Она соглашалась. Она сама хотела верить.
А сейчас? Неужели она права? Нет, не может этого быть! И все равно я бы не мог никуда уехать! Ведь и Наташа в Москве. И сколько людей в Москве, а потом, это - Москва. Даже то, что я копаю сейчас землю на Чистых прудах, это важно. Сегодня важно особенно, и я должен это делать, как все, копающие землю рядом со мной и на других бульварах и улицах!
За работой мы не заметили, как захрипел репродуктор на крыше соседнего дома и точно так же - репродукторы на бульваре, но лишь когда голос диктора уже произносил что-то, все бросили лопаты и зашикали друг на друга:
- Тише! Тише!
Но мы так ничего и не услышали.
Мы принялись за работу - еще более упрямо, чем прежде. Только руки и лопаты задвигались быстрее.
Дождь прекратился. В воздухе пахло дымом и чем-то горелым. Во многих дворах пылали костры - там жгли служебные бумаги и документы.
- Ты еще не знаешь, что тут было! - бросился ко мне Боря Скворцов, когда я вернулся во двор.
- А что?
Боря отвел меня в сторонку:
- Да понимаешь ли, твоя Эмилия Генриховна хотела стащить домовые книги!
- Как? Зачем?
- А черт ее знает зачем! Немцев, наверно, ждет! Чтоб потом выдавать всех. Да только не вышло! Схватили ее и увезли. А немцы листовки бросают! С самолетов. Вот какие дела!
Эмилия Генриховна - тихая старушка немка из пятой квартиры, и вдруг похищение домовых книг. У Эмилии Генриховны я учился немецкому языку. Настояла мать. Это называлось дополнительные уроки, а мать говорила об Эмилии Генриховне как о репетиторе и "чудесном, огромной души человеке". И мы зубрили с Эмилией Генриховной артикли и спряжения, стихи и даже песню пели - про болотных солдат. И вот - книги! Домовые книги! Чтоб выдавать всех, и, значит, отца, и мать, а может, и меня? Сволочь!
Дома у нас царил полный разгром. Мать укладывала вещи.
- Что случилось?
- Собирайся скорее! Мы уезжаем...
В словах ее звучала растерянность.
- Как уезжаем? Куда?
- Ничего не знаю! Ничего не знаю! - сказала мать и, опустившись на диван, заплакала. - Звонил папа, просил, чтоб мы подготовились. Он пришлет машину...
Машина пришла через час, когда мы собрали самое необходимое. Знакомая зеленая "эмка" с номером, который я знал на память: МБ 24-10. Все уложилось в два чемодана - случай совершенно небывалый. Обычно мать и в близкие поездки брала с собой ворох вещей.
- Алексей Алексаныч наказал погрузиться и ждать его звонка, - сообщил шофер.
Во дворе пусто. Я поставил в машину чемоданы.
- Что же еще? - спросила мать.
Я сообразил. Поднялся наверх и схватил тетрадку со стихами и еще одну - со стихами Николая Степановича. Он переписал их мне своим бисерным почерком. Потом взял книгу - гайдаровскую "Школу", дважды дорогую мне. "Школу" подарила мне год назад Наташа, а потом на ней расписался Аркадий Петрович. Это было в день, когда он читал нам в Доме пионеров "Судьбу барабанщика".
Квартира наша пустовала - почти все были в эвакуации.
- Правильно, правильно, уезжайте, - сказал Николай Степанович и добавил: - Дай я тебя обниму, мой друг.
Мы обнялись.
- Может, и не поедем никуда. Папа сказал: ждать...
- Так, на всякий случай. Мало ли что, мой друг...
Мне было неловко смотреть на Николая Степановича - старого, одинокого. Как можно его бросить?
- Если мы поедем, то вы с нами, - сказал я. - Давайте соберем ваши вещи. Мама, мы возьмем Николая Степаныча, или я...
- Собирайся скорее... Возьмем... Конечно, Николай Степаныч!
Николай Степанович начал отказываться, но я уже снял со шкафа его чемодан:
- Складывайте! Обязательно!
Чемодан Николая Степановича стоял в машине, когда я вдруг вспомнил: ведь я так и не получил комсомольский билет в райкоме. Как же я уеду? А в типографии как? Ведь я работаю. Просто сесть в машину и удрать вместе с родителями?
- Мам, я сбегаю в райком, а после в типографию, - сказал я, сгорая от стыда. Как же я не подумал об этом раньше?
Я убежал, даже не дослушав ее возражений.
В райкоме комсомола было людно и шумно, как на вокзале. Открытые двери кабинетов и комнат, забитые парнями и девушками лестницы и коридоры. Все суетятся, кричат в телефонные трубки и друг другу, что-то доказывают, что-то объясняют, о чем-то просят. Но уже через несколько минут я понял, что это не предотъездная суматоха. Люди уходили на фронт и в истребительные батальоны, получали задания и какие-то документы. Здесь же выдавали винтовки и пистолеты, гранаты и бутылки с горючей смесью, плакаты и брошюры. После замерзших московских улиц, где даже на перекрестках я не встретил ни одного милиционера, все, что происходило в райкоме, вселяло надежду.
Я побывал уже в нескольких комнатах, объяснял, но все безрезультатно.
- Тебя вызовут, когда будет нужно, - сказали мне в одной из комнат.
- Без бюро райкома билет не получишь, - сказали в другой.
- Раз уезжаешь, ничего не поделаешь, - сказали в третьей.
- Слушай, не мешай работать! - прикрикнули в четвертой.
Я решился на последний отчаянный шаг - прорваться в кабинет с надписью "секретарь райкома".
Дверь была открыта. В нее беспрерывно заходили какие-то люди - с оружием и с бумагами.
Мне повезло. Когда я вошел в кабинет, секретарь райкома как раз вручал комсомольский билет маленькому парню в белом маскхалате. За спиной у парня висел автомат, и он стоял перед столом секретаря навытяжку, торжественный и не в меру строгий. Впрочем, и сам секретарь не был похож на секретаря: на плечи накинута телогрейка; ватные брюки, заправленные в сапоги; темные волосы над высоким лбом растрепаны, и ростом он, кажется, чуть ниже меня. А лицо красивое, хотя и усталое.
- Поздравляю, Женя! И смотри будь на высоте. Ни пуха тебе, ни пера.
- Спасибо, Геннадий Василич! - произнес парень, принимая билет.
- Какое спасибо! Не спасибо, а к черту надо говорить! - рассмеялся секретарь. - Пусть все у тебя хорошо будет. Не рискуй только зря.
- Спасибо, Геннадий Василич, - повторил парень и пообещал: - Не буду!
Как только парень повернулся к выходу, я протолкался к столу:
- Геннадий Василич, у меня тоже такое дело... с билетом.
- Подожди, подожди, сейчас, - пообещал Геннадий Васильевич. - Вот отпущу людей - и поговорим.
Пожилой, явно не комсомольского вида человек оттолкнул меня от стола и положил перед секретарем огромный, с неестественно длинным стволом револьвер:
- Вот, Геннадий Василич, обещал вам давеча.
- Это что же за музей, дядя Вася! И даже дарственная надпись? Блюхера? - удивился секретарь.
- Я с музеем этим всю гражданскую прошел, - не без обиды сказал владелец диковинного револьвера.
- Ну гражданскую, дядя Вася, это когда было, - Геннадий Васильевич с любопытством рассматривал оружие. - При царе Горохе такой пушкой...
- Кому давно, а кому и недавно. Вам-то, молодым, при царе Горохе, а нам - словно вчера это было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
А сейчас? Неужели она права? Нет, не может этого быть! И все равно я бы не мог никуда уехать! Ведь и Наташа в Москве. И сколько людей в Москве, а потом, это - Москва. Даже то, что я копаю сейчас землю на Чистых прудах, это важно. Сегодня важно особенно, и я должен это делать, как все, копающие землю рядом со мной и на других бульварах и улицах!
За работой мы не заметили, как захрипел репродуктор на крыше соседнего дома и точно так же - репродукторы на бульваре, но лишь когда голос диктора уже произносил что-то, все бросили лопаты и зашикали друг на друга:
- Тише! Тише!
Но мы так ничего и не услышали.
Мы принялись за работу - еще более упрямо, чем прежде. Только руки и лопаты задвигались быстрее.
Дождь прекратился. В воздухе пахло дымом и чем-то горелым. Во многих дворах пылали костры - там жгли служебные бумаги и документы.
- Ты еще не знаешь, что тут было! - бросился ко мне Боря Скворцов, когда я вернулся во двор.
- А что?
Боря отвел меня в сторонку:
- Да понимаешь ли, твоя Эмилия Генриховна хотела стащить домовые книги!
- Как? Зачем?
- А черт ее знает зачем! Немцев, наверно, ждет! Чтоб потом выдавать всех. Да только не вышло! Схватили ее и увезли. А немцы листовки бросают! С самолетов. Вот какие дела!
Эмилия Генриховна - тихая старушка немка из пятой квартиры, и вдруг похищение домовых книг. У Эмилии Генриховны я учился немецкому языку. Настояла мать. Это называлось дополнительные уроки, а мать говорила об Эмилии Генриховне как о репетиторе и "чудесном, огромной души человеке". И мы зубрили с Эмилией Генриховной артикли и спряжения, стихи и даже песню пели - про болотных солдат. И вот - книги! Домовые книги! Чтоб выдавать всех, и, значит, отца, и мать, а может, и меня? Сволочь!
Дома у нас царил полный разгром. Мать укладывала вещи.
- Что случилось?
- Собирайся скорее! Мы уезжаем...
В словах ее звучала растерянность.
- Как уезжаем? Куда?
- Ничего не знаю! Ничего не знаю! - сказала мать и, опустившись на диван, заплакала. - Звонил папа, просил, чтоб мы подготовились. Он пришлет машину...
Машина пришла через час, когда мы собрали самое необходимое. Знакомая зеленая "эмка" с номером, который я знал на память: МБ 24-10. Все уложилось в два чемодана - случай совершенно небывалый. Обычно мать и в близкие поездки брала с собой ворох вещей.
- Алексей Алексаныч наказал погрузиться и ждать его звонка, - сообщил шофер.
Во дворе пусто. Я поставил в машину чемоданы.
- Что же еще? - спросила мать.
Я сообразил. Поднялся наверх и схватил тетрадку со стихами и еще одну - со стихами Николая Степановича. Он переписал их мне своим бисерным почерком. Потом взял книгу - гайдаровскую "Школу", дважды дорогую мне. "Школу" подарила мне год назад Наташа, а потом на ней расписался Аркадий Петрович. Это было в день, когда он читал нам в Доме пионеров "Судьбу барабанщика".
Квартира наша пустовала - почти все были в эвакуации.
- Правильно, правильно, уезжайте, - сказал Николай Степанович и добавил: - Дай я тебя обниму, мой друг.
Мы обнялись.
- Может, и не поедем никуда. Папа сказал: ждать...
- Так, на всякий случай. Мало ли что, мой друг...
Мне было неловко смотреть на Николая Степановича - старого, одинокого. Как можно его бросить?
- Если мы поедем, то вы с нами, - сказал я. - Давайте соберем ваши вещи. Мама, мы возьмем Николая Степаныча, или я...
- Собирайся скорее... Возьмем... Конечно, Николай Степаныч!
Николай Степанович начал отказываться, но я уже снял со шкафа его чемодан:
- Складывайте! Обязательно!
Чемодан Николая Степановича стоял в машине, когда я вдруг вспомнил: ведь я так и не получил комсомольский билет в райкоме. Как же я уеду? А в типографии как? Ведь я работаю. Просто сесть в машину и удрать вместе с родителями?
- Мам, я сбегаю в райком, а после в типографию, - сказал я, сгорая от стыда. Как же я не подумал об этом раньше?
Я убежал, даже не дослушав ее возражений.
В райкоме комсомола было людно и шумно, как на вокзале. Открытые двери кабинетов и комнат, забитые парнями и девушками лестницы и коридоры. Все суетятся, кричат в телефонные трубки и друг другу, что-то доказывают, что-то объясняют, о чем-то просят. Но уже через несколько минут я понял, что это не предотъездная суматоха. Люди уходили на фронт и в истребительные батальоны, получали задания и какие-то документы. Здесь же выдавали винтовки и пистолеты, гранаты и бутылки с горючей смесью, плакаты и брошюры. После замерзших московских улиц, где даже на перекрестках я не встретил ни одного милиционера, все, что происходило в райкоме, вселяло надежду.
Я побывал уже в нескольких комнатах, объяснял, но все безрезультатно.
- Тебя вызовут, когда будет нужно, - сказали мне в одной из комнат.
- Без бюро райкома билет не получишь, - сказали в другой.
- Раз уезжаешь, ничего не поделаешь, - сказали в третьей.
- Слушай, не мешай работать! - прикрикнули в четвертой.
Я решился на последний отчаянный шаг - прорваться в кабинет с надписью "секретарь райкома".
Дверь была открыта. В нее беспрерывно заходили какие-то люди - с оружием и с бумагами.
Мне повезло. Когда я вошел в кабинет, секретарь райкома как раз вручал комсомольский билет маленькому парню в белом маскхалате. За спиной у парня висел автомат, и он стоял перед столом секретаря навытяжку, торжественный и не в меру строгий. Впрочем, и сам секретарь не был похож на секретаря: на плечи накинута телогрейка; ватные брюки, заправленные в сапоги; темные волосы над высоким лбом растрепаны, и ростом он, кажется, чуть ниже меня. А лицо красивое, хотя и усталое.
- Поздравляю, Женя! И смотри будь на высоте. Ни пуха тебе, ни пера.
- Спасибо, Геннадий Василич! - произнес парень, принимая билет.
- Какое спасибо! Не спасибо, а к черту надо говорить! - рассмеялся секретарь. - Пусть все у тебя хорошо будет. Не рискуй только зря.
- Спасибо, Геннадий Василич, - повторил парень и пообещал: - Не буду!
Как только парень повернулся к выходу, я протолкался к столу:
- Геннадий Василич, у меня тоже такое дело... с билетом.
- Подожди, подожди, сейчас, - пообещал Геннадий Васильевич. - Вот отпущу людей - и поговорим.
Пожилой, явно не комсомольского вида человек оттолкнул меня от стола и положил перед секретарем огромный, с неестественно длинным стволом револьвер:
- Вот, Геннадий Василич, обещал вам давеча.
- Это что же за музей, дядя Вася! И даже дарственная надпись? Блюхера? - удивился секретарь.
- Я с музеем этим всю гражданскую прошел, - не без обиды сказал владелец диковинного револьвера.
- Ну гражданскую, дядя Вася, это когда было, - Геннадий Васильевич с любопытством рассматривал оружие. - При царе Горохе такой пушкой...
- Кому давно, а кому и недавно. Вам-то, молодым, при царе Горохе, а нам - словно вчера это было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69