Поднимаясь по истертым, как края колодца, каменным ступеням, Георгий то попадал в полосу света, проникавшего через амбразуры, то снова погружался во мрак. Эхо шагов гулко отдавалось под сводами. Пахло плесенью. Георгий медленно шел по спиралям лестницы, поднимаясь все выше и выше, и легкая, знакомая с детства отрада была в этом трудном подъеме. С каждым шагом взор его становился острее, и прошлое вставало перед ним в новом, неведомом освещении.
«Не так ли и жизнь моя? – думал Георгий. – Бесконечное восхождение сквозь свет и тьму к неведомым вершинам. Сколько еще мне подниматься по извилистой лестнице и дойду ли до вершины ее? Или, быть может, свалюсь в бездну, как Федериго Гварони?..»
Он вспомнил свой путь в Италию… Коперник говорил об этой стране как об очаге науки и чудесных искусств.
Георгию Скорине пришлось увидеть наряду с чудесными произведениями живописцев, зодчих, ваятелей нищету земледельцев, убогие закоулки, тюрьмы, злобу тиранов, алчность ростовщиков, кровожадный фанатизм монахов, преследующих истинную науку. Он вспомнил Гварони и вновь с содроганием ощутил запах гари.
Вдруг сильный порыв ветра ударил ему в спину. Георгий остановился. Он был на верхней площадке башни. На тяжелых балках спали колокола. В них еще сохранялся звон меди, как остается шум волн в раковинах, давно покинувших море. Георгий подошел к барьеру. С высоты город казался мертвым. Не было видно прохожих. Неподвижными были каналы, их воды никуда не стремились. Георгий нагнулся над ветхими перилами. Внизу, на дне бездны, последние отблески солнца озарили фигуру всадника. Статуя как бы отделилась от темной земли, стремясь взлететь к уходящему солнцу. Георгий выпрямился. На темном небе уже слабо обозначился серп луны.
Послышался вздох… Георгий вздрогнул.
– Ох, испугался было я… Уж очень вы наклонились, думал, самогубство, не иначе… Грех бы на мне… – Это было сказано на чистом русском языке, и Георгий, с удивлением оглянувшись, увидел молодого человека в русском кафтане и высокой шапке.
– По-русски-то не понимаешь небось? – с сожалением спросил человек и добавил уже полупрезрительно: – Эх, латинская твоя душа!
– По платью о душе судишь? – ответил Георгий тоже по-русски и улыбнулся.
Человек ахнул, раскрыв от удивления рот.
Встретить русского в ту пору в Италии было делом редким и необычным. Москва еще только начинала завязывать отношения с Западной Европой. Великий князь Иван III в 1499 году направил в Венецию своего посла Митрофана Карачарова, да посольство это было почти бесцельным: оно скорее являлось ответом на приезд итальянцев в Москву. Москва не очень нуждалась в дружбе с далекой Италией. Дела с беспокойными соседями занимали ее куда больше. Да и Митрофан Карачаров, посол московский, не одобрил латинских порядков. Домой вернулся и сильно ругал все.
– Затея сия пуста и грешна. Об ней забыть надобно и на меня пост наложить в сорок дней! – говорил он самому великому князю.
Однако преемник Ивана, Василий III, не оставил этой мысли. Росло и богатело Московское княжество. Нужны были ему не только почетные посольские связи с заморскими странами, но и торговые. Князь Василий под всякими благовидными предлогами рассылал своих людей за моря: «смотреть да примечать».
К одной из таких «смотрельных компаний» и принадлежал молодой русский иконописец Тихон Захарович Меньшой, по прозвищу Тишка-богомаз, с которым встретился на башне Георгий.
Тишка так обрадовался, услышав родную речь, что облобызал незнакомца, назвал земляком и любезным другом. Георгий не менее Тишки был рад этой встрече. Завязалась живая откровенная беседа.
Впрочем, говорил больше Тишка. Он был возбужден и словоохотлив. Георгий с интересом слушал его.
Тихон рассказал, что их «компания» везет подарки от великого князя венецианскому дуку – соболиную мантию, да шубу из пупков бобровых, да самоцветы, да птиц ловчих редких пород, и все невесть за что… Ехать сказано важно, не торопясь. Везде все присматривать да запоминать, что лепо… А от худого крестом и кулаком борониться.
По каким причинам, ему то неведомо – вроде занемог в пути наистарший их, сам Никита Иванович Солод, – приказал он в Падуе передышку сделать.
– «У меня, – говорит, – от ихнего теплого воздуха внутри все взопрело…» Да только причина, поди, не та. Не иначе как добрых муралей высмотрел, теперь на Москву сманивает. Все пытал, – шепотом сообщил Тихон, – кто эту фигуру на площади сотворил и где сей Донателло проживает. А как сказали ему, что мастер уже сорок шесть лет как преставился, осерчал. «Дурачье! – кричит. – Поди, сожгли его!.. Тут, – говорит, – всякого умелого человека на кострах жгут…»
– Да, жгут, – задумчиво повторил Георгий, глядя на погруженный в сумрак город.
Тишка подошел к перилам и тоже поглядел вниз.
– Стоял я на башне тут, – сказал он, – о мире думал. Вот надо такую икону выписать, чтобы святой людям и на земле чудился, и будто над всем миром вознесся. Лик его светлый, радостный, а земля темная, смутная, вот как сейчас… Кто же к святому приблизится, сам его светом озаряется.
– Почему не выпишешь? – спросил Георгий.
– На даль смотрю! – воскликнул иконописец. – Сколь проста отсюда она и сколь загадочна… Как понять?.. Как на одной доске весь мир охватить? Край земли и край неба… В красках ли дело?
– Зовется сие перспективой, – объяснил Георгий.
– Страшна она мне! – ответил Тишка.
– Хорошее познать не страшно. Перспектива – дело полезное, – возразил Георгий.
Тишка усмехнулся.
– Сказано, есть в «подлиннике иконописном» святых изображать так и не иначе, – объявил он. – Я эту науку теперь, что «Отче наш», помню. – И, став в позу отвечающего ученика, Тишка-богомаз выпалил скороговоркой: – Какова телесным образом богородица? Росту среднего, вид лица как зерно пшеничное, волос желтый, взор острый, брови наклоненные, изрядно черные, нос не краток, уста сладковесия исполнены, весьма проста, смирение совершенное являет. Одежду носила темную. А по числу девятому месяца мая – день святого Христофора, изображать коего надлежит с песьей главой…
– Вижу, – рассмеялся Георгий, – учен ты изрядно… Однако смотри, Тихон, вокруг. Учись, запоминай, на Москве, поди, такого не встретишь.
– В Москве не меньше здешнего понимают! – вдруг вспыхнул Тихон, и Георгий увидел в глазах его гордый огонь. – Вот послали нас за моря муралей да механиков хитрых выискивать, что знают палаты ставить, воздвигать храмы, фигуры, посуду серебряную чеканить. Да, видать, у нас и свои мастера найдутся…
– Дело, – одобрил Георгий, – коли своих мастеров выучили.
Но Тихон не слушал его.
– Вот! – почти кричал он, махнув рукой вниз на город. – Они на весь мир похвалились философией да алхимией, ан, поди, прав наш Никита… может, и Донателлу того сожгли, как прочих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
«Не так ли и жизнь моя? – думал Георгий. – Бесконечное восхождение сквозь свет и тьму к неведомым вершинам. Сколько еще мне подниматься по извилистой лестнице и дойду ли до вершины ее? Или, быть может, свалюсь в бездну, как Федериго Гварони?..»
Он вспомнил свой путь в Италию… Коперник говорил об этой стране как об очаге науки и чудесных искусств.
Георгию Скорине пришлось увидеть наряду с чудесными произведениями живописцев, зодчих, ваятелей нищету земледельцев, убогие закоулки, тюрьмы, злобу тиранов, алчность ростовщиков, кровожадный фанатизм монахов, преследующих истинную науку. Он вспомнил Гварони и вновь с содроганием ощутил запах гари.
Вдруг сильный порыв ветра ударил ему в спину. Георгий остановился. Он был на верхней площадке башни. На тяжелых балках спали колокола. В них еще сохранялся звон меди, как остается шум волн в раковинах, давно покинувших море. Георгий подошел к барьеру. С высоты город казался мертвым. Не было видно прохожих. Неподвижными были каналы, их воды никуда не стремились. Георгий нагнулся над ветхими перилами. Внизу, на дне бездны, последние отблески солнца озарили фигуру всадника. Статуя как бы отделилась от темной земли, стремясь взлететь к уходящему солнцу. Георгий выпрямился. На темном небе уже слабо обозначился серп луны.
Послышался вздох… Георгий вздрогнул.
– Ох, испугался было я… Уж очень вы наклонились, думал, самогубство, не иначе… Грех бы на мне… – Это было сказано на чистом русском языке, и Георгий, с удивлением оглянувшись, увидел молодого человека в русском кафтане и высокой шапке.
– По-русски-то не понимаешь небось? – с сожалением спросил человек и добавил уже полупрезрительно: – Эх, латинская твоя душа!
– По платью о душе судишь? – ответил Георгий тоже по-русски и улыбнулся.
Человек ахнул, раскрыв от удивления рот.
Встретить русского в ту пору в Италии было делом редким и необычным. Москва еще только начинала завязывать отношения с Западной Европой. Великий князь Иван III в 1499 году направил в Венецию своего посла Митрофана Карачарова, да посольство это было почти бесцельным: оно скорее являлось ответом на приезд итальянцев в Москву. Москва не очень нуждалась в дружбе с далекой Италией. Дела с беспокойными соседями занимали ее куда больше. Да и Митрофан Карачаров, посол московский, не одобрил латинских порядков. Домой вернулся и сильно ругал все.
– Затея сия пуста и грешна. Об ней забыть надобно и на меня пост наложить в сорок дней! – говорил он самому великому князю.
Однако преемник Ивана, Василий III, не оставил этой мысли. Росло и богатело Московское княжество. Нужны были ему не только почетные посольские связи с заморскими странами, но и торговые. Князь Василий под всякими благовидными предлогами рассылал своих людей за моря: «смотреть да примечать».
К одной из таких «смотрельных компаний» и принадлежал молодой русский иконописец Тихон Захарович Меньшой, по прозвищу Тишка-богомаз, с которым встретился на башне Георгий.
Тишка так обрадовался, услышав родную речь, что облобызал незнакомца, назвал земляком и любезным другом. Георгий не менее Тишки был рад этой встрече. Завязалась живая откровенная беседа.
Впрочем, говорил больше Тишка. Он был возбужден и словоохотлив. Георгий с интересом слушал его.
Тихон рассказал, что их «компания» везет подарки от великого князя венецианскому дуку – соболиную мантию, да шубу из пупков бобровых, да самоцветы, да птиц ловчих редких пород, и все невесть за что… Ехать сказано важно, не торопясь. Везде все присматривать да запоминать, что лепо… А от худого крестом и кулаком борониться.
По каким причинам, ему то неведомо – вроде занемог в пути наистарший их, сам Никита Иванович Солод, – приказал он в Падуе передышку сделать.
– «У меня, – говорит, – от ихнего теплого воздуха внутри все взопрело…» Да только причина, поди, не та. Не иначе как добрых муралей высмотрел, теперь на Москву сманивает. Все пытал, – шепотом сообщил Тихон, – кто эту фигуру на площади сотворил и где сей Донателло проживает. А как сказали ему, что мастер уже сорок шесть лет как преставился, осерчал. «Дурачье! – кричит. – Поди, сожгли его!.. Тут, – говорит, – всякого умелого человека на кострах жгут…»
– Да, жгут, – задумчиво повторил Георгий, глядя на погруженный в сумрак город.
Тишка подошел к перилам и тоже поглядел вниз.
– Стоял я на башне тут, – сказал он, – о мире думал. Вот надо такую икону выписать, чтобы святой людям и на земле чудился, и будто над всем миром вознесся. Лик его светлый, радостный, а земля темная, смутная, вот как сейчас… Кто же к святому приблизится, сам его светом озаряется.
– Почему не выпишешь? – спросил Георгий.
– На даль смотрю! – воскликнул иконописец. – Сколь проста отсюда она и сколь загадочна… Как понять?.. Как на одной доске весь мир охватить? Край земли и край неба… В красках ли дело?
– Зовется сие перспективой, – объяснил Георгий.
– Страшна она мне! – ответил Тишка.
– Хорошее познать не страшно. Перспектива – дело полезное, – возразил Георгий.
Тишка усмехнулся.
– Сказано, есть в «подлиннике иконописном» святых изображать так и не иначе, – объявил он. – Я эту науку теперь, что «Отче наш», помню. – И, став в позу отвечающего ученика, Тишка-богомаз выпалил скороговоркой: – Какова телесным образом богородица? Росту среднего, вид лица как зерно пшеничное, волос желтый, взор острый, брови наклоненные, изрядно черные, нос не краток, уста сладковесия исполнены, весьма проста, смирение совершенное являет. Одежду носила темную. А по числу девятому месяца мая – день святого Христофора, изображать коего надлежит с песьей главой…
– Вижу, – рассмеялся Георгий, – учен ты изрядно… Однако смотри, Тихон, вокруг. Учись, запоминай, на Москве, поди, такого не встретишь.
– В Москве не меньше здешнего понимают! – вдруг вспыхнул Тихон, и Георгий увидел в глазах его гордый огонь. – Вот послали нас за моря муралей да механиков хитрых выискивать, что знают палаты ставить, воздвигать храмы, фигуры, посуду серебряную чеканить. Да, видать, у нас и свои мастера найдутся…
– Дело, – одобрил Георгий, – коли своих мастеров выучили.
Но Тихон не слушал его.
– Вот! – почти кричал он, махнув рукой вниз на город. – Они на весь мир похвалились философией да алхимией, ан, поди, прав наш Никита… может, и Донателлу того сожгли, как прочих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123