Война. Она наконец пришла.
От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!
В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.
Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.
А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».
Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.
Дом медленно погружался в сон.
Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.
В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.
– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?
Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.
Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.
– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?
– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.
Мерседес чуть заметно приподняла брови.
– Разве? А почему?
– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!
– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.
Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.
– Однако именно так и получилось.
– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?
– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.
– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.
– А у тебя здесь кто-нибудь есть? Ну… мужчина?
– Ненавижу мужиков! – Мерседес зло полоснула ножом по картошке. – Ненавижу.
– А ты когда-нибудь… была… с мужчиной? Мерседес улыбнулась.
– А ты, сестра Матильда?
С тех пор как она уехала из Сиджеса, Матильда ни разу не делилась своими сокровенными мыслями с кем-либо из мирян. Уже почти четыре года она вообще не разговаривала со своими сверстницами.
– Был там один, – проговорила она и на несколько секунд прикусила свой кулак. – Вдовец, да еще урод, каких свет не видел. Меня хотели выдать за него замуж, потому что другие мужчины отказывались брать меня в жены. И деньги у него были. И вот как-то раз он меня подкараулил и начал целовать… лапать…
– Он тебя?..
– Хотел. Заставил меня взять в руку… его штуку.
– Старый грязный козел! – сочувственно воскликнула Мерседес.
– Он стал одной из причин, по которым я оказалась в Сан-Люке. Слишком уж страшно было представить, что всю оставшуюся жизнь придется прожить с этой отвратительной скотиной.
– Ну и правильно поступила.
– Я знаю, о чем ты подумала.
– О чем же?
– О том, что я стала монахиней только для того, чтобы избавиться от этого вонючего старика.
– А что еще тебе оставалось?
– Были и другие мужчины. Получше. Но я все равно ушла бы в монастырь. На то была Божья воля. А ты не ответила на мой вопрос. Была ты когда-нибудь с мужчиной?
– Нет, – сказала Мерседес после короткой паузы.
– Так ты девственница?
Снова короткая пауза.
– Да.
– Это же чудесно, – заявила Матильда.
– Не знаю. Я об этом не задумывалась.
– Никогда?
– Данный вопрос меня совершенно не волнует. Все это глупости.
– А. я не считаю, что это глупости. Это очень серьезная вещь.
– Всякие там вздохи и стоны? – презрительно фыркнула Мерседес. – Да в любую летнюю ночь они из-под каждого куста доносятся. Не-ет, у меня определенно есть нечто гораздо более важное.
– И что же это?
– Дело.
– Какое дело?
– Война, естественно. Я скоро уезжаю. Воевать. Матильда ахнула, потом недоверчиво прошептала:
– Да брось ты!
– Нечего тут бросать. Я собираюсь вступить в ряды милиции.
Монашка даже перестала чистить картошку.
– Женщине нет места на войне, Мерседес.
– Я стреляю из винтовки не хуже любого мужчины. Могу водить грузовик, ухаживать за ранеными. Буду делать все, что мне прикажут. Все, что угодно.
– Матерь Божья! А что говорят твои родители?
– Я им еще ничего не сказала. Пока. Но они все равно не смогут меня остановить. Мне восемнадцать лет. Я уже взрослая.
Матильда, уставившись на маленькую статую Мадонны, некоторое время о чем-то размышляла.
– Ухаживать за ранеными… – медленно проговорила она. – Я бы смогла это делать.
– Я тоже. Если от меня это потребуется. Но я предпочла бы драться. Мне хочется внести в общее дело настоящий вклад.
– И ты действительно… смогла бы… ну, это… убить человека? – прошептала Матильда.
– Конечно, – бесстрастно ответила Мерседес. – Кто угодно смог бы.
– А у меня никогда не поднялась бы на такое рука. – Она была потрясена спокойствием и твердой решимостью Мерседес. – Никогда.
– Неужели? Неужели ты не смогла бы убить тех, кто насиловал и расстреливал твоих подруг?
Некоторое время Матильда молчала.
– Нет, – произнесла она наконец. – Мне их жаль. Я их ненавижу. Но я должна постараться простить их. А убить… нет, никогда.
– Разные мы с тобой, – сказала Мерседес. – Я считаю, что убийства могут быть необходимы, ты же не признаешь насилия. Вот это-то «всепрощенчество» и заставило испанских трудящихся в течение тысячелетий оставаться рабами. Но теперь мы прозрели. Теперь мы поняли, что тех, кто нас угнетает, надо убивать. Дай только мне оружие, и я ни перед чем не остановлюсь.
Они снова занялись приготовлением ужина. Слова Мерседес страшно взволновали Матильду.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– Скоро. Может быть, через месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!
В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.
Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.
А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».
Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.
Дом медленно погружался в сон.
Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.
В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.
– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?
Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.
Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.
– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?
– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.
Мерседес чуть заметно приподняла брови.
– Разве? А почему?
– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!
– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.
Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.
– Однако именно так и получилось.
– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?
– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.
– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.
– А у тебя здесь кто-нибудь есть? Ну… мужчина?
– Ненавижу мужиков! – Мерседес зло полоснула ножом по картошке. – Ненавижу.
– А ты когда-нибудь… была… с мужчиной? Мерседес улыбнулась.
– А ты, сестра Матильда?
С тех пор как она уехала из Сиджеса, Матильда ни разу не делилась своими сокровенными мыслями с кем-либо из мирян. Уже почти четыре года она вообще не разговаривала со своими сверстницами.
– Был там один, – проговорила она и на несколько секунд прикусила свой кулак. – Вдовец, да еще урод, каких свет не видел. Меня хотели выдать за него замуж, потому что другие мужчины отказывались брать меня в жены. И деньги у него были. И вот как-то раз он меня подкараулил и начал целовать… лапать…
– Он тебя?..
– Хотел. Заставил меня взять в руку… его штуку.
– Старый грязный козел! – сочувственно воскликнула Мерседес.
– Он стал одной из причин, по которым я оказалась в Сан-Люке. Слишком уж страшно было представить, что всю оставшуюся жизнь придется прожить с этой отвратительной скотиной.
– Ну и правильно поступила.
– Я знаю, о чем ты подумала.
– О чем же?
– О том, что я стала монахиней только для того, чтобы избавиться от этого вонючего старика.
– А что еще тебе оставалось?
– Были и другие мужчины. Получше. Но я все равно ушла бы в монастырь. На то была Божья воля. А ты не ответила на мой вопрос. Была ты когда-нибудь с мужчиной?
– Нет, – сказала Мерседес после короткой паузы.
– Так ты девственница?
Снова короткая пауза.
– Да.
– Это же чудесно, – заявила Матильда.
– Не знаю. Я об этом не задумывалась.
– Никогда?
– Данный вопрос меня совершенно не волнует. Все это глупости.
– А. я не считаю, что это глупости. Это очень серьезная вещь.
– Всякие там вздохи и стоны? – презрительно фыркнула Мерседес. – Да в любую летнюю ночь они из-под каждого куста доносятся. Не-ет, у меня определенно есть нечто гораздо более важное.
– И что же это?
– Дело.
– Какое дело?
– Война, естественно. Я скоро уезжаю. Воевать. Матильда ахнула, потом недоверчиво прошептала:
– Да брось ты!
– Нечего тут бросать. Я собираюсь вступить в ряды милиции.
Монашка даже перестала чистить картошку.
– Женщине нет места на войне, Мерседес.
– Я стреляю из винтовки не хуже любого мужчины. Могу водить грузовик, ухаживать за ранеными. Буду делать все, что мне прикажут. Все, что угодно.
– Матерь Божья! А что говорят твои родители?
– Я им еще ничего не сказала. Пока. Но они все равно не смогут меня остановить. Мне восемнадцать лет. Я уже взрослая.
Матильда, уставившись на маленькую статую Мадонны, некоторое время о чем-то размышляла.
– Ухаживать за ранеными… – медленно проговорила она. – Я бы смогла это делать.
– Я тоже. Если от меня это потребуется. Но я предпочла бы драться. Мне хочется внести в общее дело настоящий вклад.
– И ты действительно… смогла бы… ну, это… убить человека? – прошептала Матильда.
– Конечно, – бесстрастно ответила Мерседес. – Кто угодно смог бы.
– А у меня никогда не поднялась бы на такое рука. – Она была потрясена спокойствием и твердой решимостью Мерседес. – Никогда.
– Неужели? Неужели ты не смогла бы убить тех, кто насиловал и расстреливал твоих подруг?
Некоторое время Матильда молчала.
– Нет, – произнесла она наконец. – Мне их жаль. Я их ненавижу. Но я должна постараться простить их. А убить… нет, никогда.
– Разные мы с тобой, – сказала Мерседес. – Я считаю, что убийства могут быть необходимы, ты же не признаешь насилия. Вот это-то «всепрощенчество» и заставило испанских трудящихся в течение тысячелетий оставаться рабами. Но теперь мы прозрели. Теперь мы поняли, что тех, кто нас угнетает, надо убивать. Дай только мне оружие, и я ни перед чем не остановлюсь.
Они снова занялись приготовлением ужина. Слова Мерседес страшно взволновали Матильду.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– Скоро. Может быть, через месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105