10 февраля.
Ну и времена тогда были: громкоговорители оглушали центр города пропагандой сторонников Перона, а галисиец-консьерж явился ко мне в контору с портретом Эвиты и весьма нелюбезно потребовал, чтобы я был любезен прикрепить его на стену (он принес с собой четыре кнопки, чтобы у меня не было предлога увильнуть). Вальтер Гизекинг дал в «Колумбе» несколько блестящих концертов, а Хосе Мария Гатика рухнул, словно мешок с картошкой, на ринге в Соединенных Штатах. В свободное время я переводил «Жизнь и переписку Джона Китса», написанную лордом Хьютоном; а в еще более свободное время посиживал в баре «Фрегат», почти напротив моей конторы, с приятелями адвокатами, которым тоже нравился хорошо сбитый коктейль «Демария». Иногда Сусана —
Нелегко продолжать, я погружаюсь в воспоминания, и в то же время мне хочется от них уйти, я записываю их так, будто заклинаю себя от них (но тогда придется собрать их все до единого, вот в чем все дело). Нелегко начать рассказ из ничего, из тумана, из разрозненных во времени моментов (будто в насмешку, так ясно видеть сумку Анабел из черной клеенки, так близко слышать ее «спасибо, юноша», когда я закончил письмо для Вильяма и отдал ей сдачу десять песо). Я только сейчас понял, что это было, раньше я никогда не придавал особенного значения тому, что произошло, я имею в виду, никогда не думал о глубинных причинах этого дешевого танго, которое началось тогда у меня с Анабел, со времени Анабел. А как мне было разобраться в этой милонге, похожей на скверный анекдот, со смертельным исходом одного из участников, и не от чего-нибудь, а от пузырька с ядом, да и Анабел вряд ли выложила всю правду переводчику с собственной конторой и бронзовой табличкой на дверях, даже если предположить, что она эту правду знала. Каким образом, среди всего прочего, что составляло мою жизнь в те времена, мне удавалось существовать среди абстрактных понятий, и вот сейчас, в конце пути, я спрашиваю себя, как мог я жить на поверхности этих вод, в глубине которых скользили или впивались друг в друга ночные создания портовых районов, огромные рыбины в той мутной реке, о которой я и мне подобные ничего не хотели знать. Нелепо, с моей стороны, пытаться рассказать о том, в чем я плохо разбирался даже тогда, когда все это происходило, — получается какая-то пародия на Пруста, когда я пытаюсь проникнуть в воспоминания о том, во что я в реальной жизни проникнуть и не пытался, причем именно для того, чтобы наконец пережить это в действительности. Думаю, я поступаю так из-за Анабел, в конце концов, мне хочется написать рассказ для того, чтобы увидеть ее заново и чтобы она сама увидела себя так, как, я полагаю, в те времена она себя не видела, потому что и Анабел дышала тем же самым тяжелым и грязным воздухом Буэнос-Айреса, который втягивал ее в себя и в то же время отторгал, как маргинальный излишек, как еще одного портового люмпена, еще одну комнату, где случилась зловещая смерть, комнату, выходившую в коридор со многими другими такими же комнатами, где жили такие же люмпены и откуда часто неслись звуки такого же танго вперемежку с угрозами, жалобами, иногда смехом, конечно, иногда слышался и смех, например, когда Анабел и Маруча рассказывали непристойные анекдоты, запивая их мате или прихлебывая всегда тепловатое пиво. Попробовать вырвать Анабел из того образа, который у меня от нее остался, нечто смутное, в каких-то сальных пятнах, образа, так похожего на письма Вильяма, тоже порой смутные и в сальных пятнах, когда она протягивала мне их, мне всегда казалось, что я дотрагиваюсь до грязного носового платка.
11 февраля.
В то утро я узнал, что сухогруз Вильяма неделю стоял в порту Буэнос-Айреса, а сейчас от него пришло первое письмо из Тампико вместе с классическим набором обещанных подарков: нейлоновая комбинация, фосфоресцирующий браслет и флакон духов. Особого разнообразия ни в содержании писем между моряками и девушками, ни в наборе подарков не было, — девушки обычно просили нейлоновое белье, которое в те времена в Буэнос-Айресе достать было трудно, и моряки присылали подарки, сопровождая их посланиями почти всегда романтического свойства, пускаясь порой в такие подробности, что мне стоило большого труда переводить все это девушкам вслух, а те, в свою очередь, диктовали мне ответы или приносили записочки, полные тоски о ночах, когда они вместе танцевали, с просьбами прислать прозрачные чулки и блузку цвета танго. У Анабел все было точно так же; едва я закончил переводить письмо Вильяма, она тут же принялась диктовать ответ, но я эту клиентуру уже изучил достаточно и попросил, чтобы она только указала мне основные темы, а редакцией я займусь позже. Анабел посмотрела на меня удивленно.
— Но ведь это чувства, — сказала она. — Надо, чтобы было много чувства.
— Разумеется, будьте спокойны, скажите мне только, что отвечать.
Последовало всегдашнее перечисление: подтверждение о получении письма, у нее все хорошо, но она только и думает о том, когда вернется Вильям, чтобы он посылал ей хотя бы открытку из каждого порта и пусть скажет какому-то Перри, чтобы тот не забыл выслать фотографии, там, где они вместе снялись на пляже. Ах да, надо сказать ему, что у Долли все обстоит по-прежнему.
— Если бы вы объяснили мне хоть чуточку… — начал было я.
— Напишите только это, мол, у Долли все обстоит по-прежнему. А в конце скажите ему, ну вы знаете, я вам говорила, про чувства, вы меня понимаете.
— Понятно, не беспокойтесь.
Она пришла на следующий день и поставила свою подпись под письмом, пробежав его глазами, и я видел, что многое ей понятно, она задерживала взгляд то на одном месте, то на другом, потом подписалась и показала мне листок, где Вильям перечислил порты, куда он будет заходить, с датами, когда это будет. Мы решили, что лучше всего послать письмо в Окленд, и вот тогда-то впервые лед между нами растаял, Анабел в первый раз приняла от меня сигарету и смотрела, как я подписываю конверт, облокотившись о край стола и что-то мурлыкая себе под нос. Неделю спустя она принесла мне записку для Вильяма, которую срочно просила перевести, казалась встревоженной и просила меня написать письмо сразу же, но я был завален итальянскими свидетельствами о рождении и пообещал ей заняться письмом в тот же вечер, подписать его за нее и отправить, как только выйду из конторы. Она посмотрела на меня, будто в чем-то сомневаясь, потом сказала: ладно, и ушла. Она появилась на следующее утро, в половине двенадцатого, дабы удостовериться, что письмо отправлено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202