комнаты для женщин располагались под крышей в восточном крыле дома. Дом был из серого камня, за исключением фасада, выложенного красным кирпичом. Терезе дом всегда казался уродливым. Внушительным, но уродливым. С тех пор как она себя помнила, Тереза никогда не любила родительский дом. Но сейчас она непроизвольно протянула к нему руки со словами:
– Прими меня назад. Пожалуйста, прими.
Выходя замуж, она рассматривала брак как путь к спасению от ограниченности и лицемерия членов своей семьи и их окружения. Кроме того, она спасалась от сознания собственной непривлекательности и от горечи этого сознания. В течение последних недель Тереза спрашивала себя: смогла бы она без помощи и руководства своей наставницы, гувернантки Эйнсли, научиться беспристрастно оценивать чувства матери по отношению к ней, Терезе, и все те чувства, которые крылись за неизменной улыбкой матери? Или оценивать по достоинству всех тех женщин, которые приходили к ним в дом вместе со своими шумными громкоголосыми мужьями? Без Эйнсли она, быть может, и научилась бы, взрослея, разбираться в окружающих и определять мотивы их поступков, но вряд ли ее мировоззрение сформировалось бы уже к семнадцати годам без мудрых советов гувернантки.
Рядом с Эйнсли она словно расцветала. Гувернантка была ее единственной отдушиной в чуждой среде. Тереза не уставала благодарить Бога за то, что Он послал ей друга. Но, может, если бы она не знала Эйнсли, сейчас ей было бы легче примириться с тяготами своего замужества? Нет, нет, с этим она бы все равно не примирилась. Отвращение, которое она испытывала к мужу, было чисто физическим, ум был здесь ни при чем… В самом ли деле ни при чем? «Думай о чем-то другом, пока это происходит», – посоветовала ей мать. И ведь действительно, если бы ее ум не участвовал в происходящем, физический акт сам по себе не имел бы никакого значения, он заканчивался так быстро, что надо было только потерпеть несколько неприятных минут… Тереза посмотрела в сторону дома, стараясь воскресить в памяти те времена, когда она и Эйнсли сидели на этом же самом месте, смеясь над обитателями дома, от прислуги до хозяев. Зависть, мелочность, борьба за более престижное место, показная роскошь… Эйнсли открыла ей глаза на все это, научив видеть окружающий мир таким, каким он был на самом деле.
Терезе было пять лет, когда в ее жизни появилась Эйнсли. Она до сих пор помнила тот день, когда увидела впервые эту высокую, худую женщину – уже тогда она понимала, что ее гувернантка некрасива. Позднее Тереза поняла, что сама она тоже дурнушка.
Эйнсли было тридцать лет, когда она приехала в Гринволл-Мэнор. Когда они расстались, гувернантке исполнилось сорок два. Эйнсли пришлось уехать на следующий день в Таун-Мур после их тайного похода на митинг шахтеров в Ньюкасл. Митинг разогнала конная полиция, и им вместе с другими людьми пришлось спасаться бегством, чтобы не погибнуть под копытами лошадей. К несчастью, Тереза и ее наставница попались на глаза мистеру Карелессу, магистрату и другу отца, который и доложил обо всем отцу.
Эйнсли была с позором изгнана из дома. Ни о каком рекомендательном письме, конечно, и речи быть не могло. Кто же станет давать рекомендацию гувернантке, которая «развращает юный ум»? Именно так выразилась мать Терезы. Отец сказал на этот счет намного больше, не гнушаясь и бранными словами, – конечно, ведь Эйнсли сделала из него посмешище, водя его дочь на митинги чартистов и внушая ей симпатию к этим бунтарям и подлецам, которые восставали против им же установленных порядков.
Эйнсли даже не пыталась отрицать обвинения, выдвигаемые ее работодателем. Более того, у нее хватило смелости заявить ему: она гордится тем, что удалось научить Терезу свободно мыслить. Он тоже должен гордиться, что среди его болванов-домочадцев есть одна умная девушка.
Терезе казалось, что у нее в душе все умирает, когда, сидя под замком у себя в комнате, она видела в окно, как уезжает Эйнсли. Им даже не позволили попрощаться, но Тереза постучала по стеклу, и Эйнсли обернулась и подняла к ней сомкнутые руки. Этот жест означал: «Будь сильной. Будь сильной». Тереза пыталась быть сильной, но без поддержки Эйнсли это оказалось очень трудно. Она хотела организовать воскресный класс в деревне, чтобы обучать шахтеров грамоте, но мать была шокирована, услышав о ее планах. «Неужели ты думаешь, дитя мое, что шахтер, который умеет читать и писать, согласится спуститься в шахту? – сказала миссис Розье. – Или ты хочешь, чтобы твой отец потерпел, крах и мы обнищали? Даже не подумай заикнуться об этом отцу – с ним от этого может случиться удар…»
А потом появился мистер Нобль.
При мысли о муже Терезе становилось всякий раз почти физически нехорошо, и все внутри у нее сжималось. Даже сейчас, сидя в полном одиночестве на холме, она чувствовала на своем теле отвратительные прикосновения его рук. Нобль всегда пытался дотронуться до нее. Где бы они ни встретились, даже за обеденным столом, он обязательно протягивал руку, чтобы коснуться ее. Однако отношение Нобля к ней удивляло Терезу с самого начала – мистер Нобль был первым мужчиной, проявившим к ней интерес. Вряд ли Нобль испытывал к ней какие-то особенные чувства, но что-то в ней, вне всякого сомнения, привлекало его – быть может, ее юный возраст? Дело было, конечно, не в ее внешности и не в обаянии, которого она была начисто лишена. Тереза также знала, что Нобль не мог посчитать ее приятной собеседницей по той простой причине, что она была просто неспособна поддерживать разговор с этим толстым, обрюзгшим мужчиной с выпирающим животом, лысеющей головой и обвисшей, всегда мокрой нижней губой, чье лицо обрастало щетиной, если он не брился дважды в день. В его облике Терезе всегда виделось что-то грязное, непристойное.
Тереза вскочила на ноги, посмотрела вокруг, стараясь больше не думать о муже. Вдали, слева от нее, виднелись верхушки отцовской шахты; а дальше, там, где начиналась долина, – еще одна шахта, Джарроу, недействующая, закрытая некоторое время назад. Рядом с ней протягивалась серебряная нить реки Дон, спешащей к Тайн – к шумной, беспокойной Тайн.
Она всего лишь несколько раз приходила на берег Тайн, но эти короткие прогулки всегда наполняли ее приятным волнением. Там было на что посмотреть – то, что раньше считалось маленьким шахтерским поселком при отцовской шахте, теперь превращалось в город. Уже начали исчезать старые варницы и коксовые печи, разбросанные вдоль берега, от тепла которых работали варницы. Сейчас на берегу реки разрастались бумажная фабрика и три химических завода.
У реки находился также судостроительный завод Палмера. Когда ей доводилось бывать там, Тереза жалела, что не родилась мальчиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Прими меня назад. Пожалуйста, прими.
Выходя замуж, она рассматривала брак как путь к спасению от ограниченности и лицемерия членов своей семьи и их окружения. Кроме того, она спасалась от сознания собственной непривлекательности и от горечи этого сознания. В течение последних недель Тереза спрашивала себя: смогла бы она без помощи и руководства своей наставницы, гувернантки Эйнсли, научиться беспристрастно оценивать чувства матери по отношению к ней, Терезе, и все те чувства, которые крылись за неизменной улыбкой матери? Или оценивать по достоинству всех тех женщин, которые приходили к ним в дом вместе со своими шумными громкоголосыми мужьями? Без Эйнсли она, быть может, и научилась бы, взрослея, разбираться в окружающих и определять мотивы их поступков, но вряд ли ее мировоззрение сформировалось бы уже к семнадцати годам без мудрых советов гувернантки.
Рядом с Эйнсли она словно расцветала. Гувернантка была ее единственной отдушиной в чуждой среде. Тереза не уставала благодарить Бога за то, что Он послал ей друга. Но, может, если бы она не знала Эйнсли, сейчас ей было бы легче примириться с тяготами своего замужества? Нет, нет, с этим она бы все равно не примирилась. Отвращение, которое она испытывала к мужу, было чисто физическим, ум был здесь ни при чем… В самом ли деле ни при чем? «Думай о чем-то другом, пока это происходит», – посоветовала ей мать. И ведь действительно, если бы ее ум не участвовал в происходящем, физический акт сам по себе не имел бы никакого значения, он заканчивался так быстро, что надо было только потерпеть несколько неприятных минут… Тереза посмотрела в сторону дома, стараясь воскресить в памяти те времена, когда она и Эйнсли сидели на этом же самом месте, смеясь над обитателями дома, от прислуги до хозяев. Зависть, мелочность, борьба за более престижное место, показная роскошь… Эйнсли открыла ей глаза на все это, научив видеть окружающий мир таким, каким он был на самом деле.
Терезе было пять лет, когда в ее жизни появилась Эйнсли. Она до сих пор помнила тот день, когда увидела впервые эту высокую, худую женщину – уже тогда она понимала, что ее гувернантка некрасива. Позднее Тереза поняла, что сама она тоже дурнушка.
Эйнсли было тридцать лет, когда она приехала в Гринволл-Мэнор. Когда они расстались, гувернантке исполнилось сорок два. Эйнсли пришлось уехать на следующий день в Таун-Мур после их тайного похода на митинг шахтеров в Ньюкасл. Митинг разогнала конная полиция, и им вместе с другими людьми пришлось спасаться бегством, чтобы не погибнуть под копытами лошадей. К несчастью, Тереза и ее наставница попались на глаза мистеру Карелессу, магистрату и другу отца, который и доложил обо всем отцу.
Эйнсли была с позором изгнана из дома. Ни о каком рекомендательном письме, конечно, и речи быть не могло. Кто же станет давать рекомендацию гувернантке, которая «развращает юный ум»? Именно так выразилась мать Терезы. Отец сказал на этот счет намного больше, не гнушаясь и бранными словами, – конечно, ведь Эйнсли сделала из него посмешище, водя его дочь на митинги чартистов и внушая ей симпатию к этим бунтарям и подлецам, которые восставали против им же установленных порядков.
Эйнсли даже не пыталась отрицать обвинения, выдвигаемые ее работодателем. Более того, у нее хватило смелости заявить ему: она гордится тем, что удалось научить Терезу свободно мыслить. Он тоже должен гордиться, что среди его болванов-домочадцев есть одна умная девушка.
Терезе казалось, что у нее в душе все умирает, когда, сидя под замком у себя в комнате, она видела в окно, как уезжает Эйнсли. Им даже не позволили попрощаться, но Тереза постучала по стеклу, и Эйнсли обернулась и подняла к ней сомкнутые руки. Этот жест означал: «Будь сильной. Будь сильной». Тереза пыталась быть сильной, но без поддержки Эйнсли это оказалось очень трудно. Она хотела организовать воскресный класс в деревне, чтобы обучать шахтеров грамоте, но мать была шокирована, услышав о ее планах. «Неужели ты думаешь, дитя мое, что шахтер, который умеет читать и писать, согласится спуститься в шахту? – сказала миссис Розье. – Или ты хочешь, чтобы твой отец потерпел, крах и мы обнищали? Даже не подумай заикнуться об этом отцу – с ним от этого может случиться удар…»
А потом появился мистер Нобль.
При мысли о муже Терезе становилось всякий раз почти физически нехорошо, и все внутри у нее сжималось. Даже сейчас, сидя в полном одиночестве на холме, она чувствовала на своем теле отвратительные прикосновения его рук. Нобль всегда пытался дотронуться до нее. Где бы они ни встретились, даже за обеденным столом, он обязательно протягивал руку, чтобы коснуться ее. Однако отношение Нобля к ней удивляло Терезу с самого начала – мистер Нобль был первым мужчиной, проявившим к ней интерес. Вряд ли Нобль испытывал к ней какие-то особенные чувства, но что-то в ней, вне всякого сомнения, привлекало его – быть может, ее юный возраст? Дело было, конечно, не в ее внешности и не в обаянии, которого она была начисто лишена. Тереза также знала, что Нобль не мог посчитать ее приятной собеседницей по той простой причине, что она была просто неспособна поддерживать разговор с этим толстым, обрюзгшим мужчиной с выпирающим животом, лысеющей головой и обвисшей, всегда мокрой нижней губой, чье лицо обрастало щетиной, если он не брился дважды в день. В его облике Терезе всегда виделось что-то грязное, непристойное.
Тереза вскочила на ноги, посмотрела вокруг, стараясь больше не думать о муже. Вдали, слева от нее, виднелись верхушки отцовской шахты; а дальше, там, где начиналась долина, – еще одна шахта, Джарроу, недействующая, закрытая некоторое время назад. Рядом с ней протягивалась серебряная нить реки Дон, спешащей к Тайн – к шумной, беспокойной Тайн.
Она всего лишь несколько раз приходила на берег Тайн, но эти короткие прогулки всегда наполняли ее приятным волнением. Там было на что посмотреть – то, что раньше считалось маленьким шахтерским поселком при отцовской шахте, теперь превращалось в город. Уже начали исчезать старые варницы и коксовые печи, разбросанные вдоль берега, от тепла которых работали варницы. Сейчас на берегу реки разрастались бумажная фабрика и три химических завода.
У реки находился также судостроительный завод Палмера. Когда ей доводилось бывать там, Тереза жалела, что не родилась мальчиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96