В этих грезах ее и застал Мандрас.
Он, ругаясь на чем свет стоит, выбрался из постели совершенно здоровый в день вторжения. Словно приход итальянцев оказался чем-то настолько важным, настолько весомым, что вволю наслаждаться своим недугом превратилось в непозволительную роскошь. Доктор сделал вид, что его это не удивило, но Дросула и Пелагия согласились, что в таком виртуозном выздоровлении есть нечто подозрительное. Мандрас отправился к морю и поплавал со своими дельфинами, как будто вовсе никуда не уходил, вернулся освеженным: на взъерошенных волосах высыхала соленая вода, на лице играла улыбка, на теле – ни одной сведенной судорогой мышцы, – взбежал на холм и преподнес Пелагии кефаль. Потеребил Кискису за уши, быстренько покачался на оливе и показался Пелагии еще ненормальнее в своем новом здравом рассудке, чем когда был поистине безумен. Теперь при каждой встрече она чувствовала себя виноватой, и ей было очень неуютно.
Она вздрогнула, когда Мандрас похлопал ее по плечу, и, несмотря на ее усилие изобразить сияющую улыбку, от него не ускользнула промелькнувшая у нее во взгляде тревога. Сейчас он решил не обращать на это внимания – припомнит потом.
– Привет, – сказал он. – Отец дома? У меня еще осталась нездоровая кожа на руке.
Радуясь, что можно отвлечься на что-то конкретное, Пелагия предложила:
– Давай я посмотрю.
А он весело ответил:
– Я надеялся увидеться с шарманщиком, а не с обезьянкой.
Мандрас слышал это выражение на фронте, оно ему понравилось, и он долго ждал возможности блеснуть им. Шутка поразила его своим остроумием, а он полагал: то, что остроумно, должно быть и привлекательным. Ему ничего так сильно не хотелось, как суметь снова внушить Пелагии то чувство, которое, боялся он, уже исчезло.
Но глаза Пелагии полыхнули огнем, и у Мандраса упало сердце.
– Я не это хотел сказать, – проговорил он. – Это была шутка.
Молодые люди посмотрели друг на друга, как бы отдавая дань прошлому, и Мандрас сказал:
– Я собираюсь уйти к партизанам.
– Ох! – выдохнула она.
Он пожал плечами:
– Выбора у меня нет. Ухожу завтра. Поплыву на лодке к Маноласу.
– А как же подводные лодки? – ужаснулась Пелагия. – А военные корабли? Это безумие!
– Можно рискнуть, если выйти ночью. Смогу плыть по звездам. Думаю, завтра ночью.
Повисло долгое молчание.
– Я не смогу писать тебе, – сказала Пелагия.
– Я понимаю.
Пелагия вошла на минутку в дом и вернулась, держа в руках жилет, который она так преданно шила и украшала, пока жених был на фронте. Застенчиво показав его, она сказала:
– Вот что я готовила для тебя, чтобы танцевать на праздниках. Хочешь, возьми его сейчас.
Мандрас взял жилет и поднял его перед собой. Склонив голову набок, он проговорил:
– Кажется, не совсем сходится, да? Ну то есть, узор на половинках немного разный.
Пелагию остро кольнуло разочарование, отдававшее предательством.
– Я так старалась! – жалобно воскликнула она в приливе чувств. – И никак не могу угодить тебе!
Мандрас хлопнул себя ладонью по лбу и скривился, показывая, какой он дурак:
– Господи, прости. Я не хотел, чтобы так вышло. – Он вздохнул и покачал головой. – С тех пор как я ушел оттуда, у меня язык, душа и мозги вроде как плохо соединяются друг с другом. Всё наперекосяк.
Пелагия забрала у него жилет:
– Я постараюсь исправить. А что мать говорит?
Он умоляюще взглянул на нее.
– Я надеялся, что ей ты скажешь. Я не вынесу ее рыданий и уговоров, если сам скажу.
Пелагия горько рассмеялась:
– Так что же, значит – ты такой трус?
– Жалко мать, – признался он. – Пожалуйста, скажи ей.
– Ладно. Ладно, скажу. Она потеряла мужа, а теперь теряет сына.
– Я вернусь, – сказал он.
Она покачала головой и вздохнула.
– Обещай мне одну вещь. – Он кивнул, и она продолжила: – Когда тебе захочется сделать что-то ужасное, подумай обо мне и не делай этого.
– Я – грек, – мягко сказал он, – а не фашист. И я буду думать о тебе каждую минуту.
В его голосе прозвучала трогательная искренность, и она почувствовала, что ей хочется заплакать. Они порывисто обнялись, точно были братом и сестрой, а не обрученными, и мгновенье смотрели друг другу в глаза.
– Храни тебя Господь, – произнесла Пелагия, и он грустно улыбнулся.
– И тебя.
– Я всегда буду помнить, как ты раскачивался на дереве.
– А я – как шлепнулся на горшок.
Оба коротко рассмеялись, он в последний раз призывно взглянул на нее и двинулся к калитке. Через несколько шагов остановился, обернулся и дрогнувшим голосом тихо произнес:
– Я всегда буду любить тебя.
А далеко от деревни Карло с капитаном, покрытые великолепной бежевой пылью, уныло осматривали стоявшую на дороге машину. Колес не было, а кабина под завязку была завалена еще дымившейся кучей навоза.
Вечером капитан заметил в кухне висевший на спинке стула изысканно вышитый жилет. Он снял его и повернул к свету; бархат был насыщенно-алого цвета, атласная подкладка пришита маленькими аккуратными стежками, которые, казалось, могли сделать только пальчики миниатюрного эльфа. Золотой и желтой нитью на жилете были вышиты томные цветы, парящие орлы и прыгающие из воды рыбы. Пробежав пальцами по вышивке, он ощутил плотность узора. Закрыл глаза и представил, как каждая фигура рельефно повторяет изгибы изображаемого ею существа.
За этим его и застала Пелагия. Она смутилась – быть может, оттого, что не хотела, чтобы он узнал, для чего она изготовила эту вещь, а может, потому, что устыдилась ее несовершенства. Капитан открыл глаза и протянул ей жилет.
– Это прекрасно, – сказал он. – Я такое только в музеях видел. Откуда это?
– Я сшила. И не такой уж он хороший.
– Не такой уж хороший? – не веря, повторил он. – Это шедевр!
Пелагия покачала головой.
– Половинки не совсем сходятся. Они должны быть зеркальным отражением друг друга, а вот тут видно, что этот орел получился под иным углом, чем вот этот, и этот цветок должен быть такого же размера, как вот тот, а он больше.
Капитан неодобрительно прищелкнул языком.
– Симметрия свойственна только мертвому. Вы когда-нибудь видели симметричные дерево или гору? Это хорошо для строений, а вот если бы вы увидели симметричное человеческое лицо, у вас бы сложилось впечатление, что его только полагается считать красивым, а на самом деле оно холодное. Человеческой душе нравится, чтобы в ее геометрии был небольшой беспорядок, кирья Пелагия. Посмотрите на себя в зеркало, синьорина, и вы увидите, что одна бровь у вас немного выше другой, что левое веко делает этот глаз чуточку шире. Но вы привлекательны и красивы, несмотря на… а иначе вы были бы статуей. Симметрия – для Господа, не для нас.
Пелагия скептически скривилась, собираясь нетерпеливо отвергнуть его голословные утверждения о ее красоте, но в этот момент заметила, что нос у капитана – не совсем прямой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Он, ругаясь на чем свет стоит, выбрался из постели совершенно здоровый в день вторжения. Словно приход итальянцев оказался чем-то настолько важным, настолько весомым, что вволю наслаждаться своим недугом превратилось в непозволительную роскошь. Доктор сделал вид, что его это не удивило, но Дросула и Пелагия согласились, что в таком виртуозном выздоровлении есть нечто подозрительное. Мандрас отправился к морю и поплавал со своими дельфинами, как будто вовсе никуда не уходил, вернулся освеженным: на взъерошенных волосах высыхала соленая вода, на лице играла улыбка, на теле – ни одной сведенной судорогой мышцы, – взбежал на холм и преподнес Пелагии кефаль. Потеребил Кискису за уши, быстренько покачался на оливе и показался Пелагии еще ненормальнее в своем новом здравом рассудке, чем когда был поистине безумен. Теперь при каждой встрече она чувствовала себя виноватой, и ей было очень неуютно.
Она вздрогнула, когда Мандрас похлопал ее по плечу, и, несмотря на ее усилие изобразить сияющую улыбку, от него не ускользнула промелькнувшая у нее во взгляде тревога. Сейчас он решил не обращать на это внимания – припомнит потом.
– Привет, – сказал он. – Отец дома? У меня еще осталась нездоровая кожа на руке.
Радуясь, что можно отвлечься на что-то конкретное, Пелагия предложила:
– Давай я посмотрю.
А он весело ответил:
– Я надеялся увидеться с шарманщиком, а не с обезьянкой.
Мандрас слышал это выражение на фронте, оно ему понравилось, и он долго ждал возможности блеснуть им. Шутка поразила его своим остроумием, а он полагал: то, что остроумно, должно быть и привлекательным. Ему ничего так сильно не хотелось, как суметь снова внушить Пелагии то чувство, которое, боялся он, уже исчезло.
Но глаза Пелагии полыхнули огнем, и у Мандраса упало сердце.
– Я не это хотел сказать, – проговорил он. – Это была шутка.
Молодые люди посмотрели друг на друга, как бы отдавая дань прошлому, и Мандрас сказал:
– Я собираюсь уйти к партизанам.
– Ох! – выдохнула она.
Он пожал плечами:
– Выбора у меня нет. Ухожу завтра. Поплыву на лодке к Маноласу.
– А как же подводные лодки? – ужаснулась Пелагия. – А военные корабли? Это безумие!
– Можно рискнуть, если выйти ночью. Смогу плыть по звездам. Думаю, завтра ночью.
Повисло долгое молчание.
– Я не смогу писать тебе, – сказала Пелагия.
– Я понимаю.
Пелагия вошла на минутку в дом и вернулась, держа в руках жилет, который она так преданно шила и украшала, пока жених был на фронте. Застенчиво показав его, она сказала:
– Вот что я готовила для тебя, чтобы танцевать на праздниках. Хочешь, возьми его сейчас.
Мандрас взял жилет и поднял его перед собой. Склонив голову набок, он проговорил:
– Кажется, не совсем сходится, да? Ну то есть, узор на половинках немного разный.
Пелагию остро кольнуло разочарование, отдававшее предательством.
– Я так старалась! – жалобно воскликнула она в приливе чувств. – И никак не могу угодить тебе!
Мандрас хлопнул себя ладонью по лбу и скривился, показывая, какой он дурак:
– Господи, прости. Я не хотел, чтобы так вышло. – Он вздохнул и покачал головой. – С тех пор как я ушел оттуда, у меня язык, душа и мозги вроде как плохо соединяются друг с другом. Всё наперекосяк.
Пелагия забрала у него жилет:
– Я постараюсь исправить. А что мать говорит?
Он умоляюще взглянул на нее.
– Я надеялся, что ей ты скажешь. Я не вынесу ее рыданий и уговоров, если сам скажу.
Пелагия горько рассмеялась:
– Так что же, значит – ты такой трус?
– Жалко мать, – признался он. – Пожалуйста, скажи ей.
– Ладно. Ладно, скажу. Она потеряла мужа, а теперь теряет сына.
– Я вернусь, – сказал он.
Она покачала головой и вздохнула.
– Обещай мне одну вещь. – Он кивнул, и она продолжила: – Когда тебе захочется сделать что-то ужасное, подумай обо мне и не делай этого.
– Я – грек, – мягко сказал он, – а не фашист. И я буду думать о тебе каждую минуту.
В его голосе прозвучала трогательная искренность, и она почувствовала, что ей хочется заплакать. Они порывисто обнялись, точно были братом и сестрой, а не обрученными, и мгновенье смотрели друг другу в глаза.
– Храни тебя Господь, – произнесла Пелагия, и он грустно улыбнулся.
– И тебя.
– Я всегда буду помнить, как ты раскачивался на дереве.
– А я – как шлепнулся на горшок.
Оба коротко рассмеялись, он в последний раз призывно взглянул на нее и двинулся к калитке. Через несколько шагов остановился, обернулся и дрогнувшим голосом тихо произнес:
– Я всегда буду любить тебя.
А далеко от деревни Карло с капитаном, покрытые великолепной бежевой пылью, уныло осматривали стоявшую на дороге машину. Колес не было, а кабина под завязку была завалена еще дымившейся кучей навоза.
Вечером капитан заметил в кухне висевший на спинке стула изысканно вышитый жилет. Он снял его и повернул к свету; бархат был насыщенно-алого цвета, атласная подкладка пришита маленькими аккуратными стежками, которые, казалось, могли сделать только пальчики миниатюрного эльфа. Золотой и желтой нитью на жилете были вышиты томные цветы, парящие орлы и прыгающие из воды рыбы. Пробежав пальцами по вышивке, он ощутил плотность узора. Закрыл глаза и представил, как каждая фигура рельефно повторяет изгибы изображаемого ею существа.
За этим его и застала Пелагия. Она смутилась – быть может, оттого, что не хотела, чтобы он узнал, для чего она изготовила эту вещь, а может, потому, что устыдилась ее несовершенства. Капитан открыл глаза и протянул ей жилет.
– Это прекрасно, – сказал он. – Я такое только в музеях видел. Откуда это?
– Я сшила. И не такой уж он хороший.
– Не такой уж хороший? – не веря, повторил он. – Это шедевр!
Пелагия покачала головой.
– Половинки не совсем сходятся. Они должны быть зеркальным отражением друг друга, а вот тут видно, что этот орел получился под иным углом, чем вот этот, и этот цветок должен быть такого же размера, как вот тот, а он больше.
Капитан неодобрительно прищелкнул языком.
– Симметрия свойственна только мертвому. Вы когда-нибудь видели симметричные дерево или гору? Это хорошо для строений, а вот если бы вы увидели симметричное человеческое лицо, у вас бы сложилось впечатление, что его только полагается считать красивым, а на самом деле оно холодное. Человеческой душе нравится, чтобы в ее геометрии был небольшой беспорядок, кирья Пелагия. Посмотрите на себя в зеркало, синьорина, и вы увидите, что одна бровь у вас немного выше другой, что левое веко делает этот глаз чуточку шире. Но вы привлекательны и красивы, несмотря на… а иначе вы были бы статуей. Симметрия – для Господа, не для нас.
Пелагия скептически скривилась, собираясь нетерпеливо отвергнуть его голословные утверждения о ее красоте, но в этот момент заметила, что нос у капитана – не совсем прямой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145