Если так, я знаю, что случится: он не сделает ни шага, чтоб помочь своему другу найти экипаж для яхты, и, наверно, откажется ехать с Армадэлем или отпустить меня с ним на пробную поездку.
* * *
Октября 23. Письмо мистера Брока, по всей вероятности, не потеряло ещё своего влияния. Мидуинтер опять работает сегодня и с таким же трудом выгадывает время, которое он может посвятить своему другу.
* * *
Два часа. Армадэль здесь по обыкновению — пришёл узнать, когда Мидуинтер может освободиться. На этот вопрос ещё нельзя дать определённого ответа, потому что всё зависит от того, сколько ещё Мидуинтер сможет продолжать свою работу. Армадэль сел с чувством обманутого ожидания; он зевал и засунул в карманы свои огромные, неуклюжие руки. Я взяла книгу. Скот не понимал, что я хотела остаться одна; он опять принялся за невыносимые для меня темы разговора — о мисс Мильрой и о всех нарядах, какие она будет иметь, когда он женится на ней, о её верховой лошади, о её кабриолете, о её прелестной гостиной наверху в большом доме, и так далее. Всё, что я могла иметь, мисс Мильрой будет иметь — если я позволю ей.
* * *
Шесть часов. Опять этот вечный Армадэль! Полчаса тому назад Мидуинтер оторвался от своей работы, почувствовав головокружение и слабость. Мне ужасно хотелось целый день музыки, и я узнала, что в театре дают «Норму». Мне пришло в голову, что часа два, проведённые в опере, могут принести пользу Мидуинтеру и мне, и я сказала: «Почему бы не взять нам ложу в театре Сан-Карло сегодня?» Мидуинтер отвечал со скучным видом, что он не так богат для того, чтоб брать ложу. Армадэль при этом не преминул похвалиться своим туго набитым кошельком, заявив с нестерпимым самодовольством: «Я довольно богат, старикашка, а это нам поможет».
С этими словами он взял шляпу и, топая своими огромными, как у слона, ногами, пошёл брать ложу. Я смотрела ему вслед из окна, когда он шёл по улице.
«Твоя вдова, имея тысячу двести фунтов годового дохода, — думала я, — будет в состоянии брать ложу в театре, когда захочет, не будучи обязана никому».
Пустоголовый негодяй свистел, когда шёл в театр, и щедро бросал мелкое серебро каждому нищему, бежавшему за ним.
* * *
Полночь. Наконец я опять одна. Хватит ли у меня сил описать события этого страшного вечера именно так, как всё случилось? Я имею достаточно сил, по крайней мере, чтоб перевернуть новый лист и попробовать.
Мы поехали в Сан-Карло. Глупость Армадэля проявилась даже в таком простом деле, как взять ложу. Он спутал оперу с комедией и выбрал ложу возле сцены, думая, что главное при посещении оперы — видеть лица певцов как можно яснее! К счастью для наших ушей, прелестные мелодии Беллини по большей части сопровождаются нежным и тонким аккомпанементом, а то оркестр оглушил бы нас.
Я сначала села в глубине ложи, потому что не могла знать, нет ли в театре кого-нибудь из моих прежних друзей, но дивная музыка постепенно выманила меня из заточения. Я была так очарована, заинтересована, что бессознательно наклонилась вперёд и посмотрела на сцену.
Меня заставило осознать свою неосторожность открытие, от которого на мгновение буквально застыла кровь. Один из хористов, в группе друидов смотрел на меня, пока пел вместе с остальными. Его голова была покрыта длинными белыми волосами, а нижняя часть лица завершалась внушительной, пышной, белой бородой, соответствующей роли; глаза, которые смотрели на меня, принадлежали человеку, которого я больше всех на свете имею причины опасаться увидеть опять, — Мануэлю!
Если бы со мной не было скляночки с нашатырным спиртом, я думаю, что лишилась бы чувств. Я отодвинулась назад в тень. Даже Армадэль приметил во мне внезапную перемену, и он и Мидуинтер спросили, не больна ли я. Я сказала, что мне жарко, но что, вероятно, сейчас станет лучше, а потом отодвинулась в глубину ложи и постаралась собраться с мужеством. Мне удалось овладеть собой настолько, чтоб посмотреть на представление, не показываясь, как только хор снова вышел на сцену. Опять я увидела этого человека, но, к моему несказанному облегчению, он ни разу не взглянул на нашу ложу. Это явное равнодушие позволило мне предположить, что я случайно стала свидетельницей необыкновенного сходства, и более ничего. Я ещё придерживаюсь этого мнения, после того как имела время подумать, но мои мысли успокоились бы более, если бы смогла увидеть лицо этого человека без грима.
Когда занавес упал после первого акта, началось представление скучного балета (по нелепому итальянскому обычаю), прежде чем опера продолжалась. Хотя я оправилась от первого испуга, но не могла, однако, оставаться спокойна в театре: я боялась всякого рода неожиданных приключений. И когда Мидуинтер и Армадэль спросили меня, сказала им, что я не так здорова, чтоб оставаться на всё время представления.
В дверях театра Армадэль стал прощаться, но Мидуинтер — очевидно опасаясь провести вечер наедине со мною — просил его поужинать у нас, если я не возражаю. Я пригласила, и мы все трое вернулись сюда.
Десять минут спокойного пребывания в своей комнате (с помощью одеколона с водой) привели меня в чувство. Я пришла на ужин. Мужчины приняли мои извинения за то, что я увезла их из оперы, с любезным уверением, что я никого из них не заставила пожертвовать своим удовольствием. Мидуинтер объявил, что до такой степени измучен работой, что не может мечтать ни о чём, кроме двух великих наслаждений, не имеющихся в театре, — спокойствия и свежего воздуха. Армадэль сказал как настоящий англичанин, гордясь своей собственной тупостью относительно искусства, что он ничего не понял в опере. Неприятнее всех было мне, потому что я понимала итальянскую музыку и находила в ней удовольствие, как все дамы вообще. Его драгоценная Нили…
Я была не в состоянии слышать о его «драгоценной Нили» после того, что пережила в театре. Или от нервного расстройства, или от одеколона, запах которого ударил мне в голову, но только одно имя этой девочки заставило меня вспыхнуть. Я постаралась обратить внимание Армадэля на ужин. Он очень был благодарен, но у него не было аппетита. Я предложила ему вина, вина здешнего, — наша бедность позволяет нам покупать только одно это вино. Он опять был очень благодарен. Иностранное вино также мало пришлось ему по вкусу, как и иностранная музыка, но он выпьет, так как я прошу его, и выпьет за моё здоровье по-старинному: с пожеланиями счастливого времени, когда мы все встретимся в Торп-Эмброзе и когда в этом доме будет принимать меня его хозяйка.
С ума, что ли, он сошёл, размышляя таким образом? Нет, его лицо не выказывало этого. Он находился под впечатлением от мысли, что говорит особенно приятные вещи для меня.
Я посмотрела на Мидуинтера. Может быть, если бы он посмотрел на меня, то нашёл бы какие-нибудь причины для того, чтобы переменить тему разговора, но он сидел молча на стуле, раздражённый, утомлённый, потупив глаза и задумавшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
* * *
Октября 23. Письмо мистера Брока, по всей вероятности, не потеряло ещё своего влияния. Мидуинтер опять работает сегодня и с таким же трудом выгадывает время, которое он может посвятить своему другу.
* * *
Два часа. Армадэль здесь по обыкновению — пришёл узнать, когда Мидуинтер может освободиться. На этот вопрос ещё нельзя дать определённого ответа, потому что всё зависит от того, сколько ещё Мидуинтер сможет продолжать свою работу. Армадэль сел с чувством обманутого ожидания; он зевал и засунул в карманы свои огромные, неуклюжие руки. Я взяла книгу. Скот не понимал, что я хотела остаться одна; он опять принялся за невыносимые для меня темы разговора — о мисс Мильрой и о всех нарядах, какие она будет иметь, когда он женится на ней, о её верховой лошади, о её кабриолете, о её прелестной гостиной наверху в большом доме, и так далее. Всё, что я могла иметь, мисс Мильрой будет иметь — если я позволю ей.
* * *
Шесть часов. Опять этот вечный Армадэль! Полчаса тому назад Мидуинтер оторвался от своей работы, почувствовав головокружение и слабость. Мне ужасно хотелось целый день музыки, и я узнала, что в театре дают «Норму». Мне пришло в голову, что часа два, проведённые в опере, могут принести пользу Мидуинтеру и мне, и я сказала: «Почему бы не взять нам ложу в театре Сан-Карло сегодня?» Мидуинтер отвечал со скучным видом, что он не так богат для того, чтоб брать ложу. Армадэль при этом не преминул похвалиться своим туго набитым кошельком, заявив с нестерпимым самодовольством: «Я довольно богат, старикашка, а это нам поможет».
С этими словами он взял шляпу и, топая своими огромными, как у слона, ногами, пошёл брать ложу. Я смотрела ему вслед из окна, когда он шёл по улице.
«Твоя вдова, имея тысячу двести фунтов годового дохода, — думала я, — будет в состоянии брать ложу в театре, когда захочет, не будучи обязана никому».
Пустоголовый негодяй свистел, когда шёл в театр, и щедро бросал мелкое серебро каждому нищему, бежавшему за ним.
* * *
Полночь. Наконец я опять одна. Хватит ли у меня сил описать события этого страшного вечера именно так, как всё случилось? Я имею достаточно сил, по крайней мере, чтоб перевернуть новый лист и попробовать.
Мы поехали в Сан-Карло. Глупость Армадэля проявилась даже в таком простом деле, как взять ложу. Он спутал оперу с комедией и выбрал ложу возле сцены, думая, что главное при посещении оперы — видеть лица певцов как можно яснее! К счастью для наших ушей, прелестные мелодии Беллини по большей части сопровождаются нежным и тонким аккомпанементом, а то оркестр оглушил бы нас.
Я сначала села в глубине ложи, потому что не могла знать, нет ли в театре кого-нибудь из моих прежних друзей, но дивная музыка постепенно выманила меня из заточения. Я была так очарована, заинтересована, что бессознательно наклонилась вперёд и посмотрела на сцену.
Меня заставило осознать свою неосторожность открытие, от которого на мгновение буквально застыла кровь. Один из хористов, в группе друидов смотрел на меня, пока пел вместе с остальными. Его голова была покрыта длинными белыми волосами, а нижняя часть лица завершалась внушительной, пышной, белой бородой, соответствующей роли; глаза, которые смотрели на меня, принадлежали человеку, которого я больше всех на свете имею причины опасаться увидеть опять, — Мануэлю!
Если бы со мной не было скляночки с нашатырным спиртом, я думаю, что лишилась бы чувств. Я отодвинулась назад в тень. Даже Армадэль приметил во мне внезапную перемену, и он и Мидуинтер спросили, не больна ли я. Я сказала, что мне жарко, но что, вероятно, сейчас станет лучше, а потом отодвинулась в глубину ложи и постаралась собраться с мужеством. Мне удалось овладеть собой настолько, чтоб посмотреть на представление, не показываясь, как только хор снова вышел на сцену. Опять я увидела этого человека, но, к моему несказанному облегчению, он ни разу не взглянул на нашу ложу. Это явное равнодушие позволило мне предположить, что я случайно стала свидетельницей необыкновенного сходства, и более ничего. Я ещё придерживаюсь этого мнения, после того как имела время подумать, но мои мысли успокоились бы более, если бы смогла увидеть лицо этого человека без грима.
Когда занавес упал после первого акта, началось представление скучного балета (по нелепому итальянскому обычаю), прежде чем опера продолжалась. Хотя я оправилась от первого испуга, но не могла, однако, оставаться спокойна в театре: я боялась всякого рода неожиданных приключений. И когда Мидуинтер и Армадэль спросили меня, сказала им, что я не так здорова, чтоб оставаться на всё время представления.
В дверях театра Армадэль стал прощаться, но Мидуинтер — очевидно опасаясь провести вечер наедине со мною — просил его поужинать у нас, если я не возражаю. Я пригласила, и мы все трое вернулись сюда.
Десять минут спокойного пребывания в своей комнате (с помощью одеколона с водой) привели меня в чувство. Я пришла на ужин. Мужчины приняли мои извинения за то, что я увезла их из оперы, с любезным уверением, что я никого из них не заставила пожертвовать своим удовольствием. Мидуинтер объявил, что до такой степени измучен работой, что не может мечтать ни о чём, кроме двух великих наслаждений, не имеющихся в театре, — спокойствия и свежего воздуха. Армадэль сказал как настоящий англичанин, гордясь своей собственной тупостью относительно искусства, что он ничего не понял в опере. Неприятнее всех было мне, потому что я понимала итальянскую музыку и находила в ней удовольствие, как все дамы вообще. Его драгоценная Нили…
Я была не в состоянии слышать о его «драгоценной Нили» после того, что пережила в театре. Или от нервного расстройства, или от одеколона, запах которого ударил мне в голову, но только одно имя этой девочки заставило меня вспыхнуть. Я постаралась обратить внимание Армадэля на ужин. Он очень был благодарен, но у него не было аппетита. Я предложила ему вина, вина здешнего, — наша бедность позволяет нам покупать только одно это вино. Он опять был очень благодарен. Иностранное вино также мало пришлось ему по вкусу, как и иностранная музыка, но он выпьет, так как я прошу его, и выпьет за моё здоровье по-старинному: с пожеланиями счастливого времени, когда мы все встретимся в Торп-Эмброзе и когда в этом доме будет принимать меня его хозяйка.
С ума, что ли, он сошёл, размышляя таким образом? Нет, его лицо не выказывало этого. Он находился под впечатлением от мысли, что говорит особенно приятные вещи для меня.
Я посмотрела на Мидуинтера. Может быть, если бы он посмотрел на меня, то нашёл бы какие-нибудь причины для того, чтобы переменить тему разговора, но он сидел молча на стуле, раздражённый, утомлённый, потупив глаза и задумавшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123