Сначала все напились кипятку из котелков, а уж потом дали рядовому Кроссбоу попарить в сковородке ноги. Заметив, что у немцев есть ножи, рядовой Шоукросс сказал, что побежденным иметь ножи не полагается, и тут пришлось применить силу. Огнестрельное оружие немцы побросали при отступлении из Клопота и Сподне или другого проклятого места. Потеряв теперь и ножи, они готовы были расплакаться как дети. Вряд ли Шоукросс решился бы отрезать рядовому Кроссбоу омертвевшие пальцы. Нож ему требовался, чтоб добыть пропитание: окоченевшую лошадь в снегу или резвого козлика, наслаждавшегося первой травкой на проталине.
Судно бороздило Лигурийское море. На горизонте появилась Генуя. Майор Машук обратился к соотечественникам со словами ободрения.
– Товарищи, – говорил он в микрофон, – соратники по борьбе с крайней формой капитализма – фашизмом, от которого наша страна понесла огромные потери и против которого наш народ так долго сражался в одиночку. Я хочу развеять внушенный вам необоснованный страх. Некоторые из вас боятся наказания за преступления, которых не совершали. Попасть в плен в бою – не преступление. Быть насильно угнанным в рабство фашистской военной машиной – не преступление. Быть может, тем из вас, кто сдался в плен и пошел служить фашистам из малодушия или вследствие временного умопомрачения, есть чего бояться. Измена есть измена, и это – тяжкое преступление. Но наш великий вождь дал честное слово, что всем вам, как виновным, так и невиновным, прощается ваше прошлое, потому что сейчас, товарищи, нам надо думать о будущем. Нашему народу необходимо восстановить разрушенную страну. Восстановление Советского Союза, чьи новые достижения нанесут окончательный удар капиталистическому миру, требует огромного труда. Мы останавливаемся в итальянском порту Генуя, чтобы принять на борт еще пять советских граждан, которые из-за необоснованного страха, о котором я уже говорил, бросились за борт во время предыдущего рейса на Родину. Их спасли, и советское консульство в Генуе все это время заботилось о них, как мать о своих детях. В Стамбуле мы подберем семерых заблудших советских граждан, которые также пытались бежать. Советские власти в Турции и о них не забыли. Вы видите, что, несмотря на ваши страхи, Родина готова поддержать каждого. Вам выдали теплую одежду и удобно разместили на судне. Если вам не нравится пища, то в этом виноват британский торговый флот. Скоро Родина встретит вас хлебом-солью, тогда вдоволь наедитесь настоящего борща. Не забывайте также и о ваших товарищах, которые все еще воюют, быстро продвигаясь к Берлину. Помните об их героизме и о лишениях, которые они терпят. Многие из них охотно поменялись бы своей долей с вами. Годы тяжелой борьбы позади. Сейчас мы видим яркий свет в конце туннеля. Не забудем! Не простим! Кровь за кровь!
Редж тоже слушал эту речь. Приятная перспектива, ничего не скажешь: не забудем, не простим, кровь за кровь. Его поместили в отдельной каюте, но находился он под неусыпным контролем старшины Ноукса. Тот страдал язвой двенадцатиперстной кишки, поэтому большую часть дня лежал на верхней полке, но безропотно сопровождал Реджа в гальюн. Соседями по каюте они стали по решению советских и британских представителей на корабле после того, как трое русских, якобы по совету Реджа, прыгнули за борт в Бискайском заливе и их не без труда выловили матросы. Кто-то из русских по собственной инициативе попытался перерезать себе горло столовым ножом. Ножи и вилки отобрали, люди ели ложками. Майор Машук потребовал высадить Реджа в Генуе. Британское начальство находило это требование обоснованным, но капитан не согласился из принципа: британские власти и так достаточно много делают для русских и не позволят диктовать им, как поступать с британскими военнослужащими.
Марию Ивановну Редж видел только однажды, перед тем как к нему приставили Ноукса. Он доставил в медпункт беременную Евгению, которую застал на палубе. Она прогуливалась в сопровождении худосочного советского солдата в очках и, заметив Реджа, бросилась к нему с криком «Началось!», будто он был отцом ребенка. Тревога оказалась ложной. Скорее всего, появления ребенка следовало ожидать сразу после остановки в Стамбуле. Глядя на Реджа, Евгения рыдала, называя его отцом родным. Тогда-то Редж и Мария Ивановна смогли немного поговорить.
– Вот это по-русски! – сказала она. – Ты из любви ко мне пошел на такой риск, в этом что-то от героев Пушкина и Лермонтова. Это подвиг. Мы больше не увидимся, но станем писать друг другу письма. Мы пережили идиллию в тяжкие времена. Теперь все кончено.
– Ты так ничего и не поняла, – говорил Редж. – Я не просто хотел обнять тебя в последний раз, хотя и это для меня значит многое. Я хочу спасти тебя. Мне ничего не грозит. Меня не расстреляют и даже в тюрьму не посадят. Война почти окончена. Но у людей и в лагере, и здесь, на корабле, верное чутье. Они не зря боятся самого худшего. Их страх вполне обоснован. Для меня невыносима мысль о том, что по прихоти Сталина ты попадешь в подвалы Лубянки или в какой-нибудь лагерь. Я хочу, чтобы ты осталась в Англии, целая и невредимая.
– А Петр Лаврентьевич? Мало же ты знаешь о любви. Уходи, мне надо лечить мужика, который хотел себе глаз выколоть.
– Святая наивность! – беспомощно воскликнул Редж, глядя в иллюминатор на пенящиеся волны Средиземного моря.
– К тому же мне теперь нечего бояться. Я стала любовницей майора Машука.
– О, боже! Только на время плавания?
– На время плавания и еще на сколько понадобится.
– Бог мой! Опять измена.
– Для советского человека главное – быть верным Родине. Тебе, английскому капиталисту, этого никогда не понять.
– Боже правый!
Долгими бессонными ночами, под стоны мучившегося язвой Ноукса, Редж мастурбировал, воображая обнаженную Марию Ивановну, чей образ иногда сливался с образом моей сестры. Иногда обе женщины представали как персонажи «Пира Валтасара», хотя эта гравюра из старой Библии давно уже утратила для него эротическую привлекательность и лишь напоминала о доме, о семье.
После разговора с Марией Ивановной он был совершенно раздавлен. Будущее представлялось Реджу пустым и никчемным, но он утешал себя тем, что после шести лет войны многим оно рисовалось таким же. В одном из горячечных видений, вызванных бессонницей, перед ним возник улыбающийся Уинстон Черчилль в котелке и галстуке-бабочке, с гаванской сигарой в углу улыбающегося рта. Толстыми растопыренными пальцами он показывал латинскую букву V. Жест, которым древние римляне приветствовали друг друга, правящий класс превратил в знак победы, а доктор Геббельс толковал как verloren. Редж мечтал заткнуть эту сигару горящим концом в глотку негодяю Черчиллю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Судно бороздило Лигурийское море. На горизонте появилась Генуя. Майор Машук обратился к соотечественникам со словами ободрения.
– Товарищи, – говорил он в микрофон, – соратники по борьбе с крайней формой капитализма – фашизмом, от которого наша страна понесла огромные потери и против которого наш народ так долго сражался в одиночку. Я хочу развеять внушенный вам необоснованный страх. Некоторые из вас боятся наказания за преступления, которых не совершали. Попасть в плен в бою – не преступление. Быть насильно угнанным в рабство фашистской военной машиной – не преступление. Быть может, тем из вас, кто сдался в плен и пошел служить фашистам из малодушия или вследствие временного умопомрачения, есть чего бояться. Измена есть измена, и это – тяжкое преступление. Но наш великий вождь дал честное слово, что всем вам, как виновным, так и невиновным, прощается ваше прошлое, потому что сейчас, товарищи, нам надо думать о будущем. Нашему народу необходимо восстановить разрушенную страну. Восстановление Советского Союза, чьи новые достижения нанесут окончательный удар капиталистическому миру, требует огромного труда. Мы останавливаемся в итальянском порту Генуя, чтобы принять на борт еще пять советских граждан, которые из-за необоснованного страха, о котором я уже говорил, бросились за борт во время предыдущего рейса на Родину. Их спасли, и советское консульство в Генуе все это время заботилось о них, как мать о своих детях. В Стамбуле мы подберем семерых заблудших советских граждан, которые также пытались бежать. Советские власти в Турции и о них не забыли. Вы видите, что, несмотря на ваши страхи, Родина готова поддержать каждого. Вам выдали теплую одежду и удобно разместили на судне. Если вам не нравится пища, то в этом виноват британский торговый флот. Скоро Родина встретит вас хлебом-солью, тогда вдоволь наедитесь настоящего борща. Не забывайте также и о ваших товарищах, которые все еще воюют, быстро продвигаясь к Берлину. Помните об их героизме и о лишениях, которые они терпят. Многие из них охотно поменялись бы своей долей с вами. Годы тяжелой борьбы позади. Сейчас мы видим яркий свет в конце туннеля. Не забудем! Не простим! Кровь за кровь!
Редж тоже слушал эту речь. Приятная перспектива, ничего не скажешь: не забудем, не простим, кровь за кровь. Его поместили в отдельной каюте, но находился он под неусыпным контролем старшины Ноукса. Тот страдал язвой двенадцатиперстной кишки, поэтому большую часть дня лежал на верхней полке, но безропотно сопровождал Реджа в гальюн. Соседями по каюте они стали по решению советских и британских представителей на корабле после того, как трое русских, якобы по совету Реджа, прыгнули за борт в Бискайском заливе и их не без труда выловили матросы. Кто-то из русских по собственной инициативе попытался перерезать себе горло столовым ножом. Ножи и вилки отобрали, люди ели ложками. Майор Машук потребовал высадить Реджа в Генуе. Британское начальство находило это требование обоснованным, но капитан не согласился из принципа: британские власти и так достаточно много делают для русских и не позволят диктовать им, как поступать с британскими военнослужащими.
Марию Ивановну Редж видел только однажды, перед тем как к нему приставили Ноукса. Он доставил в медпункт беременную Евгению, которую застал на палубе. Она прогуливалась в сопровождении худосочного советского солдата в очках и, заметив Реджа, бросилась к нему с криком «Началось!», будто он был отцом ребенка. Тревога оказалась ложной. Скорее всего, появления ребенка следовало ожидать сразу после остановки в Стамбуле. Глядя на Реджа, Евгения рыдала, называя его отцом родным. Тогда-то Редж и Мария Ивановна смогли немного поговорить.
– Вот это по-русски! – сказала она. – Ты из любви ко мне пошел на такой риск, в этом что-то от героев Пушкина и Лермонтова. Это подвиг. Мы больше не увидимся, но станем писать друг другу письма. Мы пережили идиллию в тяжкие времена. Теперь все кончено.
– Ты так ничего и не поняла, – говорил Редж. – Я не просто хотел обнять тебя в последний раз, хотя и это для меня значит многое. Я хочу спасти тебя. Мне ничего не грозит. Меня не расстреляют и даже в тюрьму не посадят. Война почти окончена. Но у людей и в лагере, и здесь, на корабле, верное чутье. Они не зря боятся самого худшего. Их страх вполне обоснован. Для меня невыносима мысль о том, что по прихоти Сталина ты попадешь в подвалы Лубянки или в какой-нибудь лагерь. Я хочу, чтобы ты осталась в Англии, целая и невредимая.
– А Петр Лаврентьевич? Мало же ты знаешь о любви. Уходи, мне надо лечить мужика, который хотел себе глаз выколоть.
– Святая наивность! – беспомощно воскликнул Редж, глядя в иллюминатор на пенящиеся волны Средиземного моря.
– К тому же мне теперь нечего бояться. Я стала любовницей майора Машука.
– О, боже! Только на время плавания?
– На время плавания и еще на сколько понадобится.
– Бог мой! Опять измена.
– Для советского человека главное – быть верным Родине. Тебе, английскому капиталисту, этого никогда не понять.
– Боже правый!
Долгими бессонными ночами, под стоны мучившегося язвой Ноукса, Редж мастурбировал, воображая обнаженную Марию Ивановну, чей образ иногда сливался с образом моей сестры. Иногда обе женщины представали как персонажи «Пира Валтасара», хотя эта гравюра из старой Библии давно уже утратила для него эротическую привлекательность и лишь напоминала о доме, о семье.
После разговора с Марией Ивановной он был совершенно раздавлен. Будущее представлялось Реджу пустым и никчемным, но он утешал себя тем, что после шести лет войны многим оно рисовалось таким же. В одном из горячечных видений, вызванных бессонницей, перед ним возник улыбающийся Уинстон Черчилль в котелке и галстуке-бабочке, с гаванской сигарой в углу улыбающегося рта. Толстыми растопыренными пальцами он показывал латинскую букву V. Жест, которым древние римляне приветствовали друг друга, правящий класс превратил в знак победы, а доктор Геббельс толковал как verloren. Редж мечтал заткнуть эту сигару горящим концом в глотку негодяю Черчиллю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105