Нет, нет, нет, любимый мой,
Нет, не со мной…
Вспыхивал огонёк трубки, и я различала яркую, расшитую цветами шаль, накрахмаленный до жёсткости чепец с топорщившимися краями, обветренную круглую щеку, поблёскивание серебряных украшений…
Незадолго перед этим, в сумерках, молоденькие, загорелые до черноты работницы парами и по трое лениво прогуливались по пляжу, без всякой цели, словно стремясь украсить белый песок и сиреневатые скалы своими яркими шалями и ослепительными чепцами… Они вдруг возникали в самом низу ложбины, там, где дорога, поросшая колючим можжевельником, делала поворот, – молчаливые, вопрошающие, с покорным лукавым видом, как прирученные молодые зверюшки… Однажды ночью, когда луна серебрила спокойное море и топила в голубой неосязаемой измороси свет маяка Кервилау, одна из девушек, самая смелая, с благоговением в голосе окликнула нас:
– Вам никто не нужен?
– Зачем?
– Чтобы с вами спать…
Мы смотрели на неё и смеялись, нас забавляла её застенчивая отвага, круглые, как яблоки, щёки, туго затянутая талия, пышная грудь под маленькой, синей как ночь шалью. Девушка молоденькая, на голове – свежий чепец, вся словно начищенная, только что выдраенная, а при малейшем движении юбок до нас долетал безобразный запах тухлой рыбы…
Счастливый наш отдых закончился знаменательно: меня так и разбирает смех, как вспомню, какими возмущёнными взглядами провожали нас местные жители… Вместе с чулками и туфлями на каблуках я забросила и юбки, Рено скажет, каким чудесным юнгой стала ему жена, едва надела рубаху с большим синим воротником, трикотажные штаны и шерстяной берет, как быстро научилась управлять парусом, с какой гордостью отпускала шкот фок-мачты… Однажды, когда мы сидели на сизо-красной скале, покрытой жёстким и тёплым бархатистым лишайником, неосторожный Рено стал обращаться с юнгой, как с обожаемой возлюбленной, два незаметно подплывших купальщика от стыда аж зажмурились… потом. Расстояние и не до конца сброшенное одеяние обманули их созерцательные души, и мой нетерпеливый муж стал для краснеющего от позора местного света «негодяем парижанином, совращающим молоденьких юнг за три франка сорок су»!
Мой осыпаемый проклятиями Рено! Как нравилось мне двусмысленное выражение вашего лица под осуждающими взглядами – точнее, не двусмысленное, а тройственное: на нём отражались ребяческая досада, насмешка и женская стыдливость! Не сбрасывать же развращённому юнге при всех штаны и синюю рубаху, чтобы отстоять победной наготой вашу поруганную честь!
Воспоминания обрывает пронзительный писк, писк раздавленной мыши, а следом за ним – прерывистый неловкий смех… Что там с Марселем – или с Анни? Я бегу к чёрному кабинету, откуда раздался писк и где звучит, то стихая, то возникая снова, истерический смех…
– Выкладывайте без стеснения, детки. Во что вы тут играете?
Из чёрного кабинета выходит Марсель, в глазах слёзы, он прислоняется к стене и прижимает руку к сердцу:
– О-о-о! До чего глупо! – рыдает он. – Так и нервный припадок мог случиться!..
– Из-за чего?
– Из-за Анни… это она… конечно, я понимаю, что не нарочно…
– Анни?.. Что она сделала?
Бледная обвиняемая, моргая, выходит из темноты и, как лунатик, бессвязно бормочет:
– Клянусь… Я ничего не делала!.. Он ошибается! Я не смогла бы… Клодина, прошу, не верьте!..
Марсель рыдает от смеха, запрокинув голову, и я начинаю сомневаться в искренности Анни…
– Она напала на вас, Марсель? Бедняжка! Поглядите, он как смятая роза… Пойдём с мамочкой, малыш!
Я веду его к своей комнате, обняв за покатые плечи, а он всё вздрагивает от нервного, как у воспитанницы пансиона, смеха, такой потерянный, жеманный и смешной, что я и сама не знаю, чего мне больше хочется: поколотить его или покрепче обнять…
Я, не оборачиваясь, чувствую, что Анни задумала улизнуть, скрыться в темноте коридора…
– Анни! Это ещё что такое? Извольте предстать, и немедля!
Я полна доброжелательности, забавляюсь, испытывая удовольствие и подленькое любопытство. Стоящая столбом, как разбившая кувшин мулатка, Анни, с дрожащими губами, приоткрытым ртом и сама сошла бы за жертву, если бы не взывающие впрямую к сочувствию, блестящие от слёз синие глаза Марселя… Я сажусь в кресло и, возложив руки на подлокотники, открываю заседание суда:
– Слушаю вас, дети мои. Давайте вы, Марсель! Что сделала Анни?
Он втягивается в игру и, мелко дрожа всем телом, как звёздочка на небе, кричит:
– Она меня щупала.
– Я!..
– Тс-с! Анни… Она вас щупала! Что вы имеете в виду?
– Как что?.. То же, что и все! Щупала, как ещё-то скажешь?
– Хм!.. Ну что, за руку взяла? За талию?
– Я же…
– Да помолчите наконец, Анни! За ухо, за колено, за..?
– За всё понемногу, – признаёт Марсель, – и ласково так!
– Нет, не за всё! – выкрикивает Анни с таким пылом, что мы оба покатываемся со смеху.
До чего мне всё это нравится! Как приятно вспомнить школьные дурачества, ощутить, как тебя распирает от смеха, как морщатся твои тугие щёки, а скулы сами собой ползут вверх, к глазам! Я снова чувствую себя на последнем, дополнительном, уроке: стоило толстушке Анаис подмигнуть или Мари Белем оговориться, как по рядам пробегал нестерпимый смех и запертых в четырёх стенах детей охватывало глупое заразительное веселье… Детство моё, как ты сегодня далеко и как близко!
Мы с Марселем хохочем, а Анни заливается слезами. Она стоит и плачет, тихо, серьёзно, и это трогает меня, мой смех постепенно затихает. Я подбегаю и обнимаю её за плечи:
– Глупышка! Ну что вы в самом деле? Совсем шуток не понимаете! Мы же дурака валяем, зачем так рыдать?
Она освобождается из моих объятий движением плеч, бровей, губ, бледного ускользающего взгляда – как красноречиво!.. Я понимаю с жалостью и тревогой, о чём говорит её лицо: «Нет, я плачу не от обиды и не от стыдливости – я плачу от желания и разочарования. Плачу о том, чего мне так недостаёт, что ускользает от рук, от губ, что можно найти далеко-далеко или совсем рядом… Придётся мне, усталой, мне, домоседке и лентяйке, мне, застенчивой, скромной, мне, рабыне своего ненасытного и упрямого тела, снова отправляться за коротким счастьем, раз оно не хочет идти ко мне само… И я отправляюсь, без радости, без веры, бок о бок со своим Желанием, у которого нет даже лица, только чудесные ягодицы, покрытые золотым пушком, который так щекочется, ноги, руки, готовые сомкнуться в объятии и снова разжаться, сердце, полное нетерпения и неблагодарности… Я подчиняюсь! Потому что бороться бесполезно, и я больше не верю в себя. Да, я пойду бок о бок со своим желанием по огненной дороге, гордая тем, что отдалась, покорилась недостойному и дорогому спутнику – я уже теперь знаю, что недостойному, и заранее смеюсь над тем, как вслепую, ощупью нашла его – и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36