– взорвался Басманов. – Царь в уме, ведает, что творит. Не хочет он ссоры с соседями. Потому и не шлет гонцов ко двору ляхов, не гонит дьяков в земли литвинов.
Серебряный мрачно обозревал свои сапоги, молчал многозначительно.
– Князь Курбский при царе сейчас? – наконец спросил он.
Басманов ждал этого вопроса.
– В Москве он. Пока я там был, он единожды токмо у государя был. Отчет давал за гибель отрядов наших.
– Отбрехался поди… – буркнул Серебряный.
– А что он мог поделать? Адашевские псы все уши государю прожужжали про южные земли пустующие, Иоанн Васильевич внял им. Сам велел полки убрать.
– Мог настоять, – упрямо склонил шею Серебряный. – На то он и воевода, чтобы иной раз самому царю перечить. Ведь ребенок малый мог предсказать, что Кестлер учудит, как только потянутся стрельцы да казаки на юг! Мог, да не стал.
– Уж не в измене ли ты хочешь князя обвинить? Смотри, Никита Романович…
Серебряный посмотрел Басманову в глаза, зло выплюнул слова:
– Будь в измене прямой он повинен, сам бы поехал в Кремль, бросился бы царю в ноги…
– Так чего же напраслину возводишь? Слова подсердечные бросаешь на ветер?
– Небрежение людьми вижу я, – устало сказал Серебряный. – Вижу, что не любо ему в этой войне верх взять. Устал князь Курбский от дел ратных. Устал и запутался.
– В чем запутался? – быстро спросил Басманов.
– Или ты не знаешь, воевода опричный, что больше говорит Курбский с поляками да литвинами, чем с русскими людьми? Что носит платья латинские, порядки латинские в своем лагере вводит? О том все войско говорит.
– На то духовник у него имеется.
– Духовник…
Серебряный едва сдержался, чтобы не наговорить богохульственных слов.
– Оставим Курбского, – проговорил Басманов медленно. – Притомился я с дороги, а на Москве устал крепко от адашевских людишек да сильвестровых выкормышей.
– Да что это я, в самом деле! – спохватился Никита Романович. – Сейчас кликну людей, трапезничать станем.
Басманов посмотрел на него с улыбкой.
– Небось, сам едал вчера только? Щеки ввалились, глаза горят угольями, словно у волка…
– Да где ж тут пиры закатывать?
Скоро в шатре появились невесть откуда взявшиеся яства, медовуха, подслеповатый, но голосистый гусляр-сказитель.
Басманов едва притронулся к еде, Серебряный же уплетал за обе щеки.
– Ты броню-то сними, – не удержался опричный воевода от ехидного замечания. – Больше влезет.
Никита Романович что-то пробурчал, расправляясь с печеной утицей.
– Мне Ярослав так оголодать не дает, – заметил опричник. – Зудит, что твоя теща…
– Был и у меня такой зудящий, – откликнулся Серебряный. – Да я его в ертаул сослал. Пусть из кустов на Ревель полюбуется. Совсем своим скулежом надоел, хуже репы пареной.
Наконец умолк гусляр и, по едва заметному знаку Никиты Романовича, исчез из палатки.
– Скажи честно мне, по-христиански, – обратился Серебряный к опричнику. – Государь велел тебе сменить меня?
Басманов покачал головой.
– Давно не водил я полки, да у тебя и получается лихо, другим на загляденье.
Видно, отлегло от сердца у Никиты Романовича.
– Что велел государь?
– Я ведь не гонец с подставы ямщицкой, – притворно возмутился Басманов. – Будет что тебе сказать государю, пришлет человечка с папиром. Я по своим делам здесь, опричным.
Серебряный вздохнул.
– На благо ли поделили Русь на земщину и опричнину? Не ляжет ли через то меж нами стена?
– Ты что, решение царское лаять удумал? Охолони, Никита Романович. Со мной можно, а попадется какой иной человечишка…
– Я воин, привык говорить, что на сердце, без хитростей. От сердца привык говорить.
– И что сердце твое вещует? Серебряный помедлил, собираясь с мыслями.
– Мнится мне, княже, что пытаемся мы бить врага разверстой пятерней. Дурно выходит, каждый перст сам по себе. – Для убедительности он потыкал в скамью растопыренными пальцами. – Тогда как надобно кулаком его бить единым.
– На словах-то гладко выходит… Кулаком… – Басманов усмехнулся недобро. – Рука – это не Русь. У длани единая голова есть, которая правит, единое сердце ей жар дает. А на Руси голов много, иные – шибко умные головы, с изгибистым и скользким умом. В опричнине, коль она мала и лично государем выбрана, есть порядок. Ее можно уподобить единому кулаку. А в земщине…
– Я в земщине… Репнин и Русин тоже… были… Басманов глянул на него волком.
– Ты никак решил, что опричники на всю земщину ножи точат? Глупости это и вражьи домыслы! Эдак мы на всю Русь мечи вострить должны.
– Говорят всякое…
– А ты больше слушай, – отрезал Басманов. – Учил тебя духовник – по делам, а не по словам о людях мнить?
Серебряный замолчал. Басманов устало поднялся, подошел к карте и постучал по ней ногтем.
– Кто корабли завел на Балтике?
– Ты, княже.
– Не я, – наставительный тон резанул слух Никиты Романовича, – а опричнина. Не сладить с таким князю Басманову, чтоб в одиночку в далеких землях сыскать верного датчанина, сведущего в морском деле, построить верфь, руководить флотом, да еще и в тайне до поры это сохранить. А кто…
– Да знаю я, сколько вы ладного делаете, а еще больше мыслите сделать, – махнул рукой Серебряный. – Только не по нраву мне все эти тайны, секреты.
– Вот потому ты полками командуешь, а я в опричном приказе волю государя выполняю. И все при деле, к вящей славе Руси.
– Ты, словно щенка несмышленого, меня отчитываешь, – посетовал Серебряный.
– Не обессудь, – заметил Басманов, – но ты отроческие слова речешь. Пятерня, кулак… Или не видишь, сколько явной измены вокруг войны Ливонской? А сколько скрытого недоброжелательства? Можно с этим совладать, коли прежним обычаем жить станем?
– При Иоанне Третьем совладали как-то… Басманов в сердцах хватил рукой по шатровому столбу.
– Совсем замутили голову тебе заботы ратные, Никита Романович! Ты еще царя Гороха вспомни, что Тугарина Змеевича одолел.
Серебряный примирительно поднял руки.
– Не о том мы все. Так, накипело у меня. Давай к делам нашим грешным вернемся, а царский указ оставим на суд Божий.
– Нет уж, – жестко сказал Басманов. – Накипело – так лей через край. Я на то здесь, чтобы в точности знать, понимает ли каждый ратник, да и воевода общее дело, или нет.
– Ну, коли сам хочешь, слушай… – Серебряный сжал и разжал ладони, могучие, способные гнуть подковы. – Страху от вас по Руси много.
– Это верно, – Басманов провел рукой по рукояти сабли. – А кто боится? Тот, чья совесть не чиста. И правильно. Пусть трепещут. Не будет им раздолья, как в прежние времена. Не дадим Русь в обиду!
– Ладно говоришь, – Серебряный подпер кулаками подбородок. – Только не одни воры государевы трепещут.
– Ты про чернь?
– Чернь как раз довольна и весела, когда очередного боярина или купца на веревке по улице волокут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Серебряный мрачно обозревал свои сапоги, молчал многозначительно.
– Князь Курбский при царе сейчас? – наконец спросил он.
Басманов ждал этого вопроса.
– В Москве он. Пока я там был, он единожды токмо у государя был. Отчет давал за гибель отрядов наших.
– Отбрехался поди… – буркнул Серебряный.
– А что он мог поделать? Адашевские псы все уши государю прожужжали про южные земли пустующие, Иоанн Васильевич внял им. Сам велел полки убрать.
– Мог настоять, – упрямо склонил шею Серебряный. – На то он и воевода, чтобы иной раз самому царю перечить. Ведь ребенок малый мог предсказать, что Кестлер учудит, как только потянутся стрельцы да казаки на юг! Мог, да не стал.
– Уж не в измене ли ты хочешь князя обвинить? Смотри, Никита Романович…
Серебряный посмотрел Басманову в глаза, зло выплюнул слова:
– Будь в измене прямой он повинен, сам бы поехал в Кремль, бросился бы царю в ноги…
– Так чего же напраслину возводишь? Слова подсердечные бросаешь на ветер?
– Небрежение людьми вижу я, – устало сказал Серебряный. – Вижу, что не любо ему в этой войне верх взять. Устал князь Курбский от дел ратных. Устал и запутался.
– В чем запутался? – быстро спросил Басманов.
– Или ты не знаешь, воевода опричный, что больше говорит Курбский с поляками да литвинами, чем с русскими людьми? Что носит платья латинские, порядки латинские в своем лагере вводит? О том все войско говорит.
– На то духовник у него имеется.
– Духовник…
Серебряный едва сдержался, чтобы не наговорить богохульственных слов.
– Оставим Курбского, – проговорил Басманов медленно. – Притомился я с дороги, а на Москве устал крепко от адашевских людишек да сильвестровых выкормышей.
– Да что это я, в самом деле! – спохватился Никита Романович. – Сейчас кликну людей, трапезничать станем.
Басманов посмотрел на него с улыбкой.
– Небось, сам едал вчера только? Щеки ввалились, глаза горят угольями, словно у волка…
– Да где ж тут пиры закатывать?
Скоро в шатре появились невесть откуда взявшиеся яства, медовуха, подслеповатый, но голосистый гусляр-сказитель.
Басманов едва притронулся к еде, Серебряный же уплетал за обе щеки.
– Ты броню-то сними, – не удержался опричный воевода от ехидного замечания. – Больше влезет.
Никита Романович что-то пробурчал, расправляясь с печеной утицей.
– Мне Ярослав так оголодать не дает, – заметил опричник. – Зудит, что твоя теща…
– Был и у меня такой зудящий, – откликнулся Серебряный. – Да я его в ертаул сослал. Пусть из кустов на Ревель полюбуется. Совсем своим скулежом надоел, хуже репы пареной.
Наконец умолк гусляр и, по едва заметному знаку Никиты Романовича, исчез из палатки.
– Скажи честно мне, по-христиански, – обратился Серебряный к опричнику. – Государь велел тебе сменить меня?
Басманов покачал головой.
– Давно не водил я полки, да у тебя и получается лихо, другим на загляденье.
Видно, отлегло от сердца у Никиты Романовича.
– Что велел государь?
– Я ведь не гонец с подставы ямщицкой, – притворно возмутился Басманов. – Будет что тебе сказать государю, пришлет человечка с папиром. Я по своим делам здесь, опричным.
Серебряный вздохнул.
– На благо ли поделили Русь на земщину и опричнину? Не ляжет ли через то меж нами стена?
– Ты что, решение царское лаять удумал? Охолони, Никита Романович. Со мной можно, а попадется какой иной человечишка…
– Я воин, привык говорить, что на сердце, без хитростей. От сердца привык говорить.
– И что сердце твое вещует? Серебряный помедлил, собираясь с мыслями.
– Мнится мне, княже, что пытаемся мы бить врага разверстой пятерней. Дурно выходит, каждый перст сам по себе. – Для убедительности он потыкал в скамью растопыренными пальцами. – Тогда как надобно кулаком его бить единым.
– На словах-то гладко выходит… Кулаком… – Басманов усмехнулся недобро. – Рука – это не Русь. У длани единая голова есть, которая правит, единое сердце ей жар дает. А на Руси голов много, иные – шибко умные головы, с изгибистым и скользким умом. В опричнине, коль она мала и лично государем выбрана, есть порядок. Ее можно уподобить единому кулаку. А в земщине…
– Я в земщине… Репнин и Русин тоже… были… Басманов глянул на него волком.
– Ты никак решил, что опричники на всю земщину ножи точат? Глупости это и вражьи домыслы! Эдак мы на всю Русь мечи вострить должны.
– Говорят всякое…
– А ты больше слушай, – отрезал Басманов. – Учил тебя духовник – по делам, а не по словам о людях мнить?
Серебряный замолчал. Басманов устало поднялся, подошел к карте и постучал по ней ногтем.
– Кто корабли завел на Балтике?
– Ты, княже.
– Не я, – наставительный тон резанул слух Никиты Романовича, – а опричнина. Не сладить с таким князю Басманову, чтоб в одиночку в далеких землях сыскать верного датчанина, сведущего в морском деле, построить верфь, руководить флотом, да еще и в тайне до поры это сохранить. А кто…
– Да знаю я, сколько вы ладного делаете, а еще больше мыслите сделать, – махнул рукой Серебряный. – Только не по нраву мне все эти тайны, секреты.
– Вот потому ты полками командуешь, а я в опричном приказе волю государя выполняю. И все при деле, к вящей славе Руси.
– Ты, словно щенка несмышленого, меня отчитываешь, – посетовал Серебряный.
– Не обессудь, – заметил Басманов, – но ты отроческие слова речешь. Пятерня, кулак… Или не видишь, сколько явной измены вокруг войны Ливонской? А сколько скрытого недоброжелательства? Можно с этим совладать, коли прежним обычаем жить станем?
– При Иоанне Третьем совладали как-то… Басманов в сердцах хватил рукой по шатровому столбу.
– Совсем замутили голову тебе заботы ратные, Никита Романович! Ты еще царя Гороха вспомни, что Тугарина Змеевича одолел.
Серебряный примирительно поднял руки.
– Не о том мы все. Так, накипело у меня. Давай к делам нашим грешным вернемся, а царский указ оставим на суд Божий.
– Нет уж, – жестко сказал Басманов. – Накипело – так лей через край. Я на то здесь, чтобы в точности знать, понимает ли каждый ратник, да и воевода общее дело, или нет.
– Ну, коли сам хочешь, слушай… – Серебряный сжал и разжал ладони, могучие, способные гнуть подковы. – Страху от вас по Руси много.
– Это верно, – Басманов провел рукой по рукояти сабли. – А кто боится? Тот, чья совесть не чиста. И правильно. Пусть трепещут. Не будет им раздолья, как в прежние времена. Не дадим Русь в обиду!
– Ладно говоришь, – Серебряный подпер кулаками подбородок. – Только не одни воры государевы трепещут.
– Ты про чернь?
– Чернь как раз довольна и весела, когда очередного боярина или купца на веревке по улице волокут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76