Тяжко дыша, кони остановились. Георгий, пробившись через толпу, увидел сначала рыбака Ефима, потом его добычу.
На небольшой телеге лежал сом, от хвоста до головы которого было более сажени. Сом был покрыт слизистой тиной, и на его огромной шее черными пузырями шевелились раздувшиеся пиявки. Тупорылая голова опутана водорослями, а открытая пасть показывала мелкие, густо посаженные зубы.
– Чудище, прости господи… Такого ни дед, ни отец мой не видывали, – говорили люди вокруг.
– А умеет эта рыба-кит людей, например, заглатывать?..
– Людей!.. У него глотка с кулак, не более.
– Это же в какую такую сеть заполонили?..
– Да не в сеть. Такого разве сеть удержит… Отравленный он.
Рыбак Ефим, до сих пор молча слушавший, вдруг оживился:
– Какая отрава? Кажу, в тине запутался, на мелководье. А мы острогой подсобили.
– Мы за ним еще летось следить начали, – добавил Ефимов сын, чернобородый богатырь, стоявший возле коней. – Выжидали, покуда в эти места выйдет.
– Ай да дед, ну и ловок!.. – восторгались зрители. – Сколько ж теперь за него спросишь?
Старый рыбак растерянно посмотрел на сына и ничего не ответил.
– Такого зараз не продашь, на пуды рубить надо, – заметил кто-то из толпы.
– Зачем рубить? – выкрикнул прибежавший Якуб, который был с утра уже навеселе. – Тут надо советников собрать. Пускай всем миром откупят, хребтину из него вынут и на подпорках на высоком месте поставят. Чтобы каждый мог подивиться, какой зверь в наших реках бывает. А из его мяса уху сварить. На весь город уху!
Веселое оживление всколыхнуло толпу. Мысль об ухе показалась вполне осуществимой. Но обсуждение предстоящего пиршества прервал голос молчаливого и мрачного Ефимова сына.
– Десятый он у нас, – сказал богатырь чуть охрипшим басом.
– Десятый?.. – переспросил Якуб.
Все замолчали, глядя на деда Ефима, лениво смахивающего мух, облепивших рыбу.
– Его у нас кнехты за десятину взяли, – объяснил старик.
Теперь к ловцам уже относились не с завистью, а с сочувствием. Все хорошо знали право полоцкого наместника взимать в свою пользу с рыбака или торговца каждую десятую рыбу и все не раз видели, как при подсчете в умелых руках сборщиков десятой всегда оказывалась самая крупная, самая дорогая добыча.
– Ни рубить, ни варить вам не придется, – с горькой обидой произнес младший рыбак. – Пану воеводе к столу везем.
И ударил вожжами по лошадям.
Сом мотнул головой, брызнув зелеными каплями. Колеса заскрипели по песку. Хвост рыбы волочился за телегой, оставляя широкий след.
– Вот тебе и уха на весь город… – тихо заметил пожилой мещанин.
– Ан тут как раз одному достанется… И не подавится! – добавил другой.
– Снится тризница, а как проснется, все минется. Вот так у нас…
Толпа медленно расходилась, сразу потеряв интерес к небывалой добыче. Только один пьяный Якуб продолжал идти рядом с рыбаками, разгоняя мальчишек грозным криком:
– Грибок, набок! Боровик едет!
Георгий медленно повернул к дому.
«Как богата и щедра земля, – думал юноша, пересекая площадь. – Какие удачи ждут ловца в реках и озерах ее!.. Сколько зверя и птицы таится в лесах!.. Иди, человек, собирай дары земли своей и живи в труде и радости!.. Но что посеяло кривду в сердцах людей? Почему не могут они защищать добро от зла и жить законами праведными? Нет, видно, еще не до конца создан мир, и недаром говорил поп Матвей, что вот уже идет седьмая тысяча лет, а мы все еще находимся в хаосе. Еще длится час творения мира, и земля не отделена от воды вполне…»
На краю площади, окруженный почтительной толпой, сидел известный всему Полоцку слепец Андрон. Рядом с ним стоял босой поводырь, мальчик лет двенадцати. Оба – старик и мальчик – пели, подняв лица к высокому июльскому небу. Песня была серьезная, немного печальная, как все, что пережило века.
Ужаснися, человече,
И слезися своим сердцем,
Что душою помрачился,
Потерял себя ты ныне,
Во гресях своих
Отложи свои забавы
И утехи сего мира,
Не отдайся в рабство вечно,
Не теряй своей свободы.
Голос певца обрывался в гневном речитативе и снова поднимался высокой, дребезжащей нотой. Песня плыла над толпой.
Глава II
Не было в далекие лета на белорусской земле ярмарки или другого какого народного сборища, чтобы не пели там песни старцы-слепцы. Приходили они издалека. Щупая посохом пыльный шлях, держась за плечо мальчика-поводыря, входили в многолюдный торговый город и, выбрав тихое место, садились где-нибудь возле забора, в тени дерева. Старческие пальцы касались струн лиры или цимбал, и на голос их собирался народ… Слушали жадно, неотрывно, в грустных местах плакали, переживали вместе с героями песни их поражения и победы. Слова песни просты, знакомы всем. Неторопливо ведет свой сказ певец, и песня его легко и быстро прокладывает путь к сердцам людей.

Слушают песню, как горячую проповедь. Умолкнет певец, а песня еще живет. Люди примеряют жизнь свою к старческим сказам. Верят им. Певца берегут не за красоту голоса, а за чистоту сердца, за мудрость и бесстрашие.
Пели старцы о горе народном, о воле.
– Где ж она ныне, воля наша? – заговорили в толпе, едва умолк Андрон.
– Кажи, старче.
Певец глядел поверх толпы белыми, незрячими глазами.
– Вот вы стоите передо мною, а я не вижу вас…
– Слепой… – тихо сказал кто-то в толпе.
– И вы слепы! – вдруг ответил старик. – Правда стоит рядом, воля у порога, а вы не ведаете, как добыть ее. Жизни своей не видите…
Старик замолчал, словно всматриваясь в даль. Мальчик-поводырь встал на ноги, и его юное лицо приняло задумчивое, печально-торжественное выражение.
Люди притихли, ожидая слова старика с уважением и трепетом.
– Расскажи нам про жизнь нашу… Скажи притчу, старик…
Андрон медленно, как бы вспоминая, провел рукой по струнам лиры.
– Чую, чую… – заговорил он тихо, нараспев. – Бежит конь, как на крыльях летит. Сидят на том коне хлопчик малый и батька старый. Минуют они города и села, долины и реки, озера, боры и пущи. Прилетели аж на самый край света. Нигде живой души не видать. Поле и поле, а как поглядит хлопчик по сторонам, очи закроет, до батьки тулится. Батька его утешает:
«Тихо, тихо, сынок. Гляди, не зажмуривайся. Гляди вправо, гляди влево… А по правую руку болота без конца, без края. А по левую руку смоляные реки и озера. Смола огнем горит, кипит…» Стало хлопчику невмоготу. Просит батьку вернуться. А конь все бежит и бежит. Дорога в гору пошла, и, покуда глазом охватить, стоят люди в тех смоляных озерах, мучаются.
А вот на бугре люди на себе землю пашут, каменья выворачивают. Отворотят пласт, а он снова на свое место ложится. Камни, как грибы, растут на их пашне…
– Господи! – вздохнул кто-то в толпе.
– А стоят обок пахарей столы. На столах яства и питье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123