Боже! Заслужила ли я, чтобы воспользовались моим словом таким безжалостным образом после стольких лет нежной дружбы, соединявшей нас? Но я не жалуюсь, я только оплакиваю бренность нашей общей человеческой природы. Будем ожидать так мало друг от друга, как только возможно, милая моя; мы обе женщины, и не от нас зависит это переменить. Когда я размышляю о происхождении нашего несчастного пола, я удивляюсь нашим добродетелям и нисколько не удивляюсь нашим недостаткам.
Я немножко забылась, я запуталась в серьёзных мыслях. Одно последнее слово, моя дорогая, которое вызвано желанием получить ответ на это письмо, происходит только от моего желания иметь от вас известие снова в вашем прежнем дружеском тоне и нисколько не относится к любопытству узнать, что вы делаете в Торп-Эмброзе, кроме такого любопытства, какое вы сами можете одобрить. Нужно ли мне прибавлять, что я прошу вас, как милости для меня, возобновить на обыкновенных условиях. Я говорю о расписке, которой наступает срок в следующий вторник, и осмеливаюсь предложить продлить её ещё на шесть недель.
Ваша с истинно материнскими чувствами
Мария Ольдершо».
9. «От мисс Гуильт к миссис Ольдершо Райская площадь, июля 27
Я только что получила ваше последнее письмо. Бесстыдная дерзость его оживила меня. Разве можно обращаться со мною как с ребёнком? Можно сначала грозить, а потом, если угрозы не помогают, прибегать к ласке? Ласкайте же меня; вы узнаете, мой материнский друг, с каким ребёнком вы имеете дело.
У меня была причина, миссис Ольдершо, к молчанию, которое так серьёзно оскорбило вас. Я боялась — да, действительно боялась поверить вам тайну моих мыслей. Эта болезнь не волнует меня теперь. Сегодня утром моё единственное желание состоит в том, чтобы вполне отблагодарить вас за те выражения, в каких вы писали ко мне. После некоторого раздумья я решила, что хуже ничего не могу вам сделать, как рассказать то, что вы горите нетерпением знать. Вот я сижу у моего письменного прибора с намерением все рассказать вам. Вы услышите, что случилось в Торп-Эмброзе. Вы поймёте мои мысли так ясно, как я понимаю их сама. Если вы не раскаетесь горько, когда прочтёте до конца это письмо, в том, что отступили от своего решения и не заперли меня в тюрьму, чтобы я не наделала вреда, когда представился на это случай, моё имя не Лидия Гуильт.
На чём остановилась я в последнем письме, не помню, да и не думаю об этом. Разбирайтесь, как сможете, я возвращаюсь к событиям, происшедшим не далее как неделю назад, то есть к прошлому воскресенью.
Утром была гроза, к полудню небо стало проясняться. Я не выходила: ждала Мидуинтера или письма от него. Вы удивляетесь, что я не пишу «мистер» перед его именем? Мы стали так близки, моя милая, что писать «мистер» было бы совершенно неуместно. Он расстался со мной накануне при весьма интересных обстоятельствах. Я сказала ему, что друг его, Армадэль, преследовал меня с помощью наёмного шпиона. Он не хотел этому верить и пошёл прямо в Торп-Эмброз выяснить это. Я позволила ему поцеловать руку, когда он уходил. Мидуинтер обещал прийти на другой день (в воскресенье). Я чувствовала, что приобрела над ним влияние и была уверена, что он сдержит слово.
Ну, гроза прошла, как я уже сказала; небо прояснилось; народ шёл в праздничных платьях; я сидела и мечтала у своего жалкого фортепьяно, взятого напрокат, мило одетая и очень авантажная, а Мидуинтер все не появлялся. Было уже поздно; когда я начала терять терпение, мне принесли письмо. Оно было оставлено каким-то незнакомым человеком, который немедленно ушёл. Я посмотрела на письмо: наконец Мидуинтер — письменно, а не лично. Я начала сердиться больше прежнего, потому что, как я вам писала, я думала, что использую моё влияние над ним с большей пользою. Однако письмо направило мои мысли по новому направлению. Оно удивило, заинтересовало, привело меня в недоумение. Я думала, думала, думала о нём целый день.
Он начинал письмо тем, что просил у меня прощения за то, что сомневался в сказанном мною. Мистер Армадэль сам всё это подтвердил. Они поссорились, как я предвидела. Он и Армадэль, который когда-то был самым дорогим его другом на земле, расстались навсегда. До сих пор я не удивлялась. Меня забавляло, что он писал так безрассудно о том, что он и его друг расстались навсегда, и спрашивала себя, что он подумает, когда я приведу в действие мой план и проберусь в большой дом под предлогом примирить их?
Но вторая часть письма заставила меня призадуматься. Вот она, привожу его собственные слова:
«Только после борьбы с самим собой (и никакими словами не могу выразить, как тяжела была эта борьба) решился я написать, а не говорить с вами. Жестокая необходимость требует изменений в моей будущей жизни. Я должен оставить Торп-Эмброз, я должен оставить Англию, не колеблясь, не оглядываясь назад. Есть причины, страшные причины, с которыми я безрассудно шутил для того, чтобы мистер Армадэль никогда не видел меня и не слышал обо мне опять после того, что случилось между нами. Я должен ехать, никогда более не жить под одной кровлей, никогда более не дышать одним воздухом с этим человеком. Я должен скрыться от него под чужим именем; я должен поставить горы и моря между нами. Меня предупреждали так, как никогда и никто не предупреждал человека. Я верю — я не смею сказать вам почему, — я верю, что если очарование, которое пленило меня, привлечёт снова к вам, то это будет иметь гибельные последствия для человека, чья жизнь так странно соединена с вашей и моей жизнью, для человека, который когда-то был вашим обожателем и моим другом. Я борюсь с этим, как человек борется с силой своего отчаяния. Час назад я подходил близко, чтобы видеть дом, где вы живёте, и принудил себя уйти, чтобы не видеть его. Могу ли я принудить себя уехать теперь, когда письмо моё написано, — теперь, когда бесполезное признание вырвалось у меня и я открылся, что люблю вас первой и последней любовью? Пусть время ответит на этот вопрос, я не смею писать или думать об этом более».
Это были последние слова. Таким странным образом кончалось письмо.
Я почувствовала лихорадочное любопытство узнать, что он хотел сказать. Разумеется, довольно легко было понять, что он любит меня. Но что он хотел сказать словами, что его предостерегали? Почему он никогда не должен жить под одной кровлей, не дышать одним воздухом с молодым Армадэлем? Какая ссора могла принудить одного человека скрываться от другого под чужим именем и поставить моря и горы между ними? А более всего, если бы он вернулся и позволил мне очаровать его, почему это могло быть гибелью для ненавистного олуха, который обладает большим богатством и живёт в большом доме?
Я никогда в своей жизни не горела таким желанием, каким горела теперь, чтобы увидеть его и задать эти вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Я немножко забылась, я запуталась в серьёзных мыслях. Одно последнее слово, моя дорогая, которое вызвано желанием получить ответ на это письмо, происходит только от моего желания иметь от вас известие снова в вашем прежнем дружеском тоне и нисколько не относится к любопытству узнать, что вы делаете в Торп-Эмброзе, кроме такого любопытства, какое вы сами можете одобрить. Нужно ли мне прибавлять, что я прошу вас, как милости для меня, возобновить на обыкновенных условиях. Я говорю о расписке, которой наступает срок в следующий вторник, и осмеливаюсь предложить продлить её ещё на шесть недель.
Ваша с истинно материнскими чувствами
Мария Ольдершо».
9. «От мисс Гуильт к миссис Ольдершо Райская площадь, июля 27
Я только что получила ваше последнее письмо. Бесстыдная дерзость его оживила меня. Разве можно обращаться со мною как с ребёнком? Можно сначала грозить, а потом, если угрозы не помогают, прибегать к ласке? Ласкайте же меня; вы узнаете, мой материнский друг, с каким ребёнком вы имеете дело.
У меня была причина, миссис Ольдершо, к молчанию, которое так серьёзно оскорбило вас. Я боялась — да, действительно боялась поверить вам тайну моих мыслей. Эта болезнь не волнует меня теперь. Сегодня утром моё единственное желание состоит в том, чтобы вполне отблагодарить вас за те выражения, в каких вы писали ко мне. После некоторого раздумья я решила, что хуже ничего не могу вам сделать, как рассказать то, что вы горите нетерпением знать. Вот я сижу у моего письменного прибора с намерением все рассказать вам. Вы услышите, что случилось в Торп-Эмброзе. Вы поймёте мои мысли так ясно, как я понимаю их сама. Если вы не раскаетесь горько, когда прочтёте до конца это письмо, в том, что отступили от своего решения и не заперли меня в тюрьму, чтобы я не наделала вреда, когда представился на это случай, моё имя не Лидия Гуильт.
На чём остановилась я в последнем письме, не помню, да и не думаю об этом. Разбирайтесь, как сможете, я возвращаюсь к событиям, происшедшим не далее как неделю назад, то есть к прошлому воскресенью.
Утром была гроза, к полудню небо стало проясняться. Я не выходила: ждала Мидуинтера или письма от него. Вы удивляетесь, что я не пишу «мистер» перед его именем? Мы стали так близки, моя милая, что писать «мистер» было бы совершенно неуместно. Он расстался со мной накануне при весьма интересных обстоятельствах. Я сказала ему, что друг его, Армадэль, преследовал меня с помощью наёмного шпиона. Он не хотел этому верить и пошёл прямо в Торп-Эмброз выяснить это. Я позволила ему поцеловать руку, когда он уходил. Мидуинтер обещал прийти на другой день (в воскресенье). Я чувствовала, что приобрела над ним влияние и была уверена, что он сдержит слово.
Ну, гроза прошла, как я уже сказала; небо прояснилось; народ шёл в праздничных платьях; я сидела и мечтала у своего жалкого фортепьяно, взятого напрокат, мило одетая и очень авантажная, а Мидуинтер все не появлялся. Было уже поздно; когда я начала терять терпение, мне принесли письмо. Оно было оставлено каким-то незнакомым человеком, который немедленно ушёл. Я посмотрела на письмо: наконец Мидуинтер — письменно, а не лично. Я начала сердиться больше прежнего, потому что, как я вам писала, я думала, что использую моё влияние над ним с большей пользою. Однако письмо направило мои мысли по новому направлению. Оно удивило, заинтересовало, привело меня в недоумение. Я думала, думала, думала о нём целый день.
Он начинал письмо тем, что просил у меня прощения за то, что сомневался в сказанном мною. Мистер Армадэль сам всё это подтвердил. Они поссорились, как я предвидела. Он и Армадэль, который когда-то был самым дорогим его другом на земле, расстались навсегда. До сих пор я не удивлялась. Меня забавляло, что он писал так безрассудно о том, что он и его друг расстались навсегда, и спрашивала себя, что он подумает, когда я приведу в действие мой план и проберусь в большой дом под предлогом примирить их?
Но вторая часть письма заставила меня призадуматься. Вот она, привожу его собственные слова:
«Только после борьбы с самим собой (и никакими словами не могу выразить, как тяжела была эта борьба) решился я написать, а не говорить с вами. Жестокая необходимость требует изменений в моей будущей жизни. Я должен оставить Торп-Эмброз, я должен оставить Англию, не колеблясь, не оглядываясь назад. Есть причины, страшные причины, с которыми я безрассудно шутил для того, чтобы мистер Армадэль никогда не видел меня и не слышал обо мне опять после того, что случилось между нами. Я должен ехать, никогда более не жить под одной кровлей, никогда более не дышать одним воздухом с этим человеком. Я должен скрыться от него под чужим именем; я должен поставить горы и моря между нами. Меня предупреждали так, как никогда и никто не предупреждал человека. Я верю — я не смею сказать вам почему, — я верю, что если очарование, которое пленило меня, привлечёт снова к вам, то это будет иметь гибельные последствия для человека, чья жизнь так странно соединена с вашей и моей жизнью, для человека, который когда-то был вашим обожателем и моим другом. Я борюсь с этим, как человек борется с силой своего отчаяния. Час назад я подходил близко, чтобы видеть дом, где вы живёте, и принудил себя уйти, чтобы не видеть его. Могу ли я принудить себя уехать теперь, когда письмо моё написано, — теперь, когда бесполезное признание вырвалось у меня и я открылся, что люблю вас первой и последней любовью? Пусть время ответит на этот вопрос, я не смею писать или думать об этом более».
Это были последние слова. Таким странным образом кончалось письмо.
Я почувствовала лихорадочное любопытство узнать, что он хотел сказать. Разумеется, довольно легко было понять, что он любит меня. Но что он хотел сказать словами, что его предостерегали? Почему он никогда не должен жить под одной кровлей, не дышать одним воздухом с молодым Армадэлем? Какая ссора могла принудить одного человека скрываться от другого под чужим именем и поставить моря и горы между ними? А более всего, если бы он вернулся и позволил мне очаровать его, почему это могло быть гибелью для ненавистного олуха, который обладает большим богатством и живёт в большом доме?
Я никогда в своей жизни не горела таким желанием, каким горела теперь, чтобы увидеть его и задать эти вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123