Как раз к моменту завершения этой личной и исключительной молитвы мы возвращаемся в его семейство.
Дух реформы двигал теми, кто так неодолимо ощущал его влияние на многие поступки, по меньшей мере столь же отталкивающие для воображения, как обычаи, именуемые ими идолопоклонством и подвергаемые нападкам их собственных неуступчивых теорий. Первые протестанты изгнали столь многое из службы у алтаря, что Пуританину мало что оставалось разрушить, не впадая в риск вообще лишить ее привлекательности. Из-за странной подмены изощренности уничижением считалось фарисейством преклонять колена на виду у всех, дабы великую суть духовной молитвы не вытеснила более доступная формальность догмы. И в то время как жестокие требования и предписанное поведение нового рода соблюдались со всем усердием новообращенных, старая и даже естественная практика осуждалась — главным образом, мы полагаем, из-за той потребности обновления, которая представляется неизбежной частью всех планов совершенствования, успешны они или нет. Но хотя пуритане отказывались преклонять свои неподатливые конечности, если на них был обращен взгляд человека, даже вымаливая благодеяния, подобающие их собственным возвышенным представлениям, наедине позволялось принимать позу, допускавшую, как считалось, столь грубое злоупотребление, поскольку оно лишь подтверждало жизнеспособность религии, хотя на самом деле душа может быть спокойна лишь под зашитой простых нравственных требований.
В данном случае те, кто молился тайком, склонили свои тела в самой смиренной позе истовой веры. Когда Руфь Хиткоут поднялась с колен, ее рука крепко ухватила ту, которая, как заставляло ее думать религиозное рвение, была спасена от условий жизни гораздо более мрачных, чем могила. Она прибегла к мягкому принуждению, чтобы удивленное существо рядом с ней присоединилось хотя бы к обрядовой стороне молитвы. И теперь, когда молитва закончилась, она искала лицо дочери, чтобы прочесть впечатление, произведенное на нее этой сценой, со всей озабоченностью христианки и жаром самой нежной материнской любви.
Нарра-матта, как мы будем продолжать называть ее, своим видом, выражением и позой походила на человека, живущего иллюзией воображаемого мира, некоего волнующего сна. Ее слух вспоминал звуки, которые так часто повторялись в ее детстве, а в памяти оживали неясные воспоминания о большинстве предметов и обычаев, так внезапно вновь возникших перед ее глазами. Но первые теперь доносили свой смысл до души, обретшей силу в совсем иной системе теологии, а последние явились слишком поздно, чтобы вытеснить обычаи, укоренившиеся в ее чувствах с помощью множества диких и соблазнительных привычек, превращающихся, как известно, в почти неодолимые для тех, кто долго подвергался их влиянию. Поэтому она стояла в центре серьезной и сосредоточенной группы ближайших родственников как чужая им по крови, напоминая некую робкую, но лишь наполовину прирученную птицу, которую человеку удалось одомашнить, поместив ее в общество более спокойных и доверчивых обитателей птичника.
Несмотря на силу своих чувств и преданность всем естественным обязанностям своего положения, Руфь Хиткоут не нуждалась теперь в том, чтобы научиться подавлять любое их насильственное проявление. Первая всепрощающая радость и благодарность прошла и сменилась неутомимой, неусыпной всепоглощающей, но разумной настороженностью, порожденной естественным ходом событий. Сомнения, опасения и даже пугающие предчувствия, владевшие ею, сглаживало видимое довольство. И нечто вроде проблесков счастья снова мелькало на лице, так долго омраченном неназойливой, но разъединяющей озабоченностью.
— Помнишь ли ты свое детство, моя Руфь? — спросила мать, когда время почтительного молчания, всегда следовавшего за молитвой в этой семье, миновало. — Твои горести никогда не были нам чужды, но природа заняла свое место в твоем сердце. Расскажи нам, дитя мое, о своих скитаниях в лесу и о страданиях, которые такой нежный возраст должен был пережить среди варварского народа. Это радость — выслушать все, что ты видела и перечувствовала, теперь, когда мы знаем, что несчастьям конец.
Она обращалась к слуху, остававшемуся глухим для подобного языка. Нарра-матта явно воспринимала ее слова, хотя их смысл был окутан тьмой, из-за чего она не желала и не была способна его уразуметь. Остановив взгляд, в котором неразрывно смешались радость и удивление, на глазах матери, излучавших нежную любовь, она торопливо порылась в складках своей одежды и, сняв пояс, ярко украшенный по самой искусной моде удочерившего ее народа, подошла к своей польщенной и в то же время страдающей матери и руками, одинаково дрожавшими от робости и радости, повязала его вокруг ее тела, желая показать его богатство в самом выгодном свете. Довольное исполненным, бесхитростное существо ревностно искало одобрения, но в глазах матери читалось всего лишь сожаление. Взгляд Нарра-матты, встревоженной выражением, которое она не могла истолковать, блуждал, словно ища защиты от какого-то чуждого ей ощущения. В комнату прокрался Уиттал Ринг, и, не обнаружив привычных черт собственного любимого жилища, глаза испуганного создания остановились на лице слабоумного бродяжки. Она энергично указала на дело своих рук, взывая красноречивыми и безыскусными жестами ко вкусу человека, знающего, хорошо ли она поступила.
— Славно! — произнес Уиталл, подходя ближе к предмету своего восхищения. — Славный пояс, и только жена сахема может сделать такой подарок.
Девушка умильно сложила руки на груди, опять демонстрируя довольство собой и миром.
— Здесь видна зримая рука того, кого привлекает всякий грех, — сказал Пуританин. — Совратить сердце суетностью и направить чувства на ложный путь, соблазняя их мирскими вещами, — вот коварство, коим он наслаждается. Падшая природа слишком податлива. Мы должны обходиться с ребенком ревностно и зорко, а не то лучше бы ее кости лежали рядом с теми малышами из твоей семьи, кто уже унаследовал обетованное.
Почтительность заставила Руфь смолчать. Но хотя она скорбела по поводу невежественности своего ребенка, природное чувство было сильно в ее сердце. С тактом женщины и нежностью матери она одновременно и видела, и чувствовала, что суровость не служит средством добиться желаемого результата. Усевшись сама, она притянула свое дитя к себе и, сперва взглядом умоляя всех вокруг замолчать, продолжила так, как диктовало таинственное влияние природы, попытки проникнуть в глубины души своей дочери.
— Подойди ближе, Нарра-матта, — позвала она, пользуясь именем, на которое та только и откликнулась бы. — Ты еще молода, дитя мое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Дух реформы двигал теми, кто так неодолимо ощущал его влияние на многие поступки, по меньшей мере столь же отталкивающие для воображения, как обычаи, именуемые ими идолопоклонством и подвергаемые нападкам их собственных неуступчивых теорий. Первые протестанты изгнали столь многое из службы у алтаря, что Пуританину мало что оставалось разрушить, не впадая в риск вообще лишить ее привлекательности. Из-за странной подмены изощренности уничижением считалось фарисейством преклонять колена на виду у всех, дабы великую суть духовной молитвы не вытеснила более доступная формальность догмы. И в то время как жестокие требования и предписанное поведение нового рода соблюдались со всем усердием новообращенных, старая и даже естественная практика осуждалась — главным образом, мы полагаем, из-за той потребности обновления, которая представляется неизбежной частью всех планов совершенствования, успешны они или нет. Но хотя пуритане отказывались преклонять свои неподатливые конечности, если на них был обращен взгляд человека, даже вымаливая благодеяния, подобающие их собственным возвышенным представлениям, наедине позволялось принимать позу, допускавшую, как считалось, столь грубое злоупотребление, поскольку оно лишь подтверждало жизнеспособность религии, хотя на самом деле душа может быть спокойна лишь под зашитой простых нравственных требований.
В данном случае те, кто молился тайком, склонили свои тела в самой смиренной позе истовой веры. Когда Руфь Хиткоут поднялась с колен, ее рука крепко ухватила ту, которая, как заставляло ее думать религиозное рвение, была спасена от условий жизни гораздо более мрачных, чем могила. Она прибегла к мягкому принуждению, чтобы удивленное существо рядом с ней присоединилось хотя бы к обрядовой стороне молитвы. И теперь, когда молитва закончилась, она искала лицо дочери, чтобы прочесть впечатление, произведенное на нее этой сценой, со всей озабоченностью христианки и жаром самой нежной материнской любви.
Нарра-матта, как мы будем продолжать называть ее, своим видом, выражением и позой походила на человека, живущего иллюзией воображаемого мира, некоего волнующего сна. Ее слух вспоминал звуки, которые так часто повторялись в ее детстве, а в памяти оживали неясные воспоминания о большинстве предметов и обычаев, так внезапно вновь возникших перед ее глазами. Но первые теперь доносили свой смысл до души, обретшей силу в совсем иной системе теологии, а последние явились слишком поздно, чтобы вытеснить обычаи, укоренившиеся в ее чувствах с помощью множества диких и соблазнительных привычек, превращающихся, как известно, в почти неодолимые для тех, кто долго подвергался их влиянию. Поэтому она стояла в центре серьезной и сосредоточенной группы ближайших родственников как чужая им по крови, напоминая некую робкую, но лишь наполовину прирученную птицу, которую человеку удалось одомашнить, поместив ее в общество более спокойных и доверчивых обитателей птичника.
Несмотря на силу своих чувств и преданность всем естественным обязанностям своего положения, Руфь Хиткоут не нуждалась теперь в том, чтобы научиться подавлять любое их насильственное проявление. Первая всепрощающая радость и благодарность прошла и сменилась неутомимой, неусыпной всепоглощающей, но разумной настороженностью, порожденной естественным ходом событий. Сомнения, опасения и даже пугающие предчувствия, владевшие ею, сглаживало видимое довольство. И нечто вроде проблесков счастья снова мелькало на лице, так долго омраченном неназойливой, но разъединяющей озабоченностью.
— Помнишь ли ты свое детство, моя Руфь? — спросила мать, когда время почтительного молчания, всегда следовавшего за молитвой в этой семье, миновало. — Твои горести никогда не были нам чужды, но природа заняла свое место в твоем сердце. Расскажи нам, дитя мое, о своих скитаниях в лесу и о страданиях, которые такой нежный возраст должен был пережить среди варварского народа. Это радость — выслушать все, что ты видела и перечувствовала, теперь, когда мы знаем, что несчастьям конец.
Она обращалась к слуху, остававшемуся глухим для подобного языка. Нарра-матта явно воспринимала ее слова, хотя их смысл был окутан тьмой, из-за чего она не желала и не была способна его уразуметь. Остановив взгляд, в котором неразрывно смешались радость и удивление, на глазах матери, излучавших нежную любовь, она торопливо порылась в складках своей одежды и, сняв пояс, ярко украшенный по самой искусной моде удочерившего ее народа, подошла к своей польщенной и в то же время страдающей матери и руками, одинаково дрожавшими от робости и радости, повязала его вокруг ее тела, желая показать его богатство в самом выгодном свете. Довольное исполненным, бесхитростное существо ревностно искало одобрения, но в глазах матери читалось всего лишь сожаление. Взгляд Нарра-матты, встревоженной выражением, которое она не могла истолковать, блуждал, словно ища защиты от какого-то чуждого ей ощущения. В комнату прокрался Уиттал Ринг, и, не обнаружив привычных черт собственного любимого жилища, глаза испуганного создания остановились на лице слабоумного бродяжки. Она энергично указала на дело своих рук, взывая красноречивыми и безыскусными жестами ко вкусу человека, знающего, хорошо ли она поступила.
— Славно! — произнес Уиталл, подходя ближе к предмету своего восхищения. — Славный пояс, и только жена сахема может сделать такой подарок.
Девушка умильно сложила руки на груди, опять демонстрируя довольство собой и миром.
— Здесь видна зримая рука того, кого привлекает всякий грех, — сказал Пуританин. — Совратить сердце суетностью и направить чувства на ложный путь, соблазняя их мирскими вещами, — вот коварство, коим он наслаждается. Падшая природа слишком податлива. Мы должны обходиться с ребенком ревностно и зорко, а не то лучше бы ее кости лежали рядом с теми малышами из твоей семьи, кто уже унаследовал обетованное.
Почтительность заставила Руфь смолчать. Но хотя она скорбела по поводу невежественности своего ребенка, природное чувство было сильно в ее сердце. С тактом женщины и нежностью матери она одновременно и видела, и чувствовала, что суровость не служит средством добиться желаемого результата. Усевшись сама, она притянула свое дитя к себе и, сперва взглядом умоляя всех вокруг замолчать, продолжила так, как диктовало таинственное влияние природы, попытки проникнуть в глубины души своей дочери.
— Подойди ближе, Нарра-матта, — позвала она, пользуясь именем, на которое та только и откликнулась бы. — Ты еще молода, дитя мое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154