– То, что я с вами сейчас разговариваю, не считается? – предположил Тед.
– Как ни смешно, нет, – сказала она. – Важно, что покажет электроэнцефалограмма.
– Могу поручиться, что мозговая деятельность наличествует, – заверил Тед. – У вас есть хоть какие-нибудь теории?
– Никаких. Даже если допустить, что в морге вам пришили голову, каким-то непостижимым образом воссоединив все нервы, это все равно не объясняет того факта, что сердце не закачивает кровь в мозг. Для того чтобы клетки функционировали, им необходим кислород.
– Выходит, что нет, – отозвался Тед.
– Возможно, на самом-то деле мы ровным счетом ничего не понимаем в жизнедеятельности клеток, – развела руками она. – Возможно, клеткам вовсе не нужно все то, в чем они, на наш взгляд, нуждаются. Не знаю.
Глория стояла в дверях – смотрела и слушала.
– Похоже, я действительно мертв, – сообщил Тед жене.
– Со всей очевидностью вы не мертвы, мистер Стрит, – возразил Тиммонз.
– Тогда что же со мной такое?
Лилфаман отложил карандаш. И высоким скрипучим голосом подсказал:
– Древние греки и римляне, а также и фракийцы обычно выжидали от трех дней и более, чтобы начался процесс разложения, прежде чем приступить к погребению. Просто на всякий случай: а вдруг покойник еще жив. Кроме того, римляне звали умершего по имени и для вящей уверенности даже отрубали ему палец, проверяя, не пойдет ли кровь.
– Когда я говорю, я дышу, – сообщил Тед. – Это что-нибудь да значит?
Тиммонз пожала плечами.
– Но дышать мне не обязательно. Ну, то есть если я не разговариваю, то могу сидеть часами, вообще не дыша. Могу встать и пересечь комнату, опять-таки не дыша. Мне позарез нужно знать, что происходит.
– Очень жаль, – промолвила доктор Тиммонз.
Тед наблюдал, как она укладывает вещи обратно в чемоданчик.
– Вот и мне очень жаль, – сказал он. – Я так понимаю, с поисками ответа вы уже покончили?
– Мне бы хотелось пригласить вас приехать в больницу, на анализы, но, боюсь, что результаты я знаю заранее. Анализы покажут, что вы, безусловно, мертвы.
– И тут я что-нибудь ляпну – и все испорчу, – докончил Тед.
Тиммонз коротко рассмеялась.
– Ну, вроде того.
Глория шагнула к столу, встала за Тедом, положила руки ему на плечи.
– Вы верующая? – спросил Тед у доктора.
– Нет, – помолчав, призналась она.
– Вот и я нет, – вздохнул Тед. – И никогда не был.
Тед наблюдал в окно гостиной, как на Тиммонз и Лилфамана, едва те вышли за ограждение, набросились репортеры с кинокамерами. Доктора Тиммонз эта орда не на шутку испугала, Лилфаман доблестно попытался защитить свою начальницу. Потом их взяли в кольцо – и вопросы стали бить в цель.
– Вы – друг семьи?
– Вы – врач? Это ведь врачебный чемоданчик, правильно?
– Что вам удалось установить? Вам позволили осмотреть мистера Стрита?
– Находится ли мистер Стрит в добром здравии?
Потрясенная Тиммонз издавала невнятные звуки. Лилфаман выступил вперед, заслонив ее собою.
– У доктора Тиммонз на данный момент нет комментариев. – Он снова попытался увести свою спутницу, хоть напролом сквозь толпу, хоть в обход.
– Доктор Тиммонз, а кто вы по специальности?
– Вот именно, а что вы, собственно, за доктор?
– Как так может быть, что мистер Стрит все еще жив?
– Это все жульничество, да?
И тут, верно, дойдя до точки, Тиммонз выпалила:
– Мистер Смит мертв – и все-таки жив. Сердце у него не бьется, но мозг функционирует. Я этого не понимаю. Мне вам ответить нечего. Он, как мне кажется, напуган. Я тоже напугана. – Голос у нее словно потек вспять. – Может, нам всем не худо бы испугаться.
Глава 4
Доктор ушла; съемочные группы беспорядочной толпой осаждали автоматы, покупая завернутые в бумагу сандвичи и баночки с газировкой. Тед посмотрел на все это в окно и решил, что сидеть в собственном доме словно в клетке – участь не самая отрадная и завидная; во всяком случае, ему это не по душе. Так что он позвал Глорию и детей, заставил их умыться и переодеться в свежее и сообщил, что они идут лично разбираться со всей этой ерундой.
Глорию такая мысль явно ужаснула, она уронила руки, и ладони ее беспомощно затрепыхались по бокам; однако сейчас она более чем когда-либо верила в мужа, полагалась на его здравый смысл – и не скрывала этого. Но вот Эмили – Эмили уставилась на отца широко открытыми глазами, в которых читалось не столько удивление, сколько ярость и гнев, яростный гнев, что, наконец, выплеснулся наружу: истерически завизжав, девочка опрометью бросилась вверх по лестнице к себе в спальню.
На протяжении всей пока еще недолгой жизни Эмили Тед был патологически не способен разговаривать с дочкой о чем бы то ни было, кроме как на самом поверхностном уровне – несмотря на то, что честно исполнял ритуал чтения вслух на сон грядущий и был в любое время готов поползать по полу на четвереньках, когда та была совсем крошкой, и побегать по двору с ней и ее приятелями двумя-тремя годами позже. Когда на одиннадцатом году в отлаженный распорядок жизни Эмили неизбежно грубо вторглись ранние месячные, Тед, призванный перепуганным ребенком в ванную (Глории дома не случилось) даже не сразу осознал, что происходит. Он просто стоял там и тупо глядел на запачканные кровью трусики в детской ручонке, не в состоянии сказать хоть что-нибудь – будь то утешить, объяснить или что другое. Глория, возвратившись домой, обнаружила, что Тед сидит на краю ванной (сколько всего, однако, повидала эта ванна!) и пытается разговорить Эмили на тему футбола. Однако нынче вечером Тед, к собственному удивлению, уверенно, не мешкая, уселся на кровать рядом с девочкой и спросил:
– Что с тобой, родная?
– Мне стыдно, – сказала она.
– Ты меня стыдишься?
– Не стыжусь. – Эмили покачала головой. – Мне неловко. Ужасно неловко. – Она подобрала с пола одну из своих мягких игрушек, голубого дельфинчика, и прижала его к груди.
– Прости, – повинился Тед. Он попытался нащупать кончиками пальцев узелки на шенилевом покрывале, однако ровным счетом ничего не почувствовал. – А мне не то чтобы неловко – но ужасно страшно.
– Мне тоже страшно, – отозвалась Эмили. Она посмотрела отцу в глаза – и задержала взгляд, наверное, дольше, чем когда-либо, так что Тед смог заглянуть в самую глубину карих зрачков, где затаилось непоколебимое упрямство, – на самом-то деле Тед ужасно любил эту ее черту, любил – а в прошлом еще и боялся. – Папа, ты умер?
– Не знаю, родная. – Тед нагнулся к дочери и кончиками пальцев дотронулся до ее руки. И хотя он не почувствовал, сколь нежна детская кожа – его собственная, верно, заледенела или огрубела, – ощущение от его прикосновения, видимо, оказалось иным, нежели прежде, или иным, нежели ожидалось, потому что разом перечеркнуло близость, возникшую в ходе недолгой беседы с девочкой, и вызвало панику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65