То, что мы узнаем на месте ("Дрезден в восемнадцати километрах", "Знаменитая галерея, знаете, так там"), лишь еще больше растравляло Вадю:
- Война! Дрезденская галерея! Эта Гарта! Сказка! Чудеса!
Вадя и так обалдел после истории с генералом. И хоть генерал оказался не ахти какой знаменитый - железнодорожный, и то в отставке, - Вадю все поздравляли, шутили над ним, а Вадя все принимал всерьез и был страшно горд.
- Я ведь сразу, как мы вошли с ним в квартиру, почувствовал, - без конца рассказывал Вадя. - Не может быть, чтобы простой житель и с автоматом... А тут еще жена его закричала... Я в комнату... Вижу, стреляет... А сам старенький такой - прямо мирный старичок... Я карабин и в него... Темно, но все же попал... Младший лейтенант Заикин говорит: прямо в грудь, через спину прошло... Потом младший лейтенант посветил фонариком... Говорит, генерал...
Красота Гарты красотой, но сейчас всем хотелось спать. Хотелось всем, и все хитрили: ведь кому-то заступать на дежурство. Но мелкие страстишки действительно мелки, да и как их проявишь!
Мы заступили в наряд: Вадя - у штаба дивизиона, я ("Черт возьми, это превосходно!") патрулировал у наших ("у наших!" - назло их бывшим высокопоставленным владельцам!) замков. Вокруг горы и освещаемые фарами машин дороги, а в небе звезды и луна - холодно-реальная, безмятежная, выше нас всех стоящая.
- Спокойной ночи, товарищ младший лейтенант!
- Будь здоров!
- Спокойной ночи, товарищ лейтенант!
- Ладно. Смотри тут. А кто тебя сменяет?
Я называю кто.
- А ты чего хромаешь?
Я, верно, немного прихрамывал вот уже с месяц. В ноге что-то покалывало, иногда ее сводило, но я старался не замечать этого. Может, после того ранения в Польше? Осколки?
- Да я не хромаю...
- Ну, будь!..
И тут почему-то я начинаю думать совсем не о том - о ней. Я хочу ее видеть, хочу быть вместе...
Я не знал одного - где она? В Ризе? Наверно, там уже союзники, но не те, которых мы с ней видели, а другие. Впрочем, видимо, как раз "те" настоящие наши союзники. А другие, которые придут, - в этом еще надо разобраться. "Те" были наши, поскольку по-настоящему хлебнули всего и оказались живы-здоровы благодаря нашим - нашим пехотинцам, саперам, артиллеристам, танкистам... Другие - это второй фронт, а уж коль скоро он становится поводом для анекдотов, это не лучший признак.
Но странное дело - и говоря, и думая о "тех", никак не можешь уберечь себя от мысли: "А почему так? "Они", освобожденные из лагерей военнопленных и даже из концлагерей, сохранили человеческий вид, а как другие, наши? В Освенциме? И не только в нем. Под Фридляндом, в Ламсдорфе, и не только там? Они - мы только что видели это в Ризе - сразу же надели военную форму и ждали прихода своих, а наши, свои, лежали на нарах, и мы выносили их, нечеловекоподобных, на свет, и они умирали, не осилив радости освобождения. Умирали, получив еду. Умирали, увидев свет. Умирали, поняв, что все страшное кончилось".
Тут, не успел я еще решить для себя что-то определенное, ясное, началась дикая стрельба. Ружейная. Автоматная. Пистолетная. Взлетали в звездное небо трассирующие пули и ракеты - желтые, красные, зеленые. Каждая, имеющая свой глубокий военный смысл, - но почему их так много и все сразу?
Наши выскакивали на улицу, спрашивали о том, что случилось, и я пока ничего не мог им ответить. Выскакивали офицеры и солдаты. Выскакивали одетые и полуодетые. Выскакивали в одном нижнем. Но с оружием в руках.
А Гарта вокруг неистовствовала. И не только стреляла, а и кричала дико, восторженно орала сотнями голосов:
- Капитуляция! Капитуляция! Капитуляция!
Я слышал теперь явственно, точно, но еще не верил, хотя и отвечал нашим последним, опоздавшим:
- Кажется, капитуляция...
Наши тоже начинали палить в воздух.
- Товарищ лейтенант! Неужели? - окликнул я оказавшегося рядом Соколова.
- Да, да... - говорил он. - Кажется, всё теперь... Конец!
А стрельба, и ракеты, и дикие выкрики - все сливалось вокруг в какой-то радостно-сумасшедший рев-грохот.
- Ты чего стоишь как сыч? - Володя бросился ко мне, обнял, приподнял. - Победа, ребятки, победа!
Подбежал Вадя:
- Неужели? Ведь это!.. А тебя не сменили?
Кажется, сменить меня в этой суматохе забыли. Вадя уже свободен, а я еще на посту.
Вся Гарта бесновалась. Палила в воздух. Плясала. Откуда-то появились гармошки, баяны, аккордеоны. Солдаты постарше, не чета нам, плакали:
- Дожили!.. Дожили!..
Офицеры перемешались с солдатами, солдаты - с офицерами. Не разберешь, где начальство, где подчиненные.
Вдали слышны звуки духового оркестра. Странные, неточные звуки, вразнобой наигрывающие мелодию знакомой песни:
Белоруссия родная!
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!..
Оркестр с толпой солдат двигался по улице. Звуки музыки слышались всё громче. Вот они уже где-то рядом.
Я смотрел в даль улицы. Оркестр - три солдата: две трубы и барабан, величественно шел по мостовой, обрастая толпой. Гремела только музыка, а я уже бормотал про себя слова:
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!..
Странно, но надоевшая до чертиков в Гороховецких лагерях песня звучала сейчас совсем по-иному.
В шуме и сутолоке я услышал свою фамилию. Видно, вспомнили, идут сменять.
Я поднял над голвой автомат, махнул:
- Я здесь!
- Смотри, кто! Смотри!
Ко мне протиснулся Володя. А за ним - старший лейтенант Буньков и Макака.
- Вроде опоздали мы с Петровым... Ну, поздравляю! - Буньков неожиданно трижды расцеловал меня. - А лейтенант где? Соколов?
- Только что тут был...
- Ты иди! Я тебе на смену, - сказал Володя. - Забыл!
Мы пошли вместе с Буньковым и Макакой, не слыша друг друга, с трудом пробиваясь через толпы солдат.
- Мы вас вторые сутки догоняем, - шепнул мне на ухо Макака.
- Я сейчас поищу его. Может, он здесь, - пообещал я Бунькову, когда мы наконец-то добрались до дома, где разместился наш взвод. - Подождите минуту...
Через обвитую плющом калитку я побежал в дом. Комнаты пусты - и первая, и вторая, и третья. Конечно, сейчас все на улице. Я обежал комнаты первого этажа и вспомнил: может, на втором? Соколов, Заикин и старшина батареи обосновались там. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж. В заикинской комнате пусто. В следующей...
Я распахнул дверь и увидел лейтенанта Соколова. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами.
- Товарищ лей...
Соколов был мертв. Рядом на кровати валялся его пистолет.
Я не ждал этого.
- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Убили! Убили его! - не знаю, что я кричал, бросившись вниз.
Буньков, Макака и я ворвались в комнату. Застыли у кровати.
- Эх, Мишка, Мишка... - с горечью произнес старший лейтенант. - Как же это ты...
На столе Буньков обнаружил торопливую записку: "В моей смерти прошу никого не винить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69