– Но ты видишь, мой газик даже не замечает, что на руке не все пальцы. Ему что, ведь я легко с ним управляюсь. А вот поди докажи это врачам. В Москву писал, но так и не добился возвращения из госпиталя на фронт. А ведь я там был не из последних! – и он, оставив руль, звякнул правой рукой по орденам и медалям. – И сколько же ты в госпитале провалялся?
– Почти полгода, – печально покачал головой Мерген. – У меня ведь главная беда не с ногой. Хуже было с потрохами. Целых полгода врачи не решались вытащить осколок где-то под самым сердцем. Все ждали, пока все остальные раны заживут и немного окрепну. В санатории пробыл два месяца. Но потом все же вытащили. Там и осколочек-то был со спичечную головку, а рвался к сердцу, как немец к Москве. Так что главное я преодолел, а уж с хромотой справлюсь.
Выехали из города, и Мерген сразу умолк, засмотрелся на выгоревшую от летнего зноя осеннюю степь, загрустил. Шофер тоже молчал и все больше развивал скорость. А когда поднялись на взгорок, откуда, словно море, открывались темно-сизые просторы, шофер затормозил и остановил машину.
– Иди, поздоровайся с нею, – сказал он, не глядя на пассажира. – Я как вернулся в эти степи, упал на сухую траву и плакал. Подмосковный лес – хорошая штука. Но мы – степняки. Нашему глазу подавай простор с дымком на горизонте.
Мерген чувствовал, что горло ему сдавило от волнения, и он, ничего не сказав, вышел из кабины. Отошел от дороги, нарвал пересушенных веточек полынка и, прижав их к лицу, молча смотрел вдаль.
Степь до самого горизонта была тихой, безмолвной, но она благоухала тем неуловимым, горьковатым ароматом, которым сын охотника Мерген с детства привык дышать. И только теперь понял, как соскучился он за годы войны по этому бескрайнему простору, по его неповторимому аромату.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49