Библиотекарь с поклоном подошел к молодому хозяину.
– Не прерывай свою работу, – остановил его Луций, – я сам найду что нужно.
Молодой человек направился к одному из шкафчиков, которые, вперемежку с высокими наполненными свитками корзинами, стояли вдоль стен. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в библиотеку вбежала одна из рабынь Фульвии:
– Ты здесь, господин?… Мы ищем тебя по всему дому и саду. Госпожа приказала, чтобы ты немедленно шел к ней.
«Опять какая-нибудь история с Гаем!» – подумал с досадой Луций, направляясь к лестнице на второй этаж.
Он не ошибся: рабыня привела его в спальню Гая; тут, кроме нянек, хлопотали чуть ли не все служанки Фульвии. При входе старшего сына она трагическим жестом указала на кровать, где, уткнувшись в подушки, рыдал Гай.
– Не знаю, что делать с этим ребенком! Никак не хочет успокоиться. Поговори хоть ты с ним…
– Что с тобой, Гай? – спросил Луций, подходя к кровати брата. – Почему ты плачешь?
– Хочу сицилийца! – закричал малыш. – Это мой раб!.. Отец подарил его мне!.. Как смели его увести? Как смели убить мою собаку?… Хочу… чтобы этого… Мардония… – всхлипывал он, – распяли на кресте…
Луций посмотрел на мать. Она ответила ему беспомощным взглядом:
– Вот так с самого утра, с тех пор, как принесли его из ванны. Я уже ходила к отцу, просила его за этого раба, но он непреклонен. Непреклонен! – повторила Фульвия с жестом отчаяния. – Твердит, что теперь дисциплина особенно необходима. Как будто какая-то дисциплина важнее здоровья ребенка! Ну, пусть даже этот пастух-сицилиец провинился в чем-то ужасном…
– Ни в чем он не провинился! – перебил ее Луций. – Я видел мальчика. Горе его непритворно.
– Но говорят, что старший пастух…
– Старший пастух убил собаку мальчика.
– Но она первая набросилась на них…
– Не потому.
– А почему же? – подняла брови Фульвия.
Луций оглянулся на рабынь:
– Я не публичный оратор. Мне не нужна аудитория.
Фульвия жестом приказала рабыням выйти.
– Так почему же он убил эту отвратительную собаку?
– Потому что он вор. Из рассказа сицилийца – правда, совершенно бессвязного – я понял, что старший пастух похищал ягнят… вероятно, с целью продажи – это мое предположение, – а собака сицилийца его поймала.
Гай притих, прислушиваясь к разговору брата с матерью. При последних словах Луция он снова начал кричать:
– Хочу, чтобы старшего пастуха распяли!..
– О боги!.. – Фульвия прижала пальцы к вискам. – Я не в силах это вынести! Я сойду с ума!.. Неужели действительно ничего нельзя сделать с этим старшим пастухом?… Я уверена, что мальчишка-сицилиец колдун. Я поняла это, как только взглянула на него. Он околдовал отца, и тот купил его и совершенно ненужную собаку, околдовал Гая, теперь – тебя… Я требую, чтобы ты успокоил Гая или поговорил с отцом. Пусть он прикажет выпустить мальчишку, а этого Мардония… или как там его… бичевать. Иначе колдун погубит нас всех.
– Приведите сицилийца, – рыдал Гай, – а то я умру… Вот умру!.. Буду все плакать, плакать… и умру…
– Хорошо, я сделаю еще одну попытку… – Луций пошел было к двери и остановился: – Слышишь, Гай, я иду к отцу. Но только при условии, что ты сейчас же перестанешь плакать. Стыдно! Ты мужчина. Будущий воин. Возможно, что тебя изберут консулом! Но если править Республикой будут плаксы, Рим погибнет.
Гай озадаченно посмотрел на брата:
– Я еще маленький.
– Это не оправдание! – строго сказал Луций. – Каждый человек сначала маленький, а потом вырастает. И все его качества и привычки вырастают вместе с ним. Маленький трус и лгун делается большим трусом и лгуном, а из храбрых и стойких мальчиков вырастают герои. Я хотел бы, чтобы мой брат вырос героем, а не мямлей и плаксой.
– Да, – вздохнул Гай, садясь в постели, – я попробую.
– Тогда сейчас же встань, умойся и поешь.
Гай, кряхтя, слез с кровати.
– Прикажи няньке, мама. Пусть она умоет меня.
– Отлично, – сказал Луций. – В таком случае, я иду.
Спускаясь с лестницы, молодой Станиен улыбался: «Чудесная мысль – напугать отца колдовскими чарами! Голова его забита суевериями. Кажется, я нашел средство предотвратить глупую жестокость».
Старый Станиен сидел на кровати и, перегнувшись через свой живот, как через стенку, следил, как раб затягивал его голени ремнями (Станиен даже в деревне носил сенаторские башмаки с высокой шнуровкой в четыре ремня).
– Что там еще? – сердито спросил он, когда Луций заглянул в дверь.
– Я узнал сейчас нечто очень важное для нашей семьи. Но сообщить тебе это могу только наедине.
Сенатор встал, топнул ногой, потом – другой, пробуя, не туго ли затянуты ремни, и приказал рабу:
– Выйди!
Когда тот закрыл дверь, Луций с таинственным видом приблизился к отцу:
– Я узнал, что он колдун.
– Кто? Это раб? – изумился сенатор.
– Нет. Сицилиец.
– О-о? – Склонив голову набок, Станиен хитро прищурился: – С каких это пор ты стал верить россказням старух? Я уже слышал это от твоей матери.
Подражая Хризостому, Луций покачал головой:
– Нельзя пренебрегать подобными предупреждениями. А что, если мать оказалась прозорливее нас с тобой?… Не забудь, эти головорезы-гладиаторы рядом. Твоя несправедливость может возмутить наших рабов, и они присоединятся к ним. Мы будем одни перед многочисленными врагами… – Видя, что отец хочет возразить, он поспешно добавил: – Даже те, кто нам; предан, будут раздражены…
Старший Станиен возмущенно вздернул голову.
– Они сочтут несправедливым это наказание, – сказал Луций. – Какими-то путями им становится известным все, что у нас тут делается. А ты даже не захотел выслушать сицилийца, чтобы установить истину… Ты прав: я не верю в колдунов, но… я считаю, что в минуту опасности лучше быть суеверным, чем неосмотрительным.
Речь сына произвела на сенатора впечатление. Затрудняясь принять какое-нибудь решение, он глядел в пол и жевал губами. Казалось, он внимательно рассматривает мозаику под своими ногами.
Луций начал терять терпение.
– Н-не знаю, – промямлил наконец Станиен. – Если я отменю наказание, они сочтут это трусостью.
– Они сочтут это милосердием, отец.
– Милосердием?… Это очень опасно! Во всей истории Рима нет ни одного случая, чтобы человек, поддавшийся милосердию, не погиб. Сила – вот что помогло Риму стать властелином мира!
– А разве сила на твоей стороне? – спросил молодой Станиен.
– Ты забываешься! – вспыхнул сенатор.
– Нет, отец. Мы с тобой можем говорить откровенно. В Риме нас защищает твое звание, богатство, весь строй Республики. Здесь же мы одиноки. Рабов много, а нас только трое!.. Да-да, трое! Никто, кроме Хризостома, не станет защищать нас с оружием в руках.
– Возмутительные речи! – вскипел Станиен и, как всегда после вспышки, тут же обмяк:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Не прерывай свою работу, – остановил его Луций, – я сам найду что нужно.
Молодой человек направился к одному из шкафчиков, которые, вперемежку с высокими наполненными свитками корзинами, стояли вдоль стен. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в библиотеку вбежала одна из рабынь Фульвии:
– Ты здесь, господин?… Мы ищем тебя по всему дому и саду. Госпожа приказала, чтобы ты немедленно шел к ней.
«Опять какая-нибудь история с Гаем!» – подумал с досадой Луций, направляясь к лестнице на второй этаж.
Он не ошибся: рабыня привела его в спальню Гая; тут, кроме нянек, хлопотали чуть ли не все служанки Фульвии. При входе старшего сына она трагическим жестом указала на кровать, где, уткнувшись в подушки, рыдал Гай.
– Не знаю, что делать с этим ребенком! Никак не хочет успокоиться. Поговори хоть ты с ним…
– Что с тобой, Гай? – спросил Луций, подходя к кровати брата. – Почему ты плачешь?
– Хочу сицилийца! – закричал малыш. – Это мой раб!.. Отец подарил его мне!.. Как смели его увести? Как смели убить мою собаку?… Хочу… чтобы этого… Мардония… – всхлипывал он, – распяли на кресте…
Луций посмотрел на мать. Она ответила ему беспомощным взглядом:
– Вот так с самого утра, с тех пор, как принесли его из ванны. Я уже ходила к отцу, просила его за этого раба, но он непреклонен. Непреклонен! – повторила Фульвия с жестом отчаяния. – Твердит, что теперь дисциплина особенно необходима. Как будто какая-то дисциплина важнее здоровья ребенка! Ну, пусть даже этот пастух-сицилиец провинился в чем-то ужасном…
– Ни в чем он не провинился! – перебил ее Луций. – Я видел мальчика. Горе его непритворно.
– Но говорят, что старший пастух…
– Старший пастух убил собаку мальчика.
– Но она первая набросилась на них…
– Не потому.
– А почему же? – подняла брови Фульвия.
Луций оглянулся на рабынь:
– Я не публичный оратор. Мне не нужна аудитория.
Фульвия жестом приказала рабыням выйти.
– Так почему же он убил эту отвратительную собаку?
– Потому что он вор. Из рассказа сицилийца – правда, совершенно бессвязного – я понял, что старший пастух похищал ягнят… вероятно, с целью продажи – это мое предположение, – а собака сицилийца его поймала.
Гай притих, прислушиваясь к разговору брата с матерью. При последних словах Луция он снова начал кричать:
– Хочу, чтобы старшего пастуха распяли!..
– О боги!.. – Фульвия прижала пальцы к вискам. – Я не в силах это вынести! Я сойду с ума!.. Неужели действительно ничего нельзя сделать с этим старшим пастухом?… Я уверена, что мальчишка-сицилиец колдун. Я поняла это, как только взглянула на него. Он околдовал отца, и тот купил его и совершенно ненужную собаку, околдовал Гая, теперь – тебя… Я требую, чтобы ты успокоил Гая или поговорил с отцом. Пусть он прикажет выпустить мальчишку, а этого Мардония… или как там его… бичевать. Иначе колдун погубит нас всех.
– Приведите сицилийца, – рыдал Гай, – а то я умру… Вот умру!.. Буду все плакать, плакать… и умру…
– Хорошо, я сделаю еще одну попытку… – Луций пошел было к двери и остановился: – Слышишь, Гай, я иду к отцу. Но только при условии, что ты сейчас же перестанешь плакать. Стыдно! Ты мужчина. Будущий воин. Возможно, что тебя изберут консулом! Но если править Республикой будут плаксы, Рим погибнет.
Гай озадаченно посмотрел на брата:
– Я еще маленький.
– Это не оправдание! – строго сказал Луций. – Каждый человек сначала маленький, а потом вырастает. И все его качества и привычки вырастают вместе с ним. Маленький трус и лгун делается большим трусом и лгуном, а из храбрых и стойких мальчиков вырастают герои. Я хотел бы, чтобы мой брат вырос героем, а не мямлей и плаксой.
– Да, – вздохнул Гай, садясь в постели, – я попробую.
– Тогда сейчас же встань, умойся и поешь.
Гай, кряхтя, слез с кровати.
– Прикажи няньке, мама. Пусть она умоет меня.
– Отлично, – сказал Луций. – В таком случае, я иду.
Спускаясь с лестницы, молодой Станиен улыбался: «Чудесная мысль – напугать отца колдовскими чарами! Голова его забита суевериями. Кажется, я нашел средство предотвратить глупую жестокость».
Старый Станиен сидел на кровати и, перегнувшись через свой живот, как через стенку, следил, как раб затягивал его голени ремнями (Станиен даже в деревне носил сенаторские башмаки с высокой шнуровкой в четыре ремня).
– Что там еще? – сердито спросил он, когда Луций заглянул в дверь.
– Я узнал сейчас нечто очень важное для нашей семьи. Но сообщить тебе это могу только наедине.
Сенатор встал, топнул ногой, потом – другой, пробуя, не туго ли затянуты ремни, и приказал рабу:
– Выйди!
Когда тот закрыл дверь, Луций с таинственным видом приблизился к отцу:
– Я узнал, что он колдун.
– Кто? Это раб? – изумился сенатор.
– Нет. Сицилиец.
– О-о? – Склонив голову набок, Станиен хитро прищурился: – С каких это пор ты стал верить россказням старух? Я уже слышал это от твоей матери.
Подражая Хризостому, Луций покачал головой:
– Нельзя пренебрегать подобными предупреждениями. А что, если мать оказалась прозорливее нас с тобой?… Не забудь, эти головорезы-гладиаторы рядом. Твоя несправедливость может возмутить наших рабов, и они присоединятся к ним. Мы будем одни перед многочисленными врагами… – Видя, что отец хочет возразить, он поспешно добавил: – Даже те, кто нам; предан, будут раздражены…
Старший Станиен возмущенно вздернул голову.
– Они сочтут несправедливым это наказание, – сказал Луций. – Какими-то путями им становится известным все, что у нас тут делается. А ты даже не захотел выслушать сицилийца, чтобы установить истину… Ты прав: я не верю в колдунов, но… я считаю, что в минуту опасности лучше быть суеверным, чем неосмотрительным.
Речь сына произвела на сенатора впечатление. Затрудняясь принять какое-нибудь решение, он глядел в пол и жевал губами. Казалось, он внимательно рассматривает мозаику под своими ногами.
Луций начал терять терпение.
– Н-не знаю, – промямлил наконец Станиен. – Если я отменю наказание, они сочтут это трусостью.
– Они сочтут это милосердием, отец.
– Милосердием?… Это очень опасно! Во всей истории Рима нет ни одного случая, чтобы человек, поддавшийся милосердию, не погиб. Сила – вот что помогло Риму стать властелином мира!
– А разве сила на твоей стороне? – спросил молодой Станиен.
– Ты забываешься! – вспыхнул сенатор.
– Нет, отец. Мы с тобой можем говорить откровенно. В Риме нас защищает твое звание, богатство, весь строй Республики. Здесь же мы одиноки. Рабов много, а нас только трое!.. Да-да, трое! Никто, кроме Хризостома, не станет защищать нас с оружием в руках.
– Возмутительные речи! – вскипел Станиен и, как всегда после вспышки, тут же обмяк:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70