ художественной жизни описываемой на их страницах эпохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Таким образом, со времени водворения в Лицей и особенно — с обострения болезни, заставившей его сократить до минимума поездки в Ленинград, Петров-Водкин оказался в новой для него среде. Издавна тяготевший к литературе, он постепенно сблизился с кругом писателей-профессионалов и ученых-литературоведов, собиравшихся у Шишкова. Это было то избранное в интеллектуальном и духовном отношении общество, к которому Петров-Водкин всегда тянулся. Выдающийся талант художника и в высшей степени своеобразный и острый ум делали его интереснейшим собеседником, желанным в любом об: ществе. Так он стал постоянным участником литературных «пятниц» у Шишкова.
В 1928 году Петров-Водкин задумывает автобиографическую трилогию и приступает к работе над первой ее частью. Непосредственным толчком к началу этого большого литературного труда послужило для него тесное общение с кругом детскосельских писателей и даже прямые побуждения со стороны некоторых литераторов. В своем выступлении в Ленинградском Союзе художников 29 марта 1938 года Петров-Водкин, упомянув болезнь, которая, по его словам, превратила его к 1928 году в «полуинвалида», в частности, сказал: «И вот тут Шишков, Алексей Николаевич Толстой и Федин надоели мне: пиши и пиши!».
О более глубоких причинах, заставивших его в это время вновь ВЗЯТЬСЯ за перо, Петров-Водкин рассказал в неопубликованном рукописном отрывке «Мой путь», датированном 1 февраля 1929 года и представляющем собой вариант предисловия к рукописи «Хлыновска»: «Исполнилось пятьдесят лет. Есть куда оглянуться и есть чем поделиться, да и хочется поделиться. Это одна из причин. Вторая — если при жизни возле работника, обладающего какой бы ни было по величине школой, наворачивается столько измышлений, ересей, то после смерти дело может дойти до совершенных небылиц, и такая запись все-таки поможет найти середину правды, если не саму ее. «Главной же и последней причиной» Петров-Водкин считает желание «вспомнить и оставить зафиксированными» некоторые находки в искусстве, «перехлестывающие... за узкую специальность» живописца. Вместе с тем и сложность такого рода труда он видит в природе живописца — «в самом существе человека, работающего над предметностью цвета и формы», для которого слово «часто призрачно и неустойчиво по конечному значению» '. Думается, что последнее соображение, в принципе, быть может, верное, меньше всего относится к данному случаю и что одной из основных, важнейших причин появления автобиографических книг Петрова-Водкина была как раз его давняя и никогда не угасавшая привязанность к литературному труду, интерес к художническому самовыражению посредством слова.
Сохранились свидетельства о том, что Петров-Водкин не только был вдохновлен на писание своими детскосельскими друзьями-литераторами, но и выступал в их среде с чтением отрывков из рукописей. В небольшом очерке-эссе Э. Ф. Голлербаха «Йод и синька», посвященном Петрову-Водкину, рассказывается, как художник читал у Иванова-Разумника в Детском Селе (в числе присутствовавших был, помимо Голлербаха, Шишков) отрывки из рукописи «Хлыновска» и что Петров-Водкин сделал в тот вечер немало исправлений в тексте.
К весне 1930 года работа над первой частью трилогии была закончена, и вскоре Петров-Водкин заключил договор с Издательством писателей в Ленинграде на ее издание со своими рисунками в тексте. При заключении договора будущая книга получила название «Моя повесть», часть первая — «В гнезде», в дальнейшем замененное самим автором на «Хлыновск» (с подзаголовком «Моя повесть»4), под которым она и вышла в свет в самом конце того же 1930 года.
В марте следующего, 1931 года Петров-Водкин писал матери: «Шлю тебе мою книгу. Это за два года болезни что я написал. [.. .] Я, как видишь, и назвал ее не Хвалынск, чтобы иметь возможность рассказать вообще об уездном городке так, чтобы сделать из этого художественную вещь. Имена сохранил только моих близких». Однако название «Хлынэвск», очевидно, все же не вполне удовлетворяло Петрова-Водкина, так как ДВУМЯ неделями раньше только что цитированного письма он писал жене: «Моя книга пользуется успехом в Москве, несмотря на неудачное название, ее надо было назвать, как я хотел раньше — «В гнезде». Но и на этом колебания автора по поводу названия повести не кончились: при подготовке ее переиздания (так и не осуществленного при жизни Петрова-Водкина) он сохранил название «Хлыновск», заменив подзаголовок «Моя повесть» нейтральным обозначением «Книга первая».
В приведенных выше строках письма Петрова-Водкина к матери объяснено, почему истинное название родного города заменено им, но остается неясным, откуда возникло название «Хлыновск». Слово Хвалынск имеет четкую этимологию, непосредственно восходящую к старорусскому названию Каспия — Хвалынское море (Хвалынск лежит на Волге и всем своим существованием обязан был в прежние времена хлебной и иной торговле с центром России — вверх по Волге и с Востоком — вниз, к Каспийскому морю). Название Хлыновск образовано Петровым-Водкиным, очевидно, с учетом близости звучания к подлинному названию города. В выступлении-самоотчете (1938 г.) Петров-Водкин, между прочим, упоминал, что Хвалынск называли также (вероятно, в местном говоре) Хлынском. Это уже очень близко к Хлыновску.
Закончив «Хлыновск», Петров-Водкин приступил к работе над продолжением своего автобиографического повествования. Эта вторая книга, названная автором «Пространством Эвклида», было завершена в марте, сдана в Издательство писателей в Ленинграде в июне 1932 года и вышла в свет в начале следующего года.
Третья книга воспоминаний была Петровым-Водкиным только задумана, когда временное улучшение состояния здоровья отвлекло его от литературы и вновь обратило к живописи. В 1933—1938 годах он неоднократно пытался приступить к работе над ней, но успел написать только несколько страниц черновика.
В одной давней газетной рецензии на «Пространство Эвклида» справедливо отмечалось, что жизнь Петрова-Водкина, подобно биографии К. С. Станиславского, есть «жизнь в искусстве».
В самом деле, автобиографические повести Петрова-Водкина уже по одному тому, что они написаны крупным художником, выходят далеко за пределы чисто литературного явления. Оставаясь заметной вехой мемуарной литературы своего времени, они важны прежде всего как неисчерпаемый источник материалов для ранних этапов творческой биографии самого Петрова-Водкина, а также как ценнейший документ художественной жизни описываемой на их страницах эпохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77