...или попытаться сделать несколько шагов, обходя стайки малышей, их расспросы и приветствия.
– Мисс Воронтозов, – спрашивает Мохи, – сколько тебе годов?
Я уже понимаю, что мне вряд ли понравится юный стажер Веркоу, присланный к нам на временную работу сразу после краткосрочных курсов, где учителей готовят по сокращенной программе, чтобы как-то справиться с нехваткой преподавателей, которая выросла вдвое за годы войны. Его, конечно, никогда бы не приняли на курсы, если бы не бедственное положение с учителями. Откуда он вообще взялся? На какой неведомой ниве жизни взросла эта странная смесь утонченности и вульгарности, присущая его речи? Чем его привлекли дети? Почему он не женат, хотя женщин после войны больше чем достаточно? Почему при такой внешности он не красуется в первом ряду хористов где-нибудь на нью-йоркской сцене? Несмотря на молодость, он уже вполне мог попробовать себя на разных поприщах и потерпеть поражение. И все-таки, когда я выхожу из-за деревьев на полпути между домом и школой и вижу, как он растерянно стоит у ступенек большой школы, а солнечные лучи играют у него в волосах, подчеркивая хрестоматийную красоту его лица, он возбуждает во мне не только неприязнь, которую я обычно испытываю к холостякам. Меня трогает его молодость, его чуждость миру, в котором он оказался.
Я иду по заиндевевшей траве к сборному домику, где занимаюсь с малышами, они тянут ко мне руки в знак приветствия и не спускают с меня своих темных глаз, а перед моими глазами все еще стоит юный Веркоу. Мужчины продолжают возбуждать мое любопытство, хотя размышления о мужчинах отнюдь не доставляют мне удовольствия. Безупречная синева его глаз напоминает мне о дельфиниумах и о празднике весны в моем саду.
– Мисс Воронтозов, – доносится крик Варепариты из большой школы, – сколько вам лет? – Она радостно подбегает, как раз когда я поднимаюсь по грязным ступенькам сборного домика.
– Боже милостивый!
– Сегодня утром моя очередь задавать в классе вопросы, один будет такой.
Я с трудом передвигаюсь по нашему сборному домику, что-то отвечаю на ходу, смеюсь и отстраняю малышей – коричневых, двух-трех белых, светло-коричневых представителей новой расы – и наконец добираюсь до пианино, которое директор купал на последние деньги праздничного фонда и которое я отпираю каждое утро на время занятий. Можно, конечно, не запирать пианино, но тогда бесцветные клавиши будут облиты яблочным соком и усыпаны крошками печенья и конфетными бумажками. Я кладу на стол свой пенал. Потом отпираю кладовку, где хранится гитара – подальше от ребят, которые не умеют играть, – и достаю коробку с довоенным мелом, спрятанную за книгами. Подкладываю дров в печку, где кто-то из мальчиков уже развел огонь. Закатываю рукава, смачиваю песок в ящике, прошу Блоссома и Блидин Хата налить в корыто ведро воды, связываю разлетающиеся полы моего короткого красного халатика деловитым узлом за спиной, надеваю холщовый фартук и начинаю разминать глину. Нет. Надо смешать краски, пока я не намочила руки:
– Матаверо, достань карандаши! Вайвини, приготовь книги! Маленький Братик, носовой платок! Раремоана, пойди скажи мистеру Риердону, что дежурный не принес дров. Уан-Пинт, вылези из песочницы. Хине, приколи к мольберту бумагу. Кто взял мой... где мой... Что это за славный мальчуган? Ты пришел познакомиться с мисс Воронтозов? Пожалуйста, вот я. Пэтчи, покажи этому славному новенькому мальчугану книжку с картинками. Посади его поближе к печке. Где мой?.. Блидин Хат, почему ты смеешься? Не надо смеяться над новеньким малышом. Кто взял мой?.. Маленький Деннис, ты уже достаточно подрос, чтобы открыть окна? Посмотрите, какие у Денниса большие длинные ноги, какие у него руки. Ани, приведи в порядок мой... я хочу сказать, вытри пыль с моего стола. Кто взял мой?.. Матаверо, заправь рубашку... Севен, не пугай этого маленького мальчика! Скажите, кто взял мой?..
– Мисс Воронтозов, – перебил меня Блидин Хат, – чем это пахнет, когда вы дышите?
– А... а... маслом для волос.
Надеюсь, размышляю я, поднимая с циновки охапку рук, ног и слез, надеюсь, мой приятель господь бог сочтет возможным простить мне утреннюю порцию бренди, уж он-то извернется и найдет подходящее оправдание. Я поглаживаю толстенький коричневый палец, на котором остался след от высокого каблука.
– Ты наступила на мою больную руку... взяла и наступила.
– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на моего милого мальчика...
Пусть он простит меня за то, что я пью перед школой. Я требую прощения, я надеюсь на прощение, я даже готова принять прощение. Но нет прощения грубым промахам в моем искусстве! В моем непризнанном искусстве! Я не хочу, чтобы мне прощали неуклюжесть. Никогда не прощай мне этого греха, бог! Помни о нем до моей старости и преследуй меня воспоминаниями о туфле. Помни о пальце, о ребенке и о слезах, этого хватит, чтобы меня покарать.
Я настолько не уверена в себе, что старательно ставлю одну ногу перед другой и, покачиваясь, прокладываю себе путь к новому пианино, не спуская глаз с комочков доверчивой человеческой плоти. Я не сумела утешить Маленького Братика, но Шуберт сумеет. Я усаживаю Маленького Братика к себе на колени и, склонившись над ним, кладу руки на клавиатуру.
Мы вместе играем «Экспромт», потому что нам обоим хочется забыть о модной туфле, и к тому времени, когда слезы высыхают на его лице, они высыхают и в моем сердце.
– Мисс Воронтофоф, – говорит Мохи, – у тебя некрасивые руки.
– Потому что я старая.
– Ты не будь старая!
– Почему? А если мне нравится, что я старая.
– Бабушка Нэнни старая, а все равно красивая.
– А я нет, я не хочу быть красивой.
– Ты будешь новая.
– Почему?
– Потому что ты хорошая.
Когда занимаешься с детьми, «вчера» не смеет высунуть нос. Надо только прийти к ним. Какой же смысл каждое утро изводить полстаканчика бренди во имя разлуки с прошлым, если разлука все равно неизбежна, в ту минуту, когда меня окружают малыши? Неужели эти полстаканчика так необходимы? В конце концов, стоит пересечь пастбище, пройти под деревьями – и я спасена. Почему же так трудно сделать первый шаг? Не потому ли, что на самом деле я дорожу воспоминаниями не меньше, чем они дорожат мной? Не потому ли, что мы с Юджином до сих пор настолько поглощены друг другом, что над нами не властно ни время, ни океаны? Как все запуталось! Пьяной учительнице никогда не выбраться из этого лабиринта. Я знаю только одно: школьный звонок каждое утро подталкивает меня к бездонному хрустальному стаканчику.
Правда, благодаря бренди я довольно хорошо справляюсь со своими обязанностями. Бренди обжигает желудок и кровеносные сосуды, и я перестаю чувствовать Вину. Мой разум обретает защитную оболочку, и пятьдесят маорийских малышей становятся для меня не только возбудителями инспекторского гнева, но и людьми, и, если инспектора привлекают мое внимание к худшему, что есть в малышах, бренди помогает мне видеть в них лишь хорошее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76