Послышался шелест листьев, а затем тело молодого индейца, стоявшего на посту на утесе, скатилось к краю обрыва, откуда упало, как бревно, на упругую крышу одного из жилищ внизу. Из леса позади лагеря исторгся крик, среди деревьев прогремел залп, и сверкающий свинец просвистел в воздухе, со всех сторон срезая ветки с подлеска. Еще два вампаноа покатились по земле в смертельной агонии.
Голос Аннавона послышался в лагере, и в следующее мгновение это место опустело.
В этот ошеломляющий и страшный момент четыре человека возле потока оставались недвижимы. Конанчет и его друг-христианин схватились за оружие, но скорее как люди, прибегающие к средствам зашиты в минуты большой опасности, чем преисполненные агрессивной враждебности. Метаком, казалось, пребывал в нерешительности. Привыкший получать и преподносить сюрпризы, столь опытный воин не мог находиться в замешательстве, однако колебался, какого поведения следует придерживаться. Но когда Аннавон, находившийся ближе к месту событий, подал сигнал к отступлению, он прыгнул в направлении возвратившегося воина и одним ударом своего томагавка размозжил голову предателю. Жертва и вождь обменялись взглядами, полными звериной мести и неугасимой, хотя и напрасной, ненависти, пока первый лежал на утесе, хватая ртом воздух, и тогда второй повернул назад и поднял окровавленное оружие над головой белого человека.
— Вампаноа, нет! — сказал Конанчет громовым голосом. — Наши жизни неразделимы.
Филип медлил. Жестокие и опасные страсти боролись в его груди, но обычное хладнокровие хитрого политика тех лесов возобладало. Даже в момент этой кровавой и тревожной сцены он улыбнулся своему сильному и бесстрашному молодому союзнику, а затем, указав на самые глубокие тени леса, пустился в их сторону с быстротой оленя.
ГЛАВА XXX
Но мир ему. Он нынче в вечной жизни,
Где страха смерти нет. Она прекрасней,
Чем жизнь под страхом смерти на земле.
«Мера за меру»
Мужество — это одновременно и относительное, и наживное достоинство. Если страх смерти — слабость, свойственная всему роду человеческому, то ее можно подавить, если часто подвергать себя смертельной опасности или даже преодолеть вовсе путем размышлений. Поэтому два человека, оставшиеся наедине после бегства Филипа, встречали приближение угрожавшей им опасности с совсем иными чувствами, чем это было бы при естественном ходе событий. Позиция возле ручья пока что защищала их от пуль нападающих. Но обоим было одинаково очевидно, что через минуту-другую колонисты войдут в опустевший лагерь. Как следствие, каждый действовал, сообразуясь с суждениями, воспитанными привычками своего образа жизни.
Поскольку для Конанчета речь шла об акте мести, подобном тому, который только что у него на глазах совершил Метаком, то он при первых же признаках тревоги сосредоточил все свое внимание на том, чтобы понять характер нападения. Для этого оказалось достаточно первой же минуты, а вторая позволила принять решение.
— Идем, — сказал он торопливо, но с полным самообладанием, указывая на быстро бегущий поток у своих ног, — мы пойдем по воде, пусть приметы нашего пути обгоняют нас.
Смиренный медлил. Нечто вроде высокомерной воинской гордости, заключенной в упрямой решимости его взгляда, казалось, не позволяло ему навлечь на себя позор столь недвусмысленного и, как он, вероятно, думал, столь же недостойного его натуры бегства.
— Нет, наррагансет, — ответил он. — Беги, спасая свою жизнь, но предоставь мне увидеть жатву моих деяний. Они могут всего лишь уложить мои кости рядом с костями этого предателя у моих ног.
Лицо Конанчета не выразило ни волнения, ни недовольства. Он спокойно закинул на плечо угол своего легкого плаща и приготовился вновь занять место на камне, с которого только минуту назад поднялся, как собеседник снова стал торопить его бежать.
— Враги вождя не должны говорить, что он завел своего друга в ловушку и что когда он был быстр на ноги, то бежал прочь, словно удачливый лис. Если мой брат остается, чтобы его убили, Конанчет будет рядом с ним.
— Язычник, язычник! — откликнулся другой, тронутый едва ли не до слез верностью своего проводника. — Многие христиане могли бы извлечь уроки из твоей верности. Веди, я поспешу за тобой изо всех своих сил.
Наррагансет прыгнул в ручей и двинулся вниз по течению — в сторону, противоположную той, которую избрал Филип. В этом была своя мудрость, ибо, хотя их преследователи могли увидеть, что воду взмутили, нельзя было с уверенностью определить, куда направились беглецы. Конанчет учел это маленькое преимущество и с инстинктивной сообразительностью своего народа не замедлил им воспользоваться. А на Метакома повлияло направление, взятое его воинами, отступившими под защиту утесов.
Пока два беглеца не одолели сколько-нибудь значительного расстояния, они слышали крики врагов в лагере. А вскоре после этого рассыпные выстрелы возвестили, что Филип уже сплотил своих людей для сопротивления. Последнее обстоятельство давало некоторую уверенность в безопасности, что позволило им замедлить шаг.
— Мои ноги не столь быстры, как в былые дни, — заметил Смиренный. — Поэтому будем по возможности экономить силы на крайний случай. Наррагансет, ты всегда верил мне, и будь ты какой угодно расы или верований, здесь есть тот, кто помнит об этом.
— Мой отец смотрел глазами друга на мальчика-индейца, которого держали в клетке, словно молодого медведя. Он научил его говорить на языке йенгизов.
— Мы провели вместе тяжкие месяцы в нашей тюрьме, вождь. И даже Аполлион должен бы иметь каменное сердце, чтобы устоять против случая подружиться в такой ситуации. Но даже там мое доверие и забота были вознаграждены, ибо без твоих таинственных намеков знаками во время охоты не в моих силах было бы предостеречь друзей, что твои люди замыслили нападение в ту несчастную ночь пожара. Наррагансет, мы совершили много добрых поступков, каждый на свой лад, и я готов признать, что этот последний был не самой незначительной из твоих услуг. Хотя я и белой крови, и христианского происхождения, я почти готов сказать, что сердце у меня, как у индейца.
— Так и умри смертью индейца! — прокричал голос в двадцати футах от того места, где они переходили ручей.
Выстрел раздался одновременно с угрожающими словами, а не вслед за ними, и Смиренный упал. Конанчет бросил свой мушкет в воду и обернулся, чтобы поднять своего спутника.
— Это просто возраст не справился со скользкими камнями ручья, — сказал тот, когда вновь встал на ноги. — То был бы роковой выстрел! Но Господь по одному ему ведомым причинам на сей раз отвратил удар.
Конанчет не ответил. Схватив ружье, лежавшее на дне потока, он выволок своего друга на берег вслед за собой и нырнул в заросли, окаймлявшие берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Голос Аннавона послышался в лагере, и в следующее мгновение это место опустело.
В этот ошеломляющий и страшный момент четыре человека возле потока оставались недвижимы. Конанчет и его друг-христианин схватились за оружие, но скорее как люди, прибегающие к средствам зашиты в минуты большой опасности, чем преисполненные агрессивной враждебности. Метаком, казалось, пребывал в нерешительности. Привыкший получать и преподносить сюрпризы, столь опытный воин не мог находиться в замешательстве, однако колебался, какого поведения следует придерживаться. Но когда Аннавон, находившийся ближе к месту событий, подал сигнал к отступлению, он прыгнул в направлении возвратившегося воина и одним ударом своего томагавка размозжил голову предателю. Жертва и вождь обменялись взглядами, полными звериной мести и неугасимой, хотя и напрасной, ненависти, пока первый лежал на утесе, хватая ртом воздух, и тогда второй повернул назад и поднял окровавленное оружие над головой белого человека.
— Вампаноа, нет! — сказал Конанчет громовым голосом. — Наши жизни неразделимы.
Филип медлил. Жестокие и опасные страсти боролись в его груди, но обычное хладнокровие хитрого политика тех лесов возобладало. Даже в момент этой кровавой и тревожной сцены он улыбнулся своему сильному и бесстрашному молодому союзнику, а затем, указав на самые глубокие тени леса, пустился в их сторону с быстротой оленя.
ГЛАВА XXX
Но мир ему. Он нынче в вечной жизни,
Где страха смерти нет. Она прекрасней,
Чем жизнь под страхом смерти на земле.
«Мера за меру»
Мужество — это одновременно и относительное, и наживное достоинство. Если страх смерти — слабость, свойственная всему роду человеческому, то ее можно подавить, если часто подвергать себя смертельной опасности или даже преодолеть вовсе путем размышлений. Поэтому два человека, оставшиеся наедине после бегства Филипа, встречали приближение угрожавшей им опасности с совсем иными чувствами, чем это было бы при естественном ходе событий. Позиция возле ручья пока что защищала их от пуль нападающих. Но обоим было одинаково очевидно, что через минуту-другую колонисты войдут в опустевший лагерь. Как следствие, каждый действовал, сообразуясь с суждениями, воспитанными привычками своего образа жизни.
Поскольку для Конанчета речь шла об акте мести, подобном тому, который только что у него на глазах совершил Метаком, то он при первых же признаках тревоги сосредоточил все свое внимание на том, чтобы понять характер нападения. Для этого оказалось достаточно первой же минуты, а вторая позволила принять решение.
— Идем, — сказал он торопливо, но с полным самообладанием, указывая на быстро бегущий поток у своих ног, — мы пойдем по воде, пусть приметы нашего пути обгоняют нас.
Смиренный медлил. Нечто вроде высокомерной воинской гордости, заключенной в упрямой решимости его взгляда, казалось, не позволяло ему навлечь на себя позор столь недвусмысленного и, как он, вероятно, думал, столь же недостойного его натуры бегства.
— Нет, наррагансет, — ответил он. — Беги, спасая свою жизнь, но предоставь мне увидеть жатву моих деяний. Они могут всего лишь уложить мои кости рядом с костями этого предателя у моих ног.
Лицо Конанчета не выразило ни волнения, ни недовольства. Он спокойно закинул на плечо угол своего легкого плаща и приготовился вновь занять место на камне, с которого только минуту назад поднялся, как собеседник снова стал торопить его бежать.
— Враги вождя не должны говорить, что он завел своего друга в ловушку и что когда он был быстр на ноги, то бежал прочь, словно удачливый лис. Если мой брат остается, чтобы его убили, Конанчет будет рядом с ним.
— Язычник, язычник! — откликнулся другой, тронутый едва ли не до слез верностью своего проводника. — Многие христиане могли бы извлечь уроки из твоей верности. Веди, я поспешу за тобой изо всех своих сил.
Наррагансет прыгнул в ручей и двинулся вниз по течению — в сторону, противоположную той, которую избрал Филип. В этом была своя мудрость, ибо, хотя их преследователи могли увидеть, что воду взмутили, нельзя было с уверенностью определить, куда направились беглецы. Конанчет учел это маленькое преимущество и с инстинктивной сообразительностью своего народа не замедлил им воспользоваться. А на Метакома повлияло направление, взятое его воинами, отступившими под защиту утесов.
Пока два беглеца не одолели сколько-нибудь значительного расстояния, они слышали крики врагов в лагере. А вскоре после этого рассыпные выстрелы возвестили, что Филип уже сплотил своих людей для сопротивления. Последнее обстоятельство давало некоторую уверенность в безопасности, что позволило им замедлить шаг.
— Мои ноги не столь быстры, как в былые дни, — заметил Смиренный. — Поэтому будем по возможности экономить силы на крайний случай. Наррагансет, ты всегда верил мне, и будь ты какой угодно расы или верований, здесь есть тот, кто помнит об этом.
— Мой отец смотрел глазами друга на мальчика-индейца, которого держали в клетке, словно молодого медведя. Он научил его говорить на языке йенгизов.
— Мы провели вместе тяжкие месяцы в нашей тюрьме, вождь. И даже Аполлион должен бы иметь каменное сердце, чтобы устоять против случая подружиться в такой ситуации. Но даже там мое доверие и забота были вознаграждены, ибо без твоих таинственных намеков знаками во время охоты не в моих силах было бы предостеречь друзей, что твои люди замыслили нападение в ту несчастную ночь пожара. Наррагансет, мы совершили много добрых поступков, каждый на свой лад, и я готов признать, что этот последний был не самой незначительной из твоих услуг. Хотя я и белой крови, и христианского происхождения, я почти готов сказать, что сердце у меня, как у индейца.
— Так и умри смертью индейца! — прокричал голос в двадцати футах от того места, где они переходили ручей.
Выстрел раздался одновременно с угрожающими словами, а не вслед за ними, и Смиренный упал. Конанчет бросил свой мушкет в воду и обернулся, чтобы поднять своего спутника.
— Это просто возраст не справился со скользкими камнями ручья, — сказал тот, когда вновь встал на ноги. — То был бы роковой выстрел! Но Господь по одному ему ведомым причинам на сей раз отвратил удар.
Конанчет не ответил. Схватив ружье, лежавшее на дне потока, он выволок своего друга на берег вслед за собой и нырнул в заросли, окаймлявшие берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154