их сочувствие постепенно и незаметно превратилось в злобное раздражение, и старуха с девочкой задумали привести Пелагию в чувство.
– Беда в том, – сказала Дросула, – что она потеряла одного человека, которого любила во время войны, а тут еще эта смерть – и все полилось через край.
– Тот призрак, о котором она все время говорит?
– Да. Его звали Корелли, музыкант.
– Как ты думаешь, она его на самом деле видит или, по-твоему, она тронулась?
– Раньше-то она была нормальной. С привидениями такая штука – они являются кому захотят, а другие их не видят. Это из-за дедушкиной смерти у нее шарики заскочили.
Девочка вздрогнула.
– Бедный дедушка.
– Думаю пойти посоветоваться со священником, – сказала Дросула.
– Так он тоже сумасшедший, с самого землетрясения. А что, если мы оденемся, как дедушкино привидение, придем к ней и скажем, что она не виновата?
Дросула наморщила лоб.
– Мысль неплохая, но она же не дура, хоть и сумасшедшая. Не так-то просто, знаешь ли, выдать себя за привидение. Я слишком высокая, а ты слишком маленькая, и мы не умеем разговаривать, как он. Ну, всеми этими словами, которые растянутся на три листа, если их записать, и фразами, что целую книжку займут от начала до конца; и не забывай, всё может обернуться еще хуже.
– Может, просто привяжем ее к кровати и отлупим?
Дросула с сожалением вздохнула, представив такую приятную сцену, и подумала: получится ли? В старые времена, когда она еще ребенком жила в Турции, они излечивали помешанных, лупя их до тех пор, пока те не начинали бояться своего помешательства. Тогда это, в общем-то, хорошо получалось, но кто ж знает, насколько изменилась человеческая природа за последнее время. Она подозревала, что, во всяком случае, в безумии Пелагии было какое-то потаканье своим желаниям, точно ей нравилось, ничего не замечая вокруг, бередить душевную рану, и та могла воспринять избиение как вполне заслуженное наказание, а не как средство устрашения. Дросула подержала девочкины руки в своих, поцеловала ее в маковку, и глаза у нее прояснились.
– У меня появилась мысль, – сказала она.
В соответствии с этим на следующее утро Антония объявила за завтраком:
– Мне дедушка сегодня ночью приснился.
– Надо же! – сказала Дросула. – И мне тоже.
Они взглянули на Пелагию, ожидая какой-нибудь реакции, но та лишь продолжала крошить кусочек хлеба.
– Он сказал мне так: я рад, что умер, – сообщила Антония, – потому что теперь могу быть с маминой мамой.
– Мне он такого не говорил, – ответила Дросула, и тогда Пелагия спросила:
– Почему вы разговариваете так, словно меня здесь нет?
– Потому что тебя и нет, – жестко заметила Дросула. – Тебя уже давно здесь нет.
– А что тогда он тебе сказал? – допытывалась Антония.
– Он сказал мне, что хочет, чтобы мама написала «Историю Кефалонии», которую завалило в землетрясение. Закончить ее вместо него. Он сказал: знать, что она пропала, – так никакого удовольствия быть покойником.
Пелагия подозрительно разглядывала их, но те по-прежнему не обращали на нее внимания. Антония открывала для себя, что играть этот спектакль – ужасно занятно.
– Я и не знала, что он писал «Историю».
– О да, и это для него было еще важнее, чем быть доктором.
Антония повернулась к Пелагии и простодушно спросила:
– Так, значит, ты ее напишешь?
– Что толку ее спрашивать? – сказала Дросула. – Она слишком далеко ушла.
– Я здесь, – возразила Пелагия.
– Поздравляю с возвращением! – саркастически проговорила Дросула.
Пелагия сходила на кладбище и подлила в лампадку свежего масла. Она стояла, глядя на надпись («Любимому отцу и дедушке, верному мужу, другу бедных, целителю всего живущего, безгранично ученому и мужественному»), и ей пришло в голову, что на самом деле есть способ сохранить живым его пламя, даже если весь этот вздор про сны – глупая чепуха. Она отправилась в Аргостоли, подъехав на задке запряженной мулом повозки, и вернулась с ручками и толстой пачкой бумаги.
Это оказалось удивительно легко. Она так много раз читала рукопись, что все прежние фразы, вкатываясь через кухонную дверь и окна, делались внятно слышимыми, стекали по руке и кисти и, выходя с кончика пера, заполняли страницу за страницей: «Полузабытый остров Кефалония непредусмотрительно и необдуманно поднимается из Ионического моря; этот остров так погружен в древность, что даже камни дышат здесь тоской по прошлому, а красная земля оглушена не только солнцем, но и неподъемным грузом памяти».
Дросула и Антония подглядывали, как она сидит с ученым видом, постукивая по зубам ручкой, и время от времени смотрит в окно, ни на чем не задерживая взгляда. Два конспиратора потихоньку отходили на безопасное расстояние, обнимались и танцевали.
Пелагия почти превратилась в доктора. Так же, как во время своих переживаний, и точно так же, как он всю свою жизнь, она фактически ничего не делала по дому, предоставив заниматься всем этим женщинам. Среди нескольких памятных вещей отца, выкопанных из развалин, сохранилась его трубка, и она зажимала ее зубами так, как это делал он, вдыхая еле уловимый смолистый привкус выкуренного табака и оставляя на черенке со вмятинками от его зубов свои отметины. Она не раскуривала ее, а относилась к ней как к инструменту своих медитаций, и теперь казалось, что былые слова, вплывая через пустую чашку трубки, накапливаются в черенке и звучат прямо у нее в мозгу. К мужским предвзятостям текста она начала осторожно добавлять женские штрихи, восполняя детали в обычаях в одежде, в способах выпечки в общественной духовке, в экономической значимости детского труда, в жестоком, но традиционном презрении к вдовам. Она писала и открывала для себя, что ее собственная страстность перекрывает чувства отца, она обнаруживала в себе такой пыл, о существовании которого раньше просто не подозревала, и на страницах воспаряли громоподобные вердикты и язвительные суждения, соперничавшие с отцовскими и по ядовитости их превосходившие.
Радость этого переменила ее. Акт дочерней преданности превратился в грандиозный проект, повлекший за собой поездки в библиотеку и серьезные письма с запросами в научные учреждения, морские музеи, Британскую библиотеку, специалистам по Наполеону и американским профессорам по истории имперской власти. К своему изумлению и удовольствию, она обнаружила, что по всему миру отыскиваются энтузиасты, столь увлеченные познанием и его ясным толкованием, что тратят, фактически, целые месяцы, наводя для нее справки, и, в конечном счете, присылают ей гораздо больше того, о чем она просила, – с личными приписками, выражающими поддержку, и списками других специалистов и учреждений, у которых можно консультироваться. Груды корреспонденции росли, и она начала ощущать опасность того, что все закончится написанием «Универсальной истории целого мира», потому что одно увязывалось с другим самым продуманным, хитроумным и изящным образом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– Беда в том, – сказала Дросула, – что она потеряла одного человека, которого любила во время войны, а тут еще эта смерть – и все полилось через край.
– Тот призрак, о котором она все время говорит?
– Да. Его звали Корелли, музыкант.
– Как ты думаешь, она его на самом деле видит или, по-твоему, она тронулась?
– Раньше-то она была нормальной. С привидениями такая штука – они являются кому захотят, а другие их не видят. Это из-за дедушкиной смерти у нее шарики заскочили.
Девочка вздрогнула.
– Бедный дедушка.
– Думаю пойти посоветоваться со священником, – сказала Дросула.
– Так он тоже сумасшедший, с самого землетрясения. А что, если мы оденемся, как дедушкино привидение, придем к ней и скажем, что она не виновата?
Дросула наморщила лоб.
– Мысль неплохая, но она же не дура, хоть и сумасшедшая. Не так-то просто, знаешь ли, выдать себя за привидение. Я слишком высокая, а ты слишком маленькая, и мы не умеем разговаривать, как он. Ну, всеми этими словами, которые растянутся на три листа, если их записать, и фразами, что целую книжку займут от начала до конца; и не забывай, всё может обернуться еще хуже.
– Может, просто привяжем ее к кровати и отлупим?
Дросула с сожалением вздохнула, представив такую приятную сцену, и подумала: получится ли? В старые времена, когда она еще ребенком жила в Турции, они излечивали помешанных, лупя их до тех пор, пока те не начинали бояться своего помешательства. Тогда это, в общем-то, хорошо получалось, но кто ж знает, насколько изменилась человеческая природа за последнее время. Она подозревала, что, во всяком случае, в безумии Пелагии было какое-то потаканье своим желаниям, точно ей нравилось, ничего не замечая вокруг, бередить душевную рану, и та могла воспринять избиение как вполне заслуженное наказание, а не как средство устрашения. Дросула подержала девочкины руки в своих, поцеловала ее в маковку, и глаза у нее прояснились.
– У меня появилась мысль, – сказала она.
В соответствии с этим на следующее утро Антония объявила за завтраком:
– Мне дедушка сегодня ночью приснился.
– Надо же! – сказала Дросула. – И мне тоже.
Они взглянули на Пелагию, ожидая какой-нибудь реакции, но та лишь продолжала крошить кусочек хлеба.
– Он сказал мне так: я рад, что умер, – сообщила Антония, – потому что теперь могу быть с маминой мамой.
– Мне он такого не говорил, – ответила Дросула, и тогда Пелагия спросила:
– Почему вы разговариваете так, словно меня здесь нет?
– Потому что тебя и нет, – жестко заметила Дросула. – Тебя уже давно здесь нет.
– А что тогда он тебе сказал? – допытывалась Антония.
– Он сказал мне, что хочет, чтобы мама написала «Историю Кефалонии», которую завалило в землетрясение. Закончить ее вместо него. Он сказал: знать, что она пропала, – так никакого удовольствия быть покойником.
Пелагия подозрительно разглядывала их, но те по-прежнему не обращали на нее внимания. Антония открывала для себя, что играть этот спектакль – ужасно занятно.
– Я и не знала, что он писал «Историю».
– О да, и это для него было еще важнее, чем быть доктором.
Антония повернулась к Пелагии и простодушно спросила:
– Так, значит, ты ее напишешь?
– Что толку ее спрашивать? – сказала Дросула. – Она слишком далеко ушла.
– Я здесь, – возразила Пелагия.
– Поздравляю с возвращением! – саркастически проговорила Дросула.
Пелагия сходила на кладбище и подлила в лампадку свежего масла. Она стояла, глядя на надпись («Любимому отцу и дедушке, верному мужу, другу бедных, целителю всего живущего, безгранично ученому и мужественному»), и ей пришло в голову, что на самом деле есть способ сохранить живым его пламя, даже если весь этот вздор про сны – глупая чепуха. Она отправилась в Аргостоли, подъехав на задке запряженной мулом повозки, и вернулась с ручками и толстой пачкой бумаги.
Это оказалось удивительно легко. Она так много раз читала рукопись, что все прежние фразы, вкатываясь через кухонную дверь и окна, делались внятно слышимыми, стекали по руке и кисти и, выходя с кончика пера, заполняли страницу за страницей: «Полузабытый остров Кефалония непредусмотрительно и необдуманно поднимается из Ионического моря; этот остров так погружен в древность, что даже камни дышат здесь тоской по прошлому, а красная земля оглушена не только солнцем, но и неподъемным грузом памяти».
Дросула и Антония подглядывали, как она сидит с ученым видом, постукивая по зубам ручкой, и время от времени смотрит в окно, ни на чем не задерживая взгляда. Два конспиратора потихоньку отходили на безопасное расстояние, обнимались и танцевали.
Пелагия почти превратилась в доктора. Так же, как во время своих переживаний, и точно так же, как он всю свою жизнь, она фактически ничего не делала по дому, предоставив заниматься всем этим женщинам. Среди нескольких памятных вещей отца, выкопанных из развалин, сохранилась его трубка, и она зажимала ее зубами так, как это делал он, вдыхая еле уловимый смолистый привкус выкуренного табака и оставляя на черенке со вмятинками от его зубов свои отметины. Она не раскуривала ее, а относилась к ней как к инструменту своих медитаций, и теперь казалось, что былые слова, вплывая через пустую чашку трубки, накапливаются в черенке и звучат прямо у нее в мозгу. К мужским предвзятостям текста она начала осторожно добавлять женские штрихи, восполняя детали в обычаях в одежде, в способах выпечки в общественной духовке, в экономической значимости детского труда, в жестоком, но традиционном презрении к вдовам. Она писала и открывала для себя, что ее собственная страстность перекрывает чувства отца, она обнаруживала в себе такой пыл, о существовании которого раньше просто не подозревала, и на страницах воспаряли громоподобные вердикты и язвительные суждения, соперничавшие с отцовскими и по ядовитости их превосходившие.
Радость этого переменила ее. Акт дочерней преданности превратился в грандиозный проект, повлекший за собой поездки в библиотеку и серьезные письма с запросами в научные учреждения, морские музеи, Британскую библиотеку, специалистам по Наполеону и американским профессорам по истории имперской власти. К своему изумлению и удовольствию, она обнаружила, что по всему миру отыскиваются энтузиасты, столь увлеченные познанием и его ясным толкованием, что тратят, фактически, целые месяцы, наводя для нее справки, и, в конечном счете, присылают ей гораздо больше того, о чем она просила, – с личными приписками, выражающими поддержку, и списками других специалистов и учреждений, у которых можно консультироваться. Груды корреспонденции росли, и она начала ощущать опасность того, что все закончится написанием «Универсальной истории целого мира», потому что одно увязывалось с другим самым продуманным, хитроумным и изящным образом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145