«На стадии эксперимента» находилась и радиотерапия, которая начиналась завтра: эксперимент, сам по себе канцерогенный. Но выбор был уже сделан.
Ночью я видел два сна. В одном я летел высоко над миром, который был так удален, что уже не интересовал меня. В другом сне я шел по пляжу и разные предметы оживали, когда я проходил мимо. Тусклая вспышка – и они превращались в птиц, улетающих в воздушный простор.
Я решил, что эти полеты – добрый знак.
В объятиях Паучихи
– Синьор Терцани, вы готовы?
– Да, – отвечаю я, и все скрываются за бронированными стенами. Я лежу в центре полутемной комнаты, голый по пояс, неподвижный, стараясь даже не дышать глубже обычного. Мне нельзя менять положение: метки, нанесенные на моей груди, должны совпадать с красными лучиками; они исходили из огненных глаз нависшей надо мной адской машины. Я окрестил ее «Паучихой», потому что сам я был просто мошкой в ее таинственной сети.
У Паучихи была большая круглая голова. Сначала она смотрела на меня сверху, затем медленно поворачивалась, застывая всегда на том же расстоянии, сбоку от меня. Потом заползала под меня и на какое-то время замирала, чтобы затем вынырнуть с другого бока и снова уставиться на меня сверху, издавая при каждом движении пугающее шипение, почти жалобу, иногда стон, вздох. Пленник в ее колдовской паутине, я не желал сопротивляться. Я уже решил для себя, что в этих жутковатых объятиях – мое спасение.
Я решил рискнуть – как не раз проступал в казино в Макао. Бывало, потеряв день за столом для игры в блэк-джек, я в заключение ставил все, кроме денег на обратный билет, на красное или на черное и с замиранием сердца следил за шариком рулетки.
За дымчатым стеклом большого иллюминатора я видел медбратьев и техников, которые следили за Паучихой, пока та на протяжении нескольких, казавшихся бесконечными минут пронизывала меня убийственными лучами, исходящими из ее головы. Я сосредотачивался на своем дыхании, стараясь не сбиваться: короткий вдох, короткий выдох – чтобы грудная клетка не смещалась и радиация попала точно в цель. Мне не было больно. Вообще ничего не чувствовал, кроме присутствия чего-то рядом. Я понимал, что нахожусь во власти какой-то могущественной силы, с которой раньше не сталкивался.
Каждый знает, что слишком часто делать рентген вредно для здоровья, что при беременности рентгеновское обследование следует назначать только в случае крайней необходимости и что даже стоматологу надо быть осторожнее с такой удобной системой диагностики. Опасность в том, что облучение, даже незначительное, в качестве побочного эффекта само провоцирует раковые заболевания. Итак, если для рентгеновского снимка, скажем, грудной клетки, пациент получает три единицы облучения (не помню их названия) и эти три единицы уже считаются потенциально опасными, то Паучиха за время наших с ней свиданий (пять раз в неделю на протяжении полутора месяцев), обрушила на меня более трех тысяч этих самых единиц.
Излучатель Паучихи знал свое дело; он четко контролировал как площадь, так и глубину облучения. Один компьютер создал трехмерную карту моего органа-мишени, потом другой компьютер разработал модель защитного экрана, который затем изготовили из очень тяжелого сплава. И еще один компьютер, как на боевом самолете, контролировал прицельную «бомбардировку». Чтобы я оставался максимально неподвижным, мне, по мерке, изготовили гипсовую скорлупу, которая не давала шевельнуться.
Экспериментальное лечение, на которое я согласился, заключалось в том, чтобы мощным ударом лучей разрушить скопление неукротимых клеток в конкретной точке моего тела, без «побочного ущерба», как вояки называют разрушенную походя школу или гибель мирных жителей во время авиационного налета. В моем случае речь шла о том, чтобы «разбомбить» один объект так, чтобы уцелели остальные.
Мой интим с Паучихой стал самым трудным периодом за все время лечения. Возможно, потому, что две недели я пробыл вдали от привычной больницы. Возможно, и оттого, что я наслушался от колоритных гомеопатов разговоров о природе и о «снадобьях», белый, одноцветный мир традиционных врачей и их методов казался мне теперь крайне неестественным. Особенно, эта радиация.
Даже не прикасаясь, Паучиха высасывала из меня все силы, иногда я на ноги подняться не мог. Еще несколько часов после свидания с Паучихой странный жар продолжал пожирать меня изнутри. При глубоком вздохе казалось, что я дышу огнем. Никогда раньше я подобного не испытывал, но непереносимым это назвать было нельзя. Я сознавал, что со мной происходит, старался этот «скрытый пожар» держать под контролем. Ведь если признать что-то невыносимым, то таким оно может стать.
В одной брошюре говорится, что облучение не делает пациента «радиоактивным», но все же Паучиха стала более серьезным надругательством над моей природой, чем химиотерапия, и больше, чем она, отнимала радость жизни. Я реже выходил, меньше наблюдал, больше замыкался в себе. Я знал, что это вопрос перспективы. Каждый раз, когда восприятие мира оскудевает, наши собственные проблемы и беды представляются исключительно важными, наша смерть – ужасной, невообразимой. Стоит кругозору расшириться, стоит нам увидеть мир во всей его цельности и великолепии, наше состояние, каким бы оно не было тягостным, становится частью этой бескрайности, этого вечного, естественного метания человека.
Я замечал это, включая телевизор или приходя в кино: если фильм попадался дурацкий, я падал духом; боли в животе и под ложечкой казались мне ужасными. А когда я смотрел по-настоящему хорошие фильмы, например, восстановленные «Ночи Кабирии» Феллини, все со мною происходящее виделось эпизодом захватывающей истории. А мне оставалось только наблюдать за этим откуда-то со стороны.
Поэтому искусство, истинное искусство, идущее от души, играет в нашей жизни такую важную роль. Искусство утешает, приносит облегчение, указывает дорогу, оно лечит. Мы – не то лишь, что мы едим, не только воздух, которым мы дышим. Мы еще впитали истории, которые нам когда-то довелось услышать, сказки, которые нам рассказали в детстве, книги, которые мы прочитали, музыку, которую мы слушали, чувства, которые мы испытали, видя картину или статую, читая стихотворения.
В один из дней, когда Паучиха особенно измотала меня, я, надеясь взбодриться, пошел в музей Метрополитен и вскоре понял, что, невзирая на все перемены во мне, одно осталось неизменным: это нелюбовь к музеям. Особенно к таким огромным, необъятным, как Метрополитен. Здесь всего было «слишком»: слишком много картин, слишком много людей, статуй, толкотни, киосков, охранников. Слишком много света, слишком много открыток, ручек и сувенирных маек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176