Подожди!
Я остановился. В коридоре ко мне подбежала девчонка, ниже меня ростом, без пионерского галстука. Я еще удивился: "Почему без галстука?" В Дом пионеров все приходили с галстуками, если не считать взрослых и самых старших ребят.
- Это твои стихи в "Пионерке" вчера напечатаны?
- Да, а что?
И в самом деле - что? Вчера стихи в "Пионерке" - верно. И на той пятидневке были стихи. И в прошлом году. И в позапрошлом. Я уже три года печатаюсь. На то и деткор!
- Нет, мне просто сказали. Хорошие стихи. Только - не сердись! - там рифма одна плохая, по-моему: "тогда" и "вождя". Я сразу заметила и вот хотела...
Так все началось. А может, чуть позже, когда мы случайно вышли из Дома пионеров вместе. Она спросила, где я живу, и я соврал на всякий случай, что далеко, хотя жил совсем рядом. Мы больше часа шагали по Москве. Шли в сторону ее дома. И потом я еще раз соврал, когда сказал, что учусь не в шестом, а в восьмом классе. Хорошо, что она не спросила, сколько мне лет. Я бы не мог ей признаться, что мне тринадцать. Правда, только до лета. Летом будет четырнадцать.
В общем, что говорить: возраст трагически подводил меня. Школа ладно! Но и в Доме пионеров, в литературной студии, которая состояла из трех кружков - младшего, среднего и старшего, - мне была уготована честь находиться в младшем...
Все это было весной. И ей исполнилось уже (уже!) шестнадцать лет. А осенью ей будет семнадцать. Она училась в девятом классе. И, может быть, поэтому она еще больше мне нравилась.
В Доме пионеров было интереснее, чем в школе. В школе я учился, и даже, кажется, сносно. В этом году, например, за первые две четверти ни одной посредственной отметки, если не считать алгебры. Но школа - это школа. Я бы охотно променял свой шестой класс на седьмую комнату Дома пионеров.
Настоящие друзья были там. И туда всегда хотелось идти. У нас бывали когда-то Крупская и Чкалов, а потом папанинцы и Маршак, Чуковский, генерал Карбышев и авиаконструктор Микулин, Гайдар, Кассиль и Михалков. А наши руководители Рувим Исаевич, Вера Ивановна и Вера Васильевна - разве их сравнишь с обычными учителями!
С некоторых пор меня еще больше тянуло туда. И не только в седьмую комнату, где была наша литературная студия. Я приходил почти за час до начала занятий. И уходил позже всех: вдруг увижу? Приходил и тогда, когда занятий вовсе не было: а вдруг она там.
Она занималась в изостудии. Дни занятий у нас не всегда совпадали.
- Ты что какой-то? Пошли домой? - спрашивали меня приятели. Впрочем, даже не просто приятели, а друзья по литературной студии - Сема, Леня, Коля, Юра и Лида, в которую я был тайно влюблен.
- Почему ты по ночам не спишь? - недоумевала мать. - Опять всю ночь вертелся.
- Ну признавайся, не влюбился ли? - полушутя, полусерьезно говорил отец.
- Нет, - отвечал я, - и чего вы пристали!
Я сам не узнавал себя. Я грубил родителям и замыкался перед товарищами. А в разговорах с ней переходил вдруг на такой разухабистый тон, что однажды она удивилась:
- Что с тобой? Не надо так, прошу. Мне это не нравится...
- Ты какой-то рассеянный стал. Потерял что-нибудь? - интересовалась на занятиях Вера Ивановна.
- Нет, нет, ничего...
И верно. Я не потерял, а нашел. Но я не мог признаться в этом никому.
- Почему ты сегодня опять не читаешь нового? - Вера Ивановна смущалась.
Раньше я был, кажется, самым активным кружковцем. А я не писал теперь того, что писал раньше. Не писал о боях на озере Хасан и о событиях в Испании. Не писал о происках шпионов и о боевых делах пограничников. Не писал о вождях и о гражданской войне. И о войне в Абиссинии не писал, хотя прежде Абиссиния почему-то очень привлекала меня. Не писал о животных и о природе, что раньше мне, как говорили, особенно удавалось. Не только не писал, но и стеснялся признаться кому-нибудь, что дома у меня есть живая черепаха, три ящерицы, ежик и белые мыши. Не писал о Москве и о зарубежных детях, стонущих под игом капитала...
Мне было не до того. Я хранил под подушкой "Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви", которую читал столько раз, что уже почти помнил наизусть.
Я писал только об этом. Это были серьезные, взрослые стихи о настоящей любви! И я не мог читать их, да еще на занятиях кружка в Доме пионеров!..
А она любила сладкое. Ежедневно я откладывал деньги, которые мне давали на школьный завтрак, и покупал ей конфеты. Самые дорогие, каких никогда не бывало у нас дома. В самых красивых обертках. В кондитерской на углу Армянского переулка и Маросейки.
Сам я терпеть не мог конфет. В те дни я возненавидел их, кажется, пуще прежнего.
Я никогда не знал точно, увижу ли ее, и конфеты в моих карманах таяли, превращаясь в кисель. Потом, встретив ее, надо было улучить момент, чтобы передать конфеты. Не угощать же при всех!
Это было тоже сложно.
Я ловил ее и ждал случая, а потом...
- На, это тебе, - говорил я полушепотом и совал ей конфеты, как оказывалось, в самый неподходящий момент: рядом обязательно появлялся кто-нибудь из ее знакомых или из моих.
- Ну что ты! Большое спасибо! - говорила она и тут же добавляла: Девочки, берите! Угощайтесь!
Мальчишки тактично уходили. Девчонки не отказывались.
У нее были тугие толстые косы. А лицо круглое. Когда она брала конфеты, лицо совсем круглело, пухлые щеки становились розовыми. И на левой щеке появлялась ямочка. На правой не появлялась, а только на левой...
Я злился и на себя, и на не вовремя подоспевших девчонок. Злился, конечно, не из-за конфет, а из-за всех мучений, которые терпел только ради нее, а не ради каких-то девчонок.
И вдруг - о счастье! - неожиданно пришло спасение.
Это случилось в День Красной Армии. Мы шли с праздничного вечера в Доме пионеров. Около метро она сказала:
- Подожди минутку. Я куплю мороженое тебе и себе. Хорошо?
- Нет, я сам! - Я чуть не закричал от радости.
Она и опомниться не успела, как я сунул ей в руки мороженое.
- А ты?
- Я не люблю, - с подчеркнутым равнодушием сказал я. У меня не было больше денег.
С этого дня я уже не покупал больше конфет. Только мороженое и только тогда, когда мы шли вместе по улице.
Я был счастлив! Да и в школе теперь мне уже не приходилось голодать. Мороженое - не конфеты, и у меня оставались деньги, чтобы хоть немного перекусить в школьном буфете.
Кировская. Улица Кирова. Бывшая Мясницкая. Мясницкой ее называли раньше. И все же дело не в том, как называли ее, а в том, что она улица удивительная!
- Помнишь, как здесь челюскинцы ехали?
- Помню. И еще Чкалов, Байдуков, Беляков. Помнишь?
- Конечно.
- А потом Громов.
- А ты еще папанинцев забыл.
- Я не забыл. А Киров? Не помнишь, как Кирова здесь везли?
- Я не была тогда, - призналась Наташа.
Помолчала и добавила невзначай:
- Я письма отсюда всегда отправляю, с почтамта. Отсюда, говорят, быстрее всего доходят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Я остановился. В коридоре ко мне подбежала девчонка, ниже меня ростом, без пионерского галстука. Я еще удивился: "Почему без галстука?" В Дом пионеров все приходили с галстуками, если не считать взрослых и самых старших ребят.
- Это твои стихи в "Пионерке" вчера напечатаны?
- Да, а что?
И в самом деле - что? Вчера стихи в "Пионерке" - верно. И на той пятидневке были стихи. И в прошлом году. И в позапрошлом. Я уже три года печатаюсь. На то и деткор!
- Нет, мне просто сказали. Хорошие стихи. Только - не сердись! - там рифма одна плохая, по-моему: "тогда" и "вождя". Я сразу заметила и вот хотела...
Так все началось. А может, чуть позже, когда мы случайно вышли из Дома пионеров вместе. Она спросила, где я живу, и я соврал на всякий случай, что далеко, хотя жил совсем рядом. Мы больше часа шагали по Москве. Шли в сторону ее дома. И потом я еще раз соврал, когда сказал, что учусь не в шестом, а в восьмом классе. Хорошо, что она не спросила, сколько мне лет. Я бы не мог ей признаться, что мне тринадцать. Правда, только до лета. Летом будет четырнадцать.
В общем, что говорить: возраст трагически подводил меня. Школа ладно! Но и в Доме пионеров, в литературной студии, которая состояла из трех кружков - младшего, среднего и старшего, - мне была уготована честь находиться в младшем...
Все это было весной. И ей исполнилось уже (уже!) шестнадцать лет. А осенью ей будет семнадцать. Она училась в девятом классе. И, может быть, поэтому она еще больше мне нравилась.
В Доме пионеров было интереснее, чем в школе. В школе я учился, и даже, кажется, сносно. В этом году, например, за первые две четверти ни одной посредственной отметки, если не считать алгебры. Но школа - это школа. Я бы охотно променял свой шестой класс на седьмую комнату Дома пионеров.
Настоящие друзья были там. И туда всегда хотелось идти. У нас бывали когда-то Крупская и Чкалов, а потом папанинцы и Маршак, Чуковский, генерал Карбышев и авиаконструктор Микулин, Гайдар, Кассиль и Михалков. А наши руководители Рувим Исаевич, Вера Ивановна и Вера Васильевна - разве их сравнишь с обычными учителями!
С некоторых пор меня еще больше тянуло туда. И не только в седьмую комнату, где была наша литературная студия. Я приходил почти за час до начала занятий. И уходил позже всех: вдруг увижу? Приходил и тогда, когда занятий вовсе не было: а вдруг она там.
Она занималась в изостудии. Дни занятий у нас не всегда совпадали.
- Ты что какой-то? Пошли домой? - спрашивали меня приятели. Впрочем, даже не просто приятели, а друзья по литературной студии - Сема, Леня, Коля, Юра и Лида, в которую я был тайно влюблен.
- Почему ты по ночам не спишь? - недоумевала мать. - Опять всю ночь вертелся.
- Ну признавайся, не влюбился ли? - полушутя, полусерьезно говорил отец.
- Нет, - отвечал я, - и чего вы пристали!
Я сам не узнавал себя. Я грубил родителям и замыкался перед товарищами. А в разговорах с ней переходил вдруг на такой разухабистый тон, что однажды она удивилась:
- Что с тобой? Не надо так, прошу. Мне это не нравится...
- Ты какой-то рассеянный стал. Потерял что-нибудь? - интересовалась на занятиях Вера Ивановна.
- Нет, нет, ничего...
И верно. Я не потерял, а нашел. Но я не мог признаться в этом никому.
- Почему ты сегодня опять не читаешь нового? - Вера Ивановна смущалась.
Раньше я был, кажется, самым активным кружковцем. А я не писал теперь того, что писал раньше. Не писал о боях на озере Хасан и о событиях в Испании. Не писал о происках шпионов и о боевых делах пограничников. Не писал о вождях и о гражданской войне. И о войне в Абиссинии не писал, хотя прежде Абиссиния почему-то очень привлекала меня. Не писал о животных и о природе, что раньше мне, как говорили, особенно удавалось. Не только не писал, но и стеснялся признаться кому-нибудь, что дома у меня есть живая черепаха, три ящерицы, ежик и белые мыши. Не писал о Москве и о зарубежных детях, стонущих под игом капитала...
Мне было не до того. Я хранил под подушкой "Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви", которую читал столько раз, что уже почти помнил наизусть.
Я писал только об этом. Это были серьезные, взрослые стихи о настоящей любви! И я не мог читать их, да еще на занятиях кружка в Доме пионеров!..
А она любила сладкое. Ежедневно я откладывал деньги, которые мне давали на школьный завтрак, и покупал ей конфеты. Самые дорогие, каких никогда не бывало у нас дома. В самых красивых обертках. В кондитерской на углу Армянского переулка и Маросейки.
Сам я терпеть не мог конфет. В те дни я возненавидел их, кажется, пуще прежнего.
Я никогда не знал точно, увижу ли ее, и конфеты в моих карманах таяли, превращаясь в кисель. Потом, встретив ее, надо было улучить момент, чтобы передать конфеты. Не угощать же при всех!
Это было тоже сложно.
Я ловил ее и ждал случая, а потом...
- На, это тебе, - говорил я полушепотом и совал ей конфеты, как оказывалось, в самый неподходящий момент: рядом обязательно появлялся кто-нибудь из ее знакомых или из моих.
- Ну что ты! Большое спасибо! - говорила она и тут же добавляла: Девочки, берите! Угощайтесь!
Мальчишки тактично уходили. Девчонки не отказывались.
У нее были тугие толстые косы. А лицо круглое. Когда она брала конфеты, лицо совсем круглело, пухлые щеки становились розовыми. И на левой щеке появлялась ямочка. На правой не появлялась, а только на левой...
Я злился и на себя, и на не вовремя подоспевших девчонок. Злился, конечно, не из-за конфет, а из-за всех мучений, которые терпел только ради нее, а не ради каких-то девчонок.
И вдруг - о счастье! - неожиданно пришло спасение.
Это случилось в День Красной Армии. Мы шли с праздничного вечера в Доме пионеров. Около метро она сказала:
- Подожди минутку. Я куплю мороженое тебе и себе. Хорошо?
- Нет, я сам! - Я чуть не закричал от радости.
Она и опомниться не успела, как я сунул ей в руки мороженое.
- А ты?
- Я не люблю, - с подчеркнутым равнодушием сказал я. У меня не было больше денег.
С этого дня я уже не покупал больше конфет. Только мороженое и только тогда, когда мы шли вместе по улице.
Я был счастлив! Да и в школе теперь мне уже не приходилось голодать. Мороженое - не конфеты, и у меня оставались деньги, чтобы хоть немного перекусить в школьном буфете.
Кировская. Улица Кирова. Бывшая Мясницкая. Мясницкой ее называли раньше. И все же дело не в том, как называли ее, а в том, что она улица удивительная!
- Помнишь, как здесь челюскинцы ехали?
- Помню. И еще Чкалов, Байдуков, Беляков. Помнишь?
- Конечно.
- А потом Громов.
- А ты еще папанинцев забыл.
- Я не забыл. А Киров? Не помнишь, как Кирова здесь везли?
- Я не была тогда, - призналась Наташа.
Помолчала и добавила невзначай:
- Я письма отсюда всегда отправляю, с почтамта. Отсюда, говорят, быстрее всего доходят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69