Чулихин мог стать, правда, связующим звеном, посредником, проводником в мир, где чудесные проявления, материализация внутренне скопленных, выстраданных идей действительно возможны. Поэтому он и страдал нынче более всего оттого, что Чулихин не спешил осуществить свое намерение; ему даже казалось, что живописец дал обещание или, скажем, вообще торжественно поклялся, а теперь нагло откладывал исполнение обещанного с тем, чтобы в последующем все-таки некогда исполнении уже таился некоторый привкус оскорбления. Но то, что Чулихин именно поклялся, или как бы поклялся, означало - если взглянуть тут с высоты каких-то средневековых понятий, а Лоскутников как раз был не прочь это сделать - не что иное, как то, что Чулихин пошел в услужение и недобросовестное выполнение им своих новых обязанностей должно было, конечно же, не оскорблять и обижать господина, а всего лишь служить поводом к наказанию. И Лоскутников порой блажил, надуваясь грозой, осматриваясь гневно и бедственно для своего воображаемого слуги. Впрочем, эта подмена действительного желаемым была вполне обычной и невинной в ряду всех прочих подмен, раскладывающих свой пасьянс в сознании Лоскутникова. Он как бы весь уходил в мир воображаемого, в мир иллюзий. Ведь полагал он теперь, будто выстрадал национальную идею, а не вычитал ее в книжках, на которые указал Буслов.
Но, встав на эту зыбкую почву, он, как никогда, страшился недомолвок, всего нечеткого, обтекаемого, таинственного и выдающего признаки той или иной нарочитости. Он и сам нуждался в выпрямлении, в обретении четких форм и в прочном стоянии на какой-то определенной почве. Вопрос он впрямь полюбил, но не только любовался им, а и искал ответ. Так что недоговоренность его в отношениях с Чулихиным, какое-то недопонимание этим человеком важности возложенной на него миссии, хотя бы только и вспомогательной, возмущала и настораживала Лоскутникова. И если бы он не успел мысленно полюбить своего будущего знакомца, которому будет поверять свою душу, он заподозрил бы тут опять некую идеологическую комбинацию, как в случае, когда Чулихин послал своего друга по заведомо неверному пути. Но Лоскутников в такой чистоте хранил и лелеял мечту о предстоящем ему знакомстве, что живописец становился перед ней слишком мал, чтобы сколько-нибудь всерьез напакостить и разрушить прекрасные чары.
Но нервничал, нервничал Лоскутников. Он выбегал к кремлю, где Чулихин, бросая в разные стороны свое внушительное тело, гонялся за туристами, предлагая им по дешевке на скорую руку сработанные им картинки. Чулихин жил этим и еще другими мелкими добычами, неизвестными и неинтересными Лоскутникову. На беспокойные напоминания Лоскутникова он наспех отвечал, что несколько отложил дело, вообще замешкался, в некотором роде не до того ныне, да и приятель его пока еще только решает, нужны ли ему новые знакомства.
- Я ведь лишь набросал эскиз, - частил живописец. - Мол, есть тут один страдающий человечек. Ходите вместе, сказал я ему. Да и что конкретного я мог ему сказать о тебе?
- Я сам скажу! - перебил Лоскутников взволнованно. - Ты только исполни, что обещал.
- Хорошо и правильно, что сам скажешь. Но поставь себя на место того человека. Ему говорят: есть там еще некто, кто как будто годится тебе в пару. Можно ли сразу загореться?
- Я же загорелся!
- И в самом деле... - как будто задумался Чулихин. - Ты здорово подметил. Я это учту. Я все сделаю, как говорил, - теперь уже словно и впрямь поклялся он.
И вот опять видел Лоскутников, что приятель дал, можно сказать, обет, а ведет себя, однако, совсем не по-рыцарски. Мысль, что стоит ли и ожидать иного от безалаберного, грубого, невежественного мужика, утешала, но как-то смутно и ненадежно. Стал раздражаться Лоскутников на себя, что очень увлекся приманкой обещанного знакомства, которое неизвестно еще к чему и приведет, а дело проявления идеи стоит, не сдвигается с мертвой точки. Но тут пришел Чулихин, застил своим оголтелым масштабом и те жалкие крохи дневного света, что еще проникали в убогое жилище мученика мысли, и объявил, что встреча назначена. Она должна состояться в парке, в летнем кафе, и приятель Чулихина оплатит все выпитое и съеденное.
Наконец Лоскутников и Чулихин пришли в парк и заняли столик. Вокруг, напирая на тонкую ограду, стояли высокие сосны, и между ними виднелись в разных местах всевозможные увеселительные сооружения. Место было тенистое, сумрачное, под стать беспокойному состоянию Лоскутникова. На аллеях бродили зеваки и смотрели на сидящих в открытом кафе людей. Вновь что-то грезящее на ходу закопошилось в голове Лоскутникова, потеснило внутреннюю собранность мечтаниями о каких-то дальних странствиях и небывалых приключениях.
- Сейчас появится, - сказал Чулихин, изучая меню. - Ты, главное, не будь телком, веди себя достойно. Я имею в виду, что тебе нельзя зажиматься, как бы невеститься. Речь ведь о другом идет, о вещах духовного порядка. Будь раскованным и внушающим уважение.
Живописец просто весело болтал в предвкушении выпивки. Лоскутников не смотрел на него прямо, а только скашивал в его сторону глаза из своей поэтической надменности, и этот человек, двоясь в обозримом сумрачном пространстве, с готовностью выдвигал над собой наподобие нимба образ преданного и, разумеется, плутоватого оруженосца. Но существенно вздрогнул Лоскутников, когда выросла возле их столика гордая фигура Буслова. Он вскочил на ноги, отступил на шаг назад и замер, скрестив на груди руки, он даже попробовал было с некоторой горделивостью выставить вперед ногу, в общем, все говорило за то, что он, опешивший, готов окрыситься и в конечном счете дать строгий отпор, хотя во взгляде его было, скорее, размышление, смутное и беспорядочное, как у человека, который и в начальную минуту дикой свалки будет еще раздумывать о ее целесообразности. Буслов же, напротив, оттерся от всего воинственного и размышляющего о дальнем, он, опустив голову, смотрел в пол с грубоватой, но смирной печалью, гадая, может быть, не стал ли он снова жертвой выдумки творца человеческих анекдотов. В этой паузе Чулихин переводил удивленный взгляд с одного своего знакомого на другого, потом, расцветившись догадкой, хлопнул себя по лбу и несколько раз громко ударил ладонями в стол.
- Что такое? В чем дело? - восклицал он. Но вот наступило прозрение, и живописец даже смеялся от простоты ситуации, когда все стало на свои места: уже стучала в его голове мысль, что этим двоим непременно нужно помириться. Чего проще! - А, начинаю соображать... Неужели? Значит, вы и есть... говорил он с небрежной бредовостью. - Теперь я даже припоминаю, что вы действительно знакомы. Ну, какой я поверхностный человек! Почему я сразу не предположил и не смекнул, что вы оба всего лишь загадали мне загадку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46