Но он тоже не успел заплатить. Перед тем как лечь в больницу, Раухия привел велосипед назад и оставил у меня в саду. Вам случайно не нужен велосипед? Поль хотел за него восемь фунтов.
– С тех пор прошло уже довольно много времени, почему вы вдруг решили заняться продажей велосипеда?
Я призываю слезы к порядку и снова поворачиваюсь лицом к директору.
– Потому что мне нужны деньги, как ни странно. После смерти я расплачусь с Полем. Если мы встретимся. – Я поднимаю глаза и смотрю на директора; он наклонил голову, показывая, что слушает меня, но думает о чем-то другом.
– По-моему, у нас есть основания ждать еще одного гостя с Тихого океана. Торнадо... судя по небу.
Я продолжаю смотреть на директора и замечаю, что бумаги на его столе внезапно оживают.
– Если мы встретимся.
Торнадо обрушится на нас еще не так скоро, я вполне успею дойти до кладбища и попрощаться с друзьями, для которых уже настала бесконечная ночь. Я поднимаюсь по тропинке, едва различимой в густой траве, и отчетливо слышу их голоса. «Мне пришло в голову, – глухо роняет Поль, – что вы могли бы, могли бы... ну, скажем... написать эпитафию и увековечить мое имя». «Решил ты верно, мужества хватило». Хриплый, как у всех маори, голос Раухии пробивается сквозь шестифутовый слой земли. «Вы исполнили мое желание, – говорит он. – Венки от школы до сих пор гниют на моей могиле. Мне всегда было безразлично, что сделают с моим трупом».
Настает время прощания. Прокрасться за ворота не составляет труда. Но когда я в последний раз закрываю двери гаража, меня оглушает ?clat аплодисментов – это цветы и калитка за домом, через которую можно выйти на луг и пройти к главным воротам, тем самым, что я запирала и отпирала в этом году ровно столько раз, сколько заказывала билеты на пароход и потом отказывалась от них. Увы, эта неожиданная почесть заставляет меня вспомнить, что мы прожили вместе целый год, и слезы, которые я так успешно держала в узде всю последнюю неделю, немедленно выходят из повиновения. Но я не настолько теряю голову, чтобы не поклониться. Под оглушительные аплодисменты сада я гордо кланяюсь сначала дому, дельфиниумам, герани, георгинам, гладиолусам и плющу, а потом слышу аплодисменты за спиной и кланяюсь душистому горошку под окном Селаха, настурциям вокруг цистерны с водой, красным лилиям в глубине этой части сада и болтунам флоксам. Как аплодируют мне цветы! Но они всегда были на моей стороне. Они меня окончательно испортили. Потому что постоянно твердили, что я права... что я прекрасная учительница. Дорогие мои...
– Передайте привет розам и алтею, когда они расцветут, – говорю я.
– Речь, речь! – кричат цветы и продолжают аплодировать.
Я в растерянности опускаю глаза. Я смущена.
– Речь! – неистовствуют цветы и топают корнями.
– Дамы и господа, – начинаю я по всем правилам. – Благодарю вас за доброту и участие. Дружба с вами доставила мне много радости и многому научила меня. Я понимаю, что как садовник недостаточно заботилась о вас, но... я... я... сделала для вас по крайней мере вчетверо меньше, чем вы для меня. Я понимаю, что зимой и летом, осенью и весной наша дружба была сугубо односторонней. Я... я прошу вас только об одном: сохраните в тайне мои исповеди. У каждой женщины есть мысли и желания, которые не следует делать достоянием гласности. И когда будете вспоминать обо мне, вспоминайте не только хорошее, как вы всегда делаете. Подумайте о моих ошибках. Я совершала одну ошибку за другой. А вы не придавали им никакого значения, и в этом ваша вина. По-моему, не стоят внушать человеку, что он должен превзойти самого себя, как поступали вы, потому что попытка превзойти самого себя неизбежно кончается крахом. Но это единственное, в чем я могу упрекнуть вас как цветы: вы всегда аудите в человеке только лучшее.
Что же касается будущего... если можно назвать будущим потустороннее существование... а при том, что я больше не работаю и не горю как в лихорадке, я веду, конечно, потустороннее существование... что касается будущего, у меня впереди только отдых. Не думайте, что меня это огорчает. В сущности, если иметь в виду сущность потустороннего существования, меня это даже радует. Во всяком случае, почти успокаивает. Какая бессмыслица скорбеть о друзьях, погребенных на кладбище! Это они должны скорбеть обо мне, потому что я еще хожу по земле, но ведь они не знают того, что я знаю. О, какое блаженство идти назад, а не вперед!
А сейчас, с вашего позволения, я уеду, чтобы успеть на самолет. Я хочу поблагодарить вас за все разговоры, которые мы вели, за то, что вы утешали меня и сочувствовали мне целый год... я хочу сказать, больше года ровно на одну весну... и, хотя я доказала свою полную никчемность, то малое, что мне все-таки удалось сделать для своих учеников, я сделала только благодаря вам, я не могла бы жить такой полной жизнью без вас. Я вообще не могла бы жить без вас. Если это имеет хоть какое-нибудь значение.
Вот и все... до свидания. Мы провели вместе столько часов, мы провели вместе весь этот год, не забывайте меня и скажите директору – сейчас я впервые произнесу эти слова, – что я люблю его.
Снова оглушительные аплодисменты! Цветы шелестят лепестками, крики «ура!». Я выезжаю из ворот, а хор из сотен – из тысяч! – цветочных голосов поет: «Она такая славная девчонка»...
«Моноваи» не содрогается от ударов океанских волн, как мое перегруженное утлое суденышко. «Моноваи» уверенно держится на воде, и никакие препятствия не в силах остановить его бег; это настоящий корабль, он до конца использует свои возможности, как властный директор школы, который не сомневается в правильности избранного пути. Правда, «Моноваи» непрерывно вспенивает морскую воду за кормой, и нескончаемый поток цветов из пены следует за ним по пятам, но он настойчиво продвигается к цели, которую поставил перед собой. Добрый, упорный, заботливый, одержимый мечтой, которая влечет его вперед.
Я задумчиво расправляю страницы письма Юджина, и в эту минуту из моей груди вырывается вздох, один из моих прежних, необъяснимых, незабываемых вздохов. Правда, я вижу вожделенный вопрос, вопрос, который пронизывал всю мою жизнь, как пронизывает сонату одна повторяющаяся фраза, хотя этот вопрос никогда не был произнесен. И я все еще не знаю, как он звучит.
Мне очень трудно ответить. Я так неопытна. Я вновь разворачиваю письмо и нахожу это место: «Ты да я и сын, любовь моя».
И произношу единственные слова, которые в силах произнести:
– Я хранила тебе верность. По-своему.
По-своему...
– Что случилось, что случилось, малышка?
Высокий мужчина, достаточно некрасивый и без тяжелых очков в роговой оправе, становится на колени, чтобы сравняться со мной ростом, и треплет меня по подбородку. Слезы выливаются из моих глаз и бегут по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
– С тех пор прошло уже довольно много времени, почему вы вдруг решили заняться продажей велосипеда?
Я призываю слезы к порядку и снова поворачиваюсь лицом к директору.
– Потому что мне нужны деньги, как ни странно. После смерти я расплачусь с Полем. Если мы встретимся. – Я поднимаю глаза и смотрю на директора; он наклонил голову, показывая, что слушает меня, но думает о чем-то другом.
– По-моему, у нас есть основания ждать еще одного гостя с Тихого океана. Торнадо... судя по небу.
Я продолжаю смотреть на директора и замечаю, что бумаги на его столе внезапно оживают.
– Если мы встретимся.
Торнадо обрушится на нас еще не так скоро, я вполне успею дойти до кладбища и попрощаться с друзьями, для которых уже настала бесконечная ночь. Я поднимаюсь по тропинке, едва различимой в густой траве, и отчетливо слышу их голоса. «Мне пришло в голову, – глухо роняет Поль, – что вы могли бы, могли бы... ну, скажем... написать эпитафию и увековечить мое имя». «Решил ты верно, мужества хватило». Хриплый, как у всех маори, голос Раухии пробивается сквозь шестифутовый слой земли. «Вы исполнили мое желание, – говорит он. – Венки от школы до сих пор гниют на моей могиле. Мне всегда было безразлично, что сделают с моим трупом».
Настает время прощания. Прокрасться за ворота не составляет труда. Но когда я в последний раз закрываю двери гаража, меня оглушает ?clat аплодисментов – это цветы и калитка за домом, через которую можно выйти на луг и пройти к главным воротам, тем самым, что я запирала и отпирала в этом году ровно столько раз, сколько заказывала билеты на пароход и потом отказывалась от них. Увы, эта неожиданная почесть заставляет меня вспомнить, что мы прожили вместе целый год, и слезы, которые я так успешно держала в узде всю последнюю неделю, немедленно выходят из повиновения. Но я не настолько теряю голову, чтобы не поклониться. Под оглушительные аплодисменты сада я гордо кланяюсь сначала дому, дельфиниумам, герани, георгинам, гладиолусам и плющу, а потом слышу аплодисменты за спиной и кланяюсь душистому горошку под окном Селаха, настурциям вокруг цистерны с водой, красным лилиям в глубине этой части сада и болтунам флоксам. Как аплодируют мне цветы! Но они всегда были на моей стороне. Они меня окончательно испортили. Потому что постоянно твердили, что я права... что я прекрасная учительница. Дорогие мои...
– Передайте привет розам и алтею, когда они расцветут, – говорю я.
– Речь, речь! – кричат цветы и продолжают аплодировать.
Я в растерянности опускаю глаза. Я смущена.
– Речь! – неистовствуют цветы и топают корнями.
– Дамы и господа, – начинаю я по всем правилам. – Благодарю вас за доброту и участие. Дружба с вами доставила мне много радости и многому научила меня. Я понимаю, что как садовник недостаточно заботилась о вас, но... я... я... сделала для вас по крайней мере вчетверо меньше, чем вы для меня. Я понимаю, что зимой и летом, осенью и весной наша дружба была сугубо односторонней. Я... я прошу вас только об одном: сохраните в тайне мои исповеди. У каждой женщины есть мысли и желания, которые не следует делать достоянием гласности. И когда будете вспоминать обо мне, вспоминайте не только хорошее, как вы всегда делаете. Подумайте о моих ошибках. Я совершала одну ошибку за другой. А вы не придавали им никакого значения, и в этом ваша вина. По-моему, не стоят внушать человеку, что он должен превзойти самого себя, как поступали вы, потому что попытка превзойти самого себя неизбежно кончается крахом. Но это единственное, в чем я могу упрекнуть вас как цветы: вы всегда аудите в человеке только лучшее.
Что же касается будущего... если можно назвать будущим потустороннее существование... а при том, что я больше не работаю и не горю как в лихорадке, я веду, конечно, потустороннее существование... что касается будущего, у меня впереди только отдых. Не думайте, что меня это огорчает. В сущности, если иметь в виду сущность потустороннего существования, меня это даже радует. Во всяком случае, почти успокаивает. Какая бессмыслица скорбеть о друзьях, погребенных на кладбище! Это они должны скорбеть обо мне, потому что я еще хожу по земле, но ведь они не знают того, что я знаю. О, какое блаженство идти назад, а не вперед!
А сейчас, с вашего позволения, я уеду, чтобы успеть на самолет. Я хочу поблагодарить вас за все разговоры, которые мы вели, за то, что вы утешали меня и сочувствовали мне целый год... я хочу сказать, больше года ровно на одну весну... и, хотя я доказала свою полную никчемность, то малое, что мне все-таки удалось сделать для своих учеников, я сделала только благодаря вам, я не могла бы жить такой полной жизнью без вас. Я вообще не могла бы жить без вас. Если это имеет хоть какое-нибудь значение.
Вот и все... до свидания. Мы провели вместе столько часов, мы провели вместе весь этот год, не забывайте меня и скажите директору – сейчас я впервые произнесу эти слова, – что я люблю его.
Снова оглушительные аплодисменты! Цветы шелестят лепестками, крики «ура!». Я выезжаю из ворот, а хор из сотен – из тысяч! – цветочных голосов поет: «Она такая славная девчонка»...
«Моноваи» не содрогается от ударов океанских волн, как мое перегруженное утлое суденышко. «Моноваи» уверенно держится на воде, и никакие препятствия не в силах остановить его бег; это настоящий корабль, он до конца использует свои возможности, как властный директор школы, который не сомневается в правильности избранного пути. Правда, «Моноваи» непрерывно вспенивает морскую воду за кормой, и нескончаемый поток цветов из пены следует за ним по пятам, но он настойчиво продвигается к цели, которую поставил перед собой. Добрый, упорный, заботливый, одержимый мечтой, которая влечет его вперед.
Я задумчиво расправляю страницы письма Юджина, и в эту минуту из моей груди вырывается вздох, один из моих прежних, необъяснимых, незабываемых вздохов. Правда, я вижу вожделенный вопрос, вопрос, который пронизывал всю мою жизнь, как пронизывает сонату одна повторяющаяся фраза, хотя этот вопрос никогда не был произнесен. И я все еще не знаю, как он звучит.
Мне очень трудно ответить. Я так неопытна. Я вновь разворачиваю письмо и нахожу это место: «Ты да я и сын, любовь моя».
И произношу единственные слова, которые в силах произнести:
– Я хранила тебе верность. По-своему.
По-своему...
– Что случилось, что случилось, малышка?
Высокий мужчина, достаточно некрасивый и без тяжелых очков в роговой оправе, становится на колени, чтобы сравняться со мной ростом, и треплет меня по подбородку. Слезы выливаются из моих глаз и бегут по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76