Словно бы умер он для людей этого края, а тому все нипочем...
— Оу! Ты чего это забрался туда, как петух на курятник? — крикнул он Чабану.— Спускайся, я на почте был, вот газетки твои прихватил...
Он слез с коня и, вытащив из-за голенища сапога свернутые газеты, положил их на камень. Чабан сбежал вниз с горы, прыгая с уступа на уступ.
— Вот разочек скувыркнулся бы, так не полез больше,— ворчал Чабан № 2.— А то ведь словно козел, все бы забраться куда повыше.
Чабан присел рядом с Шыгайбаем на камень и попросил у соседа табачку. Тот нехотя достал из нагрудного кармана пачку махорки и протянул со словами: «А бумаги у меня нет, оторви вон от своей газеты». Чабан застеснялся под пытливым взглядом скупца и, взяв самую малую щепоть табака, скрутил тоненькую цигарку.
— Оставь-ка, почтеннейший, мне половину,— попросил Шыгайбай, с голодным видом глядя на Чабана.
Тот промолчал, думая: «Хоть сдохни, а не оставлю». И стал не спеша просматривать газеты. Чабан № 2 посидел в напрасном ожидании, затем оглянулся и произнес удивленно:
— Э! Да отсюда перевал видно. Зимник твой вон там, за гребнем, не так ли?
— Что, в первый раз видите?
— Сколько езжу здесь, а никогда не замечал. Вот жизнь... Сарай у тебя хорош на зимнике. И вообще местечко что надо. Хочешь, поменяемся?
— Эх, почтеннейший! Только и хорошего у меня, что это зимовье под скалою, в затишке, да и тому вы позавидовали.
— Брось, не греши! Какая тут зависть... Если и завидую, брат, то не скале, под которой ты спрятал свой домик, а тебе самому. Передовой ты, и образование есть — вот чему завидую. А сам я и трех классов не осилил... Хотя, если подумать, зачем нам-то возиться с бумажками? Чтобы пасти овец, никакая ведь теория не нужна,— вставил он в свою речь «ученое» словечко.
А вы, кажется, только и возитесь всю жизнь с бумажками, - помусолив пальцы, потер ими Чабан, намекая на деньги
— Ну чего вы все мелете и не раз, и не два,— обиделся Шыгайбай.— Ведь, кажется, я тоже пасу овец, как и ты, такую же солому жесткую жую, и рот свой этой соломой вытираю Нет же, хорошего не скажут, а только плохое.. А если, допустим, завтра я калекой безруким стану, кто мне даст кусок хлеба? Ты, что ли, или другие? Никто не даст. Так-то, почтенный. Я о будущем думаю, не то что ты..
— Ну полно, уважаемый! В пустыне от скуки и над стариком не грех подшутить, как говорится,— замял разговор Чабан, увидев, что Шыгайбай завелся всерьез, но с лукавой доверительностью продолжил: — А все же, говоря между нами, без свидетелей, сколько тыщонок у вас?
— Эх, негодник, пристал с ножом к горлу! Ну, с десяток с половиною будет, что с этого? Ведь сам знаешь: деньги как вода, будь они прокляты! Вот эти газеты взять -сколько рублей ты ухлопываешь на такое добро? А зачем, спрашивается? Ко мне тоже подъезжали, чтоб подписался, душу едва не вымотали, так я взял «Знамя», нашу районную: с ладошку ведь, а отдай два рубля... Дома у меня кто-нибудь ее читает? Никто. Так на что она мне? Разве что руки вытереть после мяса... А вот ты, гляжу, все подряд читаешь Интересный человек! Ведь иной одну книжку прочтет, так всю жизнь других учит, в ауле нет от него спасу, а ты Все-то у тебя молчком, все в голове разум свой держишь Да только запомни, дорогой: много будешь знать, много будешь печалиться, не будет от этого радости ни тебе, ни другим...
Шыгайбай с сокрушенным видом покачал головою и вздохнул Чабан засмеялся, глядя на него, затем посмотрел на край неба, где висело утомленное солнце. Там, где должно было оно зайти, висело над горами длинное, как растянутое сухожилие, подкрашенное красным отблеском одинокое облако. Казалось, кровь солнца пропитала его, придав ему особенную трепетность и горячую страстную жизненность А вокруг вечерние глубины горной страны разительно переменились, как бы уплотнились, освободившись от зыбко-жемчужного марева, витавшего весь день над склонами, и теперь, сверкая сочными зелеными, пурпурными и золотыми гранями, потемневшие горы предстали во всем своем недолгом закатном великолепии. Природа являла свою сокровенную красу, словно обнаженная, готовящаяся ко сну безмятежная красавица... Был тот благодатный для пастуха преднощныи час, когда мирный день насыщения стад уже позади и овцы, торопясь взять все у э^ого дня, с особенной истовостью жуют траву. Склон горы, плавно вогнутый в середине, был обращен к багровому солнц} и как бы излучал радостный, мощный свет, особенно звучный на фоне горячего неба и желтых просторов далекой С1епи. Чабан яркими глазами, словно вобравшими в себя весь пламенный свет закатного солнца, и полыхающего облака, и засверкавшей багряной горы Тасшокы, смотрел вокруг и думал: «Солнце. . Сколько же на земле душ человеческих греются и сияют, подобно этому облаку и этим горам, под светом человеческой доброты и милосердия. А такие, как бедняга Шыгайбай, ни разу в жизни не задумываются над тем, что же на самом деле являют собой... Деньги... деньги считают, кладут на книжку...»
— А где ваши овцы? — отвлекаясь от своих мыслей, повернулся Чабан к Шыгайбаю.— Кто их пасет?
— Как кто? А баба моя на что? — отвечал тот удивленно. И, уже садясь на коня, сказал: — Много воли даешь своей жене, вот что. Баба у тебя та еще бесовка. Давеча спросил, где ты, а она так ответила... Думаю, была бы здесь милиция или телефон, то сидеть бы тебе каждый месяц по пятнадцать суток. Стригся бы и мылся тогда вовремя, хо-хо... И чего ты с ней нянчишься? Да привяжи ее, стервозу, к дереву и пройдись ремнем по гладким бокам. Здесь на всю округу никого нет, кроме нас двоих, а я ничего не увижу и не услышу, будь спокоен. Аллах поможет — выколотишь ты из нее беса. Ремня жалко, так возьми, на мой сыромятный кнут, надежней нет науки. А ей ничего не сделается, наши бабы не городские, на алименты не подадут и из дома не попрут — без мужика чабанская баба не сможет обойтись, не-ет!..— И, многозначительно подняв над головою палец, Шыгайбай отъехал. Обернулся на ходу и крикнул: — Сосед, а не напиться ли нам как-нибудь до чертиков? Назло женам, а? Я человек верный что задумаю, то сделаю! — И Чабан № 2, махнув в сторону соседа камчою, завершил: —Выпить с таким жигитом, как ты, и ангелы не сочтут за грех... Так как же, а?!
Чабан глядел ему вслед. Латунный конец камчи Шы-гайбая сверкал под солнцем словно золотой... Отчего-то повеселев, Чабан ответно крикнул:
— А давай, коли хочешь! Не тыщу же лет кувшину целым быть, когда-нибудь да и расколется!
Он стал заворачивать отару...
В эту ночь Чабан долго не мог уснуть. Когда наступят сумерки, тускнеют вместе со светом дневные тревоги и заботы человека, им овладевает исподволь дух ночи. Ночь порождает грех, ночь и скроет его в своей тьме. Не было бы ночной мглы, не пробуждались бы темные преступные желания, думал Чабан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Оу! Ты чего это забрался туда, как петух на курятник? — крикнул он Чабану.— Спускайся, я на почте был, вот газетки твои прихватил...
Он слез с коня и, вытащив из-за голенища сапога свернутые газеты, положил их на камень. Чабан сбежал вниз с горы, прыгая с уступа на уступ.
— Вот разочек скувыркнулся бы, так не полез больше,— ворчал Чабан № 2.— А то ведь словно козел, все бы забраться куда повыше.
Чабан присел рядом с Шыгайбаем на камень и попросил у соседа табачку. Тот нехотя достал из нагрудного кармана пачку махорки и протянул со словами: «А бумаги у меня нет, оторви вон от своей газеты». Чабан застеснялся под пытливым взглядом скупца и, взяв самую малую щепоть табака, скрутил тоненькую цигарку.
— Оставь-ка, почтеннейший, мне половину,— попросил Шыгайбай, с голодным видом глядя на Чабана.
Тот промолчал, думая: «Хоть сдохни, а не оставлю». И стал не спеша просматривать газеты. Чабан № 2 посидел в напрасном ожидании, затем оглянулся и произнес удивленно:
— Э! Да отсюда перевал видно. Зимник твой вон там, за гребнем, не так ли?
— Что, в первый раз видите?
— Сколько езжу здесь, а никогда не замечал. Вот жизнь... Сарай у тебя хорош на зимнике. И вообще местечко что надо. Хочешь, поменяемся?
— Эх, почтеннейший! Только и хорошего у меня, что это зимовье под скалою, в затишке, да и тому вы позавидовали.
— Брось, не греши! Какая тут зависть... Если и завидую, брат, то не скале, под которой ты спрятал свой домик, а тебе самому. Передовой ты, и образование есть — вот чему завидую. А сам я и трех классов не осилил... Хотя, если подумать, зачем нам-то возиться с бумажками? Чтобы пасти овец, никакая ведь теория не нужна,— вставил он в свою речь «ученое» словечко.
А вы, кажется, только и возитесь всю жизнь с бумажками, - помусолив пальцы, потер ими Чабан, намекая на деньги
— Ну чего вы все мелете и не раз, и не два,— обиделся Шыгайбай.— Ведь, кажется, я тоже пасу овец, как и ты, такую же солому жесткую жую, и рот свой этой соломой вытираю Нет же, хорошего не скажут, а только плохое.. А если, допустим, завтра я калекой безруким стану, кто мне даст кусок хлеба? Ты, что ли, или другие? Никто не даст. Так-то, почтенный. Я о будущем думаю, не то что ты..
— Ну полно, уважаемый! В пустыне от скуки и над стариком не грех подшутить, как говорится,— замял разговор Чабан, увидев, что Шыгайбай завелся всерьез, но с лукавой доверительностью продолжил: — А все же, говоря между нами, без свидетелей, сколько тыщонок у вас?
— Эх, негодник, пристал с ножом к горлу! Ну, с десяток с половиною будет, что с этого? Ведь сам знаешь: деньги как вода, будь они прокляты! Вот эти газеты взять -сколько рублей ты ухлопываешь на такое добро? А зачем, спрашивается? Ко мне тоже подъезжали, чтоб подписался, душу едва не вымотали, так я взял «Знамя», нашу районную: с ладошку ведь, а отдай два рубля... Дома у меня кто-нибудь ее читает? Никто. Так на что она мне? Разве что руки вытереть после мяса... А вот ты, гляжу, все подряд читаешь Интересный человек! Ведь иной одну книжку прочтет, так всю жизнь других учит, в ауле нет от него спасу, а ты Все-то у тебя молчком, все в голове разум свой держишь Да только запомни, дорогой: много будешь знать, много будешь печалиться, не будет от этого радости ни тебе, ни другим...
Шыгайбай с сокрушенным видом покачал головою и вздохнул Чабан засмеялся, глядя на него, затем посмотрел на край неба, где висело утомленное солнце. Там, где должно было оно зайти, висело над горами длинное, как растянутое сухожилие, подкрашенное красным отблеском одинокое облако. Казалось, кровь солнца пропитала его, придав ему особенную трепетность и горячую страстную жизненность А вокруг вечерние глубины горной страны разительно переменились, как бы уплотнились, освободившись от зыбко-жемчужного марева, витавшего весь день над склонами, и теперь, сверкая сочными зелеными, пурпурными и золотыми гранями, потемневшие горы предстали во всем своем недолгом закатном великолепии. Природа являла свою сокровенную красу, словно обнаженная, готовящаяся ко сну безмятежная красавица... Был тот благодатный для пастуха преднощныи час, когда мирный день насыщения стад уже позади и овцы, торопясь взять все у э^ого дня, с особенной истовостью жуют траву. Склон горы, плавно вогнутый в середине, был обращен к багровому солнц} и как бы излучал радостный, мощный свет, особенно звучный на фоне горячего неба и желтых просторов далекой С1епи. Чабан яркими глазами, словно вобравшими в себя весь пламенный свет закатного солнца, и полыхающего облака, и засверкавшей багряной горы Тасшокы, смотрел вокруг и думал: «Солнце. . Сколько же на земле душ человеческих греются и сияют, подобно этому облаку и этим горам, под светом человеческой доброты и милосердия. А такие, как бедняга Шыгайбай, ни разу в жизни не задумываются над тем, что же на самом деле являют собой... Деньги... деньги считают, кладут на книжку...»
— А где ваши овцы? — отвлекаясь от своих мыслей, повернулся Чабан к Шыгайбаю.— Кто их пасет?
— Как кто? А баба моя на что? — отвечал тот удивленно. И, уже садясь на коня, сказал: — Много воли даешь своей жене, вот что. Баба у тебя та еще бесовка. Давеча спросил, где ты, а она так ответила... Думаю, была бы здесь милиция или телефон, то сидеть бы тебе каждый месяц по пятнадцать суток. Стригся бы и мылся тогда вовремя, хо-хо... И чего ты с ней нянчишься? Да привяжи ее, стервозу, к дереву и пройдись ремнем по гладким бокам. Здесь на всю округу никого нет, кроме нас двоих, а я ничего не увижу и не услышу, будь спокоен. Аллах поможет — выколотишь ты из нее беса. Ремня жалко, так возьми, на мой сыромятный кнут, надежней нет науки. А ей ничего не сделается, наши бабы не городские, на алименты не подадут и из дома не попрут — без мужика чабанская баба не сможет обойтись, не-ет!..— И, многозначительно подняв над головою палец, Шыгайбай отъехал. Обернулся на ходу и крикнул: — Сосед, а не напиться ли нам как-нибудь до чертиков? Назло женам, а? Я человек верный что задумаю, то сделаю! — И Чабан № 2, махнув в сторону соседа камчою, завершил: —Выпить с таким жигитом, как ты, и ангелы не сочтут за грех... Так как же, а?!
Чабан глядел ему вслед. Латунный конец камчи Шы-гайбая сверкал под солнцем словно золотой... Отчего-то повеселев, Чабан ответно крикнул:
— А давай, коли хочешь! Не тыщу же лет кувшину целым быть, когда-нибудь да и расколется!
Он стал заворачивать отару...
В эту ночь Чабан долго не мог уснуть. Когда наступят сумерки, тускнеют вместе со светом дневные тревоги и заботы человека, им овладевает исподволь дух ночи. Ночь порождает грех, ночь и скроет его в своей тьме. Не было бы ночной мглы, не пробуждались бы темные преступные желания, думал Чабан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42