Она дала каждой из близняшек по маленькому серебряному брелоку в виде руки Фатимы, чтобы отгонять напасти, и перед детьми заявила Уильяму, что рада возвращению домой и что любит его.
И твердым голосом добавила:
– Но я не жалею о своей поездке.
Уильям не мог тогда понять, что он к ней чувствует да, собственно говоря, он никогда этого не понимал. Пока Барбары не было, он подумывал о том, чтобы оставить ее ради Джулиет, но теперь передумал. Барбара поднялась на несколько минут в ванную. Когда она вернулась, на рунах у нее все еще оставались рисунки, волосы были по-прежнему огненно-рыжими, однако теперь она уже была в своей обычной одежде, и взгляд ее постепенно становился нормальным.
– Я, пожалуй, приготовлю пастуший пирог, – сказала она.
– Пожалуйста, не надо, – проговорила Фрэнсис. Она крепко зажала в ладошке руну Фатимы для смелости. – Этот пирог нам больше нравится, когда его готовит Джулиет.
– Кто это Джулиет? – спросила Барбара и посмотрела на Уильяма.
Он тоже посмотрел на жену. Даже Фрэнсис в свои одиннадцать лет заметила, что он выглядит абсолютно спокойным.
– Я как раз хотел об этом с тобой поговорить, – сказал он.
После этого жизнь семьи сильно изменилась. Близнецы неожиданно получили долгожданную независимость. Теперь они сами ездили на автобусе в школу в Бат, им было позволено ходить в кино, совершать велосипедные прогулки и самим брать еду из холодильника. Барбара продолжала жить с Уильямом, а Уильям со спокойной осторожностью продолжал навещать Джулиет. В доме стали появляться книги, о которых он раньше и не слышал, – книги Бенти Фриден и Симоны де Бовуар. Барбара, в свои сорок два, с завершившимся приключением и сохраненным браком, ударилась в феминизм. Ее увлечение феминизмом сильно повлияло на развитие девочек в подростковом возрасте. Барбара не поощряла склонность Лиззи к домоводству, а Фрэнсис – к углубленному самоанализу, присущему ей от природы и не бывшему, с точки зрения Барбары, сколько-нибудь полезным. Сама же она ездила в Лондон на заседания феминистского клуба, а затем привозила участниц этих собраний к себе домой. Дом ее уже не сверкал, как прежде, чистотой и не пах чистящими составами. Лиззи наведывалась в дом Джулиет, где познакомилась с глиной и основными принципами лепки. Фрэнсис, прикрываясь экземпляром „Золотой записной книжки" Дорис Лессинг, исчезала якобы на дополнительные занятия, а на самом деле – на свидания с лучшим учеником из школы Уильяма. Сам Уильям, удачно балансируя между четырьмя женщинами, иногда просто удивлялся тому, как это оно все так ловко складывалось. Он был в целом доволен браком Лиззи, но именно в целом. Ему нравился Роберт, который, по его мнению, будет заботиться о Лиззи и уважать ее, но Уильям считал, что Лиззи еще слишком молода для замужества. Еще раньше он был приятно удивлен ее желанием учиться в школе искусств и намеревался часть денег, оставленных ему тридцать лет назад родителями, использовать для оборудования студии, где Лиззи могла бы работать по заказам над портретами, к чему она явно проявляла талант. Но Лиззи решила выйти замуж. Барбара была настроена решительно против этого.
– Ты просто поддаешься жизненным стереотипам. Фрэнсис решила защитить сестру.
– Послушай, не надо нападать на Лиззи. Как можно? Ты сама замужем вот уже двадцать четыре года, а считаешь, что для Лиззи это не нужно…
– Вы – первое поколение, имеющее право выбора, – сказала Барбара, перебивая Фрэнсис. Она нахмурила брови, глядя на дочь. Фрэнсис посещала литературный университет, где изучала английскую литературу – абсолютно, по мнению матери, бесполезную дисциплину – вместо чего-либо, имеющего практическое применение, например социологии. У нее, похоже, не было стремления к головокружительной карьере, хотя она спокойно заявила, что надеется найти работу. Барбара иногда расстраивалась, оттого что Фрэнсис, по ее мнению, была более слабой личностью, слишком зависимой от Лиззи, всегда согласной со всем, что решала за них обеих сестра. После свадьбы Лиззи Барбара пересчитывала выходные, которые Фрэнсис провела в Ленгуорте. Ей казалось, что их было слишком много, и писала Фрэнсис длинные письма, объясняя дочери, что она тем самым создает неудобства для Лиззи и Роберта и что она никогда не повзрослеет, если будет продолжать эти частые поездки в дом сестры.
Уильяму Барбара заявила:
– Я ведь говорила тебе, как это все будет обстоять с близнецами. Фрэнсис никогда ничего не добьется.
Уильям, привыкший к тому времени ничего не говорить, ничего и не сказал. Когда Фрэнсис открыла „Шор-ту-шор", Барбара была очень счастлива, забыв о своих расстройствах по поводу дочери. Она даже потребовала от Уильяма, чтобы он дал Фрэнсис денег.
– Ты должен это сделать, должен!
– Я и так собирался, – ответил Уильям.
В беседах, которые она теперь проводила с провинциальными феминистками, Барбара говорила:
– Мои дочери являют собой пример типичных современных молодых женщин, имеющих то, за что мы боролись в шестидесятых. У них не будет проблем с невозможностью достичь самовыражения в любимом деле.
Когда в воскресенье перед Рождеством зазвенел телефон, Барбара была на чердаке, разыскивая там одну из своих старых хламид марокканского периода, чтобы отдать ее Гарриет. В глубине души она надеялась, что Гарриет отнесется к этой вещи как к талисману. Она как раз, как ей казалось, нашла нужный чемодан с довоенными наклейками, оставшийся еще от ее отца, когда в холле двумя этажами ниже зазвонил телефон. Барбара подошла к квадратному люку над лестничной площадкой и закричала:
– Уильям!
Уильяму больше всего на свете не нравилось отвечать на телефонные звонки, и все же ему всегда приходилось это делать. Если он знал, что Барбара слышит звонок, он давал ему прозвенеть десять–двадцать раз, забившись куда-нибудь в угол и даже не дыша, как будто боялся телефона.
– Уильям!
Внизу медленно открылась дверь. Барбара возопила:
– Уильям, ответь же, ради Бога! Я ведь на чердаке! Он прошаркал по полу (паркет в доме вновь блестел, поскольку феминистские настроения Барбары в последние годы пошли на убыль) и неохотно поднял трубку.
– Алло? – осторожно произнес он. Барбара, тяжело дыша, спускалась через люк.
– Лиззи, дорогая, я очень рад! – радостно сказал в трубку Уильям. – Мы завтра увидимся… Что? Что с Фрэнсис?..
Он замолчал. Держась за перила металлической лестницы, Барбара осторожно поставила на верхнюю ступеньку сначала одну, а затем и другую ногу.
Уильям продолжал:
– Господи! С ней все в порядке? Я хочу сказать, она?..
Он снова замолчал, слушая дочь. Барбара без особой грациозности сползла с чердака и грузно ступила на лестничную площадку.
– Да, конечно, для тебя это неприятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
И твердым голосом добавила:
– Но я не жалею о своей поездке.
Уильям не мог тогда понять, что он к ней чувствует да, собственно говоря, он никогда этого не понимал. Пока Барбары не было, он подумывал о том, чтобы оставить ее ради Джулиет, но теперь передумал. Барбара поднялась на несколько минут в ванную. Когда она вернулась, на рунах у нее все еще оставались рисунки, волосы были по-прежнему огненно-рыжими, однако теперь она уже была в своей обычной одежде, и взгляд ее постепенно становился нормальным.
– Я, пожалуй, приготовлю пастуший пирог, – сказала она.
– Пожалуйста, не надо, – проговорила Фрэнсис. Она крепко зажала в ладошке руну Фатимы для смелости. – Этот пирог нам больше нравится, когда его готовит Джулиет.
– Кто это Джулиет? – спросила Барбара и посмотрела на Уильяма.
Он тоже посмотрел на жену. Даже Фрэнсис в свои одиннадцать лет заметила, что он выглядит абсолютно спокойным.
– Я как раз хотел об этом с тобой поговорить, – сказал он.
После этого жизнь семьи сильно изменилась. Близнецы неожиданно получили долгожданную независимость. Теперь они сами ездили на автобусе в школу в Бат, им было позволено ходить в кино, совершать велосипедные прогулки и самим брать еду из холодильника. Барбара продолжала жить с Уильямом, а Уильям со спокойной осторожностью продолжал навещать Джулиет. В доме стали появляться книги, о которых он раньше и не слышал, – книги Бенти Фриден и Симоны де Бовуар. Барбара, в свои сорок два, с завершившимся приключением и сохраненным браком, ударилась в феминизм. Ее увлечение феминизмом сильно повлияло на развитие девочек в подростковом возрасте. Барбара не поощряла склонность Лиззи к домоводству, а Фрэнсис – к углубленному самоанализу, присущему ей от природы и не бывшему, с точки зрения Барбары, сколько-нибудь полезным. Сама же она ездила в Лондон на заседания феминистского клуба, а затем привозила участниц этих собраний к себе домой. Дом ее уже не сверкал, как прежде, чистотой и не пах чистящими составами. Лиззи наведывалась в дом Джулиет, где познакомилась с глиной и основными принципами лепки. Фрэнсис, прикрываясь экземпляром „Золотой записной книжки" Дорис Лессинг, исчезала якобы на дополнительные занятия, а на самом деле – на свидания с лучшим учеником из школы Уильяма. Сам Уильям, удачно балансируя между четырьмя женщинами, иногда просто удивлялся тому, как это оно все так ловко складывалось. Он был в целом доволен браком Лиззи, но именно в целом. Ему нравился Роберт, который, по его мнению, будет заботиться о Лиззи и уважать ее, но Уильям считал, что Лиззи еще слишком молода для замужества. Еще раньше он был приятно удивлен ее желанием учиться в школе искусств и намеревался часть денег, оставленных ему тридцать лет назад родителями, использовать для оборудования студии, где Лиззи могла бы работать по заказам над портретами, к чему она явно проявляла талант. Но Лиззи решила выйти замуж. Барбара была настроена решительно против этого.
– Ты просто поддаешься жизненным стереотипам. Фрэнсис решила защитить сестру.
– Послушай, не надо нападать на Лиззи. Как можно? Ты сама замужем вот уже двадцать четыре года, а считаешь, что для Лиззи это не нужно…
– Вы – первое поколение, имеющее право выбора, – сказала Барбара, перебивая Фрэнсис. Она нахмурила брови, глядя на дочь. Фрэнсис посещала литературный университет, где изучала английскую литературу – абсолютно, по мнению матери, бесполезную дисциплину – вместо чего-либо, имеющего практическое применение, например социологии. У нее, похоже, не было стремления к головокружительной карьере, хотя она спокойно заявила, что надеется найти работу. Барбара иногда расстраивалась, оттого что Фрэнсис, по ее мнению, была более слабой личностью, слишком зависимой от Лиззи, всегда согласной со всем, что решала за них обеих сестра. После свадьбы Лиззи Барбара пересчитывала выходные, которые Фрэнсис провела в Ленгуорте. Ей казалось, что их было слишком много, и писала Фрэнсис длинные письма, объясняя дочери, что она тем самым создает неудобства для Лиззи и Роберта и что она никогда не повзрослеет, если будет продолжать эти частые поездки в дом сестры.
Уильяму Барбара заявила:
– Я ведь говорила тебе, как это все будет обстоять с близнецами. Фрэнсис никогда ничего не добьется.
Уильям, привыкший к тому времени ничего не говорить, ничего и не сказал. Когда Фрэнсис открыла „Шор-ту-шор", Барбара была очень счастлива, забыв о своих расстройствах по поводу дочери. Она даже потребовала от Уильяма, чтобы он дал Фрэнсис денег.
– Ты должен это сделать, должен!
– Я и так собирался, – ответил Уильям.
В беседах, которые она теперь проводила с провинциальными феминистками, Барбара говорила:
– Мои дочери являют собой пример типичных современных молодых женщин, имеющих то, за что мы боролись в шестидесятых. У них не будет проблем с невозможностью достичь самовыражения в любимом деле.
Когда в воскресенье перед Рождеством зазвенел телефон, Барбара была на чердаке, разыскивая там одну из своих старых хламид марокканского периода, чтобы отдать ее Гарриет. В глубине души она надеялась, что Гарриет отнесется к этой вещи как к талисману. Она как раз, как ей казалось, нашла нужный чемодан с довоенными наклейками, оставшийся еще от ее отца, когда в холле двумя этажами ниже зазвонил телефон. Барбара подошла к квадратному люку над лестничной площадкой и закричала:
– Уильям!
Уильяму больше всего на свете не нравилось отвечать на телефонные звонки, и все же ему всегда приходилось это делать. Если он знал, что Барбара слышит звонок, он давал ему прозвенеть десять–двадцать раз, забившись куда-нибудь в угол и даже не дыша, как будто боялся телефона.
– Уильям!
Внизу медленно открылась дверь. Барбара возопила:
– Уильям, ответь же, ради Бога! Я ведь на чердаке! Он прошаркал по полу (паркет в доме вновь блестел, поскольку феминистские настроения Барбары в последние годы пошли на убыль) и неохотно поднял трубку.
– Алло? – осторожно произнес он. Барбара, тяжело дыша, спускалась через люк.
– Лиззи, дорогая, я очень рад! – радостно сказал в трубку Уильям. – Мы завтра увидимся… Что? Что с Фрэнсис?..
Он замолчал. Держась за перила металлической лестницы, Барбара осторожно поставила на верхнюю ступеньку сначала одну, а затем и другую ногу.
Уильям продолжал:
– Господи! С ней все в порядке? Я хочу сказать, она?..
Он снова замолчал, слушая дочь. Барбара без особой грациозности сползла с чердака и грузно ступила на лестничную площадку.
– Да, конечно, для тебя это неприятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87