Прелесть дикой природы здесь еще не была исковеркана нашествием техники, необычайно снежцые суровые зимы мешали ее продвижению в глухие края. И жил здешний редкий народ, даже в засуху не испытывая нужды в кормах для скота, потихоньку заготавливал в излюбленных местах сено и по зимнему пути подвозил к своим дворам. Захаживал
сюда и случайный народ, охотнички да туристы; бывало, неосторожно пользовался огнем — и тогда случались губительные пожары. Недавно горела северная часть этой округи, едва справились с огнем солдаты, брошенные на тушение пожара. И от всего этого потихоньку таяла заповедная мощь Глубинного края.
— Мы, местные люди, называем это урочище Бекал-кой,— рассказывал хозяин за дастарханом.— Наше зимовье — самое дальнее в районе Большого Нарына. За нами дичь, пустыня.
Старая хозяйка, угощавшая гостей, была, видимо, не очень расторопна и аккуратна — не скоро внесла она закоптелый медный самовар, из топки которого еще вымахивал угарный дым. Дастархан, собранный ею, не отличался изобилием, но было подано достаточно масла, сливок, твердого сыра — иримшика — всего того, что делается из молока. Трое парней, изголодавшись на морозе, до седьмого пота пили сытный чай с молоком. Полуобмороженные руки и лица у них нестерпимо раззуделись, усталые головы так и клонились на грудь, и глаза закрывались сами собою.
— Чего только не испытаешь, прежде чем сойдешь в могилу,— вздохнув, молвил задумчиво хозяин.— И все-то делается ради жизни одной. Привыкаешь к своей скотине, ходишь за нею, пока ноги держат, не зная покоя. И сына-то аллах не дал мне, ради которого стоило бы холить добро. Правда, дочка имеется, и ее, конечно, жалко... Застряла здесь с нами, никуда не хочет уходить. Мол, не могу вас оставить одних. Ох, время какое! Живем, чтобы только живу быть, не помереть бы сегодня...
Старика слушал разве что один Нуржан: два приятеля его, разомлев в тепле, уже клевали носами. Железная печурка в углу раскалилась докрасна. Тусклая керосиновая лампа, словно печальная душа бедного жилья, едва преодолевала сумрак избы. У стены стояла единственная деревянная кровать. В изголовье ее, в углу, висела нарядная одежда молодой женщины. Над постелью к стенке прибит был вышитый коврик с голубями. Заметив, что Нуржан смотрит на коврик, хозяин сообщил с улыбкой:
— Это Алмашжан, дочка... Ее голуби. Она сама, бедная, как птичка в клетке... не может улететь куда ей хочется. Свет велик, а сидеть на одном месте надоедает ведь... Только одно утешение знает, бедная, что книги читает. Все читает и читает, с работой управившись.
С десяток коров у нас: зимою, как отелятся, молоко возим вниз, в Огневку. И вся эта работа на ней, на умнице... Нуржан посочувствовал:
— Трудно, наверное, ей, аксакал. Молодым ведь не нравится одиночество...
— Что поделаешь? Не хочет уходить... Мы бы денег собрали, чтобы она могла уехать и училась. Но твердит одно: «На кого вас брошу одних?..» А здесь и сам порою заскучаешь так, что и дурака рад бы повстречать, лишь бы человек рядом был... В тоске живем, без соседей. От такой жизни, боюсь, не стать бы самому, как этот Кон-кай...
— У него другое,— возразил Нуржан.— Конкай одиночество любит, одиночество считает свободой и никого к себе не подпускает. Готов кусаться и пинаться, чтобы только никто не беспокоил его. Сам об этом говорил.
— Брешет! Не свободу он любит, а людей боится. Ему среди них житья нет. Он душегуб... Девушку молоденькую загубил.
— Расскажите, аксакал! — попросил Нуржан.
Оба его товарища уже спали. Старуха обиходила, ;егая с улицы в дом и обратно, хлопая дверью. Хозяин, арядившись насыбаем, принялся рассказывать:
— Страшная история, сынок. Девушка одна восемнадцатилетняя отвозили мать в больницу и на обратном пути попала на перевал Конкая. Спешила она — скотина у нее дома оставалась без присмотра. И тоже, как вы, у Конкая про дорогу короткую стала выспрашивать. А он, крови оленьей напившись, взыграл как зверь и набросился на бедную, обесчестил ее... В одной рубахе, босая, бежала она среди ночи и заблудилась в снегах. С тех пор ее никто не видел, сынок. То ли замерзла, то ли волки ее съели... Да... Не знаю, как узнали об этом, но люди говорят, что так и было. С тех пор и рассказывают про Снежную девушку. Мол, бродит по горам в белой одежде, босая, с серебряными волосами...
Старуха, вошедшая с охапкою дров, прислушалась к словам мужа, рассердилась на него и заворчала:
— Разболтался, старый... Не даешь отдохнуть ребятам!
— Ладно, байбише,— ответил старик и продолжал: — В прошлую зиму ставил я капканы, в один канкан косуля попалась, так ее кто-то выпустил, а кто — неизвестно. Никаких следов человеческих рядом не было, вот какая история...
— Все это похоже на сказку,— сказал Нуржан.— Признаться, отец, я эту Снежную девушку иногда вижу во сне...
— Так и Алмаш моя говорила, что видит! — воскликнул старик.— Подружками, говорит, уже стали во сне... Что-то она завозилась с коровами...
— Эй, старик! Ты кончишь сказки сказывать? Дай покой ребятам! — прикрикнула на хозяина жена, смерив его гневным взглядом, и загремела посудой.
— Ладно, байбише, ладно! Стели постель.— И, повернувшись к Нуржану, сказал: — Одно я все хочу спросить у тебя, сынок... Сколько лет вон тому жигиту?
— Какому?
— А вон тому, долговязому, здоровенному?
— Аманжану?.. Да ровесники мы с ним. Двадцать три года каждому.
— А мать у этого жигита жива, нет?
— Жива. Чудная только... Замкнутая. Ее прозвали Ундемес-шешей... А почему вы об этом спрашиваете?
— Знаешь, сынок, я, когда увидел этого парня, даже испугался, ей-богу. Подумать только — до чего похож на Конкая! Как будто это он сам, чудом помолодевший... Вот же бывает как, сынок.
— Ну что вы, отец! Мало ли кто на кого похож,— отвечал с улыбкой Нуржан.— Например, вот эти двое говорили мне давеча, что я похож на вас.
— Быть того не может!.. Хотя погоди... Бывал я в вашем ауле, два раза бывал. И один раз ездил я туда э-э... точно — в сорок пятом году! Да. После войны как раз, летом...
— Ох, чтоб тебя перекосило! Ложись же, старый! — уже совсем осатанев, завопила старуха.— Опять начнешь сыновей разыскивать, которых рассеял по свету, в чужие гнезда подкинул!
— Ладно, байбише, будет тебе! Уймись. Дай поговорить с человеком. Лошади, и те перефыркиваются, в табун бегут, чтобы, значит, боками друг о дружку потереться... Совсем мы здесь одичали, не знаем, как люди живут... Отшельниками стали, алла-тагала...
— Говорите, ата. Я спать еще не хочу,— сказал Нуржан.
— Спать... На том свете выспимся, а на этом лучше поговорить. Ну, так слушай. Двадцать четыре года назад пропала из кержацкого аула Огневка девушка-казашка. Мы ее разыскивали, не нашли. Тогда зима была тоже суровая, как сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
сюда и случайный народ, охотнички да туристы; бывало, неосторожно пользовался огнем — и тогда случались губительные пожары. Недавно горела северная часть этой округи, едва справились с огнем солдаты, брошенные на тушение пожара. И от всего этого потихоньку таяла заповедная мощь Глубинного края.
— Мы, местные люди, называем это урочище Бекал-кой,— рассказывал хозяин за дастарханом.— Наше зимовье — самое дальнее в районе Большого Нарына. За нами дичь, пустыня.
Старая хозяйка, угощавшая гостей, была, видимо, не очень расторопна и аккуратна — не скоро внесла она закоптелый медный самовар, из топки которого еще вымахивал угарный дым. Дастархан, собранный ею, не отличался изобилием, но было подано достаточно масла, сливок, твердого сыра — иримшика — всего того, что делается из молока. Трое парней, изголодавшись на морозе, до седьмого пота пили сытный чай с молоком. Полуобмороженные руки и лица у них нестерпимо раззуделись, усталые головы так и клонились на грудь, и глаза закрывались сами собою.
— Чего только не испытаешь, прежде чем сойдешь в могилу,— вздохнув, молвил задумчиво хозяин.— И все-то делается ради жизни одной. Привыкаешь к своей скотине, ходишь за нею, пока ноги держат, не зная покоя. И сына-то аллах не дал мне, ради которого стоило бы холить добро. Правда, дочка имеется, и ее, конечно, жалко... Застряла здесь с нами, никуда не хочет уходить. Мол, не могу вас оставить одних. Ох, время какое! Живем, чтобы только живу быть, не помереть бы сегодня...
Старика слушал разве что один Нуржан: два приятеля его, разомлев в тепле, уже клевали носами. Железная печурка в углу раскалилась докрасна. Тусклая керосиновая лампа, словно печальная душа бедного жилья, едва преодолевала сумрак избы. У стены стояла единственная деревянная кровать. В изголовье ее, в углу, висела нарядная одежда молодой женщины. Над постелью к стенке прибит был вышитый коврик с голубями. Заметив, что Нуржан смотрит на коврик, хозяин сообщил с улыбкой:
— Это Алмашжан, дочка... Ее голуби. Она сама, бедная, как птичка в клетке... не может улететь куда ей хочется. Свет велик, а сидеть на одном месте надоедает ведь... Только одно утешение знает, бедная, что книги читает. Все читает и читает, с работой управившись.
С десяток коров у нас: зимою, как отелятся, молоко возим вниз, в Огневку. И вся эта работа на ней, на умнице... Нуржан посочувствовал:
— Трудно, наверное, ей, аксакал. Молодым ведь не нравится одиночество...
— Что поделаешь? Не хочет уходить... Мы бы денег собрали, чтобы она могла уехать и училась. Но твердит одно: «На кого вас брошу одних?..» А здесь и сам порою заскучаешь так, что и дурака рад бы повстречать, лишь бы человек рядом был... В тоске живем, без соседей. От такой жизни, боюсь, не стать бы самому, как этот Кон-кай...
— У него другое,— возразил Нуржан.— Конкай одиночество любит, одиночество считает свободой и никого к себе не подпускает. Готов кусаться и пинаться, чтобы только никто не беспокоил его. Сам об этом говорил.
— Брешет! Не свободу он любит, а людей боится. Ему среди них житья нет. Он душегуб... Девушку молоденькую загубил.
— Расскажите, аксакал! — попросил Нуржан.
Оба его товарища уже спали. Старуха обиходила, ;егая с улицы в дом и обратно, хлопая дверью. Хозяин, арядившись насыбаем, принялся рассказывать:
— Страшная история, сынок. Девушка одна восемнадцатилетняя отвозили мать в больницу и на обратном пути попала на перевал Конкая. Спешила она — скотина у нее дома оставалась без присмотра. И тоже, как вы, у Конкая про дорогу короткую стала выспрашивать. А он, крови оленьей напившись, взыграл как зверь и набросился на бедную, обесчестил ее... В одной рубахе, босая, бежала она среди ночи и заблудилась в снегах. С тех пор ее никто не видел, сынок. То ли замерзла, то ли волки ее съели... Да... Не знаю, как узнали об этом, но люди говорят, что так и было. С тех пор и рассказывают про Снежную девушку. Мол, бродит по горам в белой одежде, босая, с серебряными волосами...
Старуха, вошедшая с охапкою дров, прислушалась к словам мужа, рассердилась на него и заворчала:
— Разболтался, старый... Не даешь отдохнуть ребятам!
— Ладно, байбише,— ответил старик и продолжал: — В прошлую зиму ставил я капканы, в один канкан косуля попалась, так ее кто-то выпустил, а кто — неизвестно. Никаких следов человеческих рядом не было, вот какая история...
— Все это похоже на сказку,— сказал Нуржан.— Признаться, отец, я эту Снежную девушку иногда вижу во сне...
— Так и Алмаш моя говорила, что видит! — воскликнул старик.— Подружками, говорит, уже стали во сне... Что-то она завозилась с коровами...
— Эй, старик! Ты кончишь сказки сказывать? Дай покой ребятам! — прикрикнула на хозяина жена, смерив его гневным взглядом, и загремела посудой.
— Ладно, байбише, ладно! Стели постель.— И, повернувшись к Нуржану, сказал: — Одно я все хочу спросить у тебя, сынок... Сколько лет вон тому жигиту?
— Какому?
— А вон тому, долговязому, здоровенному?
— Аманжану?.. Да ровесники мы с ним. Двадцать три года каждому.
— А мать у этого жигита жива, нет?
— Жива. Чудная только... Замкнутая. Ее прозвали Ундемес-шешей... А почему вы об этом спрашиваете?
— Знаешь, сынок, я, когда увидел этого парня, даже испугался, ей-богу. Подумать только — до чего похож на Конкая! Как будто это он сам, чудом помолодевший... Вот же бывает как, сынок.
— Ну что вы, отец! Мало ли кто на кого похож,— отвечал с улыбкой Нуржан.— Например, вот эти двое говорили мне давеча, что я похож на вас.
— Быть того не может!.. Хотя погоди... Бывал я в вашем ауле, два раза бывал. И один раз ездил я туда э-э... точно — в сорок пятом году! Да. После войны как раз, летом...
— Ох, чтоб тебя перекосило! Ложись же, старый! — уже совсем осатанев, завопила старуха.— Опять начнешь сыновей разыскивать, которых рассеял по свету, в чужие гнезда подкинул!
— Ладно, байбише, будет тебе! Уймись. Дай поговорить с человеком. Лошади, и те перефыркиваются, в табун бегут, чтобы, значит, боками друг о дружку потереться... Совсем мы здесь одичали, не знаем, как люди живут... Отшельниками стали, алла-тагала...
— Говорите, ата. Я спать еще не хочу,— сказал Нуржан.
— Спать... На том свете выспимся, а на этом лучше поговорить. Ну, так слушай. Двадцать четыре года назад пропала из кержацкого аула Огневка девушка-казашка. Мы ее разыскивали, не нашли. Тогда зима была тоже суровая, как сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30