Расстояние, как известно, набрасывает смягчающую пелену одинаково как на нравственное, так и на физическое видение. Голубые очертания горы, тающие на пылающем фоне неба, приятны не более, чем картины, которые фантазия подчас извлекает из вещей не столь материальных. Но, подойдя ближе, разочарованный путешественник слишком часто находит голый и бесформенный вид там, где он любовно воображал увидеть сплошную красоту. Ничего удивительного поэтому, что жители непритязательных провинций Новой Англии смешивали воспоминания о стране, все еще именовавшейся родиной, с большинством своих поэтизированных картин жизни. Они сохраняли язык, книги и большинство привычек Англии. Но иные обстоятельства, раздельные интересы и особые взгляды постепенно начали открывать бреши, которые время с тех пор расширило и которые обещают вскоре оставить мало общего между двумя народами, исключая те же формы речи и общее происхождение. Остается надеяться, что какая-то приязнь может сочетаться с этими связями.
По-особому умеренные привычки ревностных приверженцев религии во всех британских провинциях явственно противостояли простым вещам, украшающим жизнь. Искусства допускались, только если служили своим наиболее полезным и очевидным целям. Наряду с ними музыка ограничивалась молитвенными песнопениями, и еще долгое время после породившего его чувства песнопение не уводило душу от того, что мыслилось как одна великая цель бытия. Всякий стих пели не иначе, как сочетая святые идеи с радостями гармонии, и никогда в этих пределах не слыхивали звуков, приличествующих пирам. Тем не менее слова, приспособленные к этим особым условиям, вошли в обиход, и, хотя поэзия не была ни обыденным, ни выдающимся свойством души людей, приученных к аскетическому быту, она рано обнаружила свою силу в замысловатом стихосложении, всегда имевшем целью с успехом, в котором простительно сомневаться, способствовать вящей славе Господа. Это было всего лишь естественное углубление благочестивого образа жизни, дабы приспособить некоторые из этих духовных песнопений для практики воспитания детей.
Когда Руфь Хиткоут задумчиво провела рукой по своему лицу, она сделала это в мучительном убеждении, что ее власть над душой своего ребенка печально ослабела, если не утеряна навсегда. Но усилия материнской любви нелегко отторгнуть. Одна мысль мелькнула в ее голове, и она решила проверить, каков будет результат попытки, которую та подсказала. Природа наделила ее мелодичным голосом и слухом, научившим так управлять своим голосом, что редко ему не удавалось тронуть сердце. Она обладала музыкальным талантом, выражающим себя в мелодии, не ослабленной чрезмерной аффектацией, часто обременяющей ее по вине того, что смеют именовать наукой. Притянув дочь ближе к своим коленям, она запела одну из песен, тогда часто исполнявшуюся матерями колонии, причем ее голос при первых нотах едва поднимался над шепотом вечернего воздуха, но по мере продолжения постепенно обретал богатство и диапазон, которых требовал столь простой напев.
При первых тихих и живых нотах этой детской песни Нарра-матта застыла, словно ее округлая и раскованная фигура была изваяна из мрамора. Удовольствие засветилось в ее глазах, когда одна строфа сменяла другую. И прежде чем окончился второй стих, ее взгляд, поза и каждая мышца ее простодушного лица красноречиво выразили восхищение. Руфь рискнула на эту попытку не без трепета за ее результат. Чувство передалось музыке, и когда по ходу пения она в третий раз обратила взгляд на свое дитя, то увидела нежные голубые глаза, пристально и мечтательно смотревшие на ее лицо, залитое слезами. Ободренная этим несомненным свидетельством успеха, природа еще более умножила свои усилия, и заключительный стих был спет уху, приютившемуся возле самого сердца матери, как Нарра-матта часто делала в прежние годы, когда вслушивалась в эту печальную мелодию.
Контент был бессловесным, но взволнованным очевидцем этого трогательного свидетельства пробуждающегося понимания между своей женой и ребенком. Он лучше всех понял взгляд, который излучали глаза первой, в то время как ее руки с чрезвычайной бережностью обвились вокруг той, что все еще прижималась к ее груди, словно мать опасалась, что столь робкое создание может испугаться из-за какой-то внезапной или непривычной помехи. Минута прошла в глубочайшем молчании. Даже Уиттал Ринг был так убаюкан, что утихомирился. Прошли долгие и скорбные годы с тех пор, как Руфь переживала минуты такого чистого и неподдельного счастья. Тишину нарушили тяжелые шаги в соседней комнате. Чья-то рука с большей силой, чем обычно, распахнула дверь, и молодой Марк появился с лицом, пылающим от возбуждения, с выражением, явственно сохранявшим воинственную исступленность боя, и походкой, выдававшей душу, терзаемую какой-то яростной и нежеланной страстью. В руках у него был сверток Конанчета. Он положил его на стол, а затем, указав на него так, чтобы привлечь внимание, повернулся и покинул комнату так же стремительно, как и вошел.
Крик радости сорвался с губ Нарра-матты в то мгновение, когда вышитые бусами пояса бросились ей в глаза. Руки изумленной Руфи отпустили свою ношу, и не успело изумление уступить место более связным мыслям, как дикое существо, возлежавшее у ее ног, бросилось к столу, вернулось, заняло прежнюю позу, расправило складки одежды, и перед смятенным взором матери предстали невозмутимые черты индейской девушки.
Сил нашего безыскусного пера недостало бы, пожелай мы передать читателю верное представление о смешении чувств, стремившихся завладеть лицом Руфи. Врожденному и никогда не умирающему чувству материнской радости противостояли все те чувства гордыни, которые предубеждение не могло не взрастить в груди даже такой кроткой женщины. Не было необходимости рассказывать историю родственных связей малыша, смотревшего вверх на ее лицо с тем особым спокойствием, что так отличает его народ. Хотя детский возраст умерял их блеск, это были темные блестящие глаза Конанчета. Можно было также заметить покатый лоб и поджатые губы отца. Но все эти признаки его происхождения смягчались черточками той красоты, которой было примечательно детство ее собственного ребенка.
— Посмотри! — сказала Нарра-матта, поднося дитя еще ближе к прикованным к нему глазам Руфи. — Это сахем краснокожих людей! Рано покинул орленок свое гнездо.
Руфь не могла противостоять зову своей любимицы. Низко склонив голову, чтобы полностью скрыть собственное пылающее лицо, она запечатлела поцелуй на лбу индейского мальчика. Но ревнивый взгляд молодой матери нельзя было обмануть. Нарра-матта заметила разницу между холодным поцелуем и теми пылкими объятиями, что достались ей самой, и разочарование отозвалось холодом в ее сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
По-особому умеренные привычки ревностных приверженцев религии во всех британских провинциях явственно противостояли простым вещам, украшающим жизнь. Искусства допускались, только если служили своим наиболее полезным и очевидным целям. Наряду с ними музыка ограничивалась молитвенными песнопениями, и еще долгое время после породившего его чувства песнопение не уводило душу от того, что мыслилось как одна великая цель бытия. Всякий стих пели не иначе, как сочетая святые идеи с радостями гармонии, и никогда в этих пределах не слыхивали звуков, приличествующих пирам. Тем не менее слова, приспособленные к этим особым условиям, вошли в обиход, и, хотя поэзия не была ни обыденным, ни выдающимся свойством души людей, приученных к аскетическому быту, она рано обнаружила свою силу в замысловатом стихосложении, всегда имевшем целью с успехом, в котором простительно сомневаться, способствовать вящей славе Господа. Это было всего лишь естественное углубление благочестивого образа жизни, дабы приспособить некоторые из этих духовных песнопений для практики воспитания детей.
Когда Руфь Хиткоут задумчиво провела рукой по своему лицу, она сделала это в мучительном убеждении, что ее власть над душой своего ребенка печально ослабела, если не утеряна навсегда. Но усилия материнской любви нелегко отторгнуть. Одна мысль мелькнула в ее голове, и она решила проверить, каков будет результат попытки, которую та подсказала. Природа наделила ее мелодичным голосом и слухом, научившим так управлять своим голосом, что редко ему не удавалось тронуть сердце. Она обладала музыкальным талантом, выражающим себя в мелодии, не ослабленной чрезмерной аффектацией, часто обременяющей ее по вине того, что смеют именовать наукой. Притянув дочь ближе к своим коленям, она запела одну из песен, тогда часто исполнявшуюся матерями колонии, причем ее голос при первых нотах едва поднимался над шепотом вечернего воздуха, но по мере продолжения постепенно обретал богатство и диапазон, которых требовал столь простой напев.
При первых тихих и живых нотах этой детской песни Нарра-матта застыла, словно ее округлая и раскованная фигура была изваяна из мрамора. Удовольствие засветилось в ее глазах, когда одна строфа сменяла другую. И прежде чем окончился второй стих, ее взгляд, поза и каждая мышца ее простодушного лица красноречиво выразили восхищение. Руфь рискнула на эту попытку не без трепета за ее результат. Чувство передалось музыке, и когда по ходу пения она в третий раз обратила взгляд на свое дитя, то увидела нежные голубые глаза, пристально и мечтательно смотревшие на ее лицо, залитое слезами. Ободренная этим несомненным свидетельством успеха, природа еще более умножила свои усилия, и заключительный стих был спет уху, приютившемуся возле самого сердца матери, как Нарра-матта часто делала в прежние годы, когда вслушивалась в эту печальную мелодию.
Контент был бессловесным, но взволнованным очевидцем этого трогательного свидетельства пробуждающегося понимания между своей женой и ребенком. Он лучше всех понял взгляд, который излучали глаза первой, в то время как ее руки с чрезвычайной бережностью обвились вокруг той, что все еще прижималась к ее груди, словно мать опасалась, что столь робкое создание может испугаться из-за какой-то внезапной или непривычной помехи. Минута прошла в глубочайшем молчании. Даже Уиттал Ринг был так убаюкан, что утихомирился. Прошли долгие и скорбные годы с тех пор, как Руфь переживала минуты такого чистого и неподдельного счастья. Тишину нарушили тяжелые шаги в соседней комнате. Чья-то рука с большей силой, чем обычно, распахнула дверь, и молодой Марк появился с лицом, пылающим от возбуждения, с выражением, явственно сохранявшим воинственную исступленность боя, и походкой, выдававшей душу, терзаемую какой-то яростной и нежеланной страстью. В руках у него был сверток Конанчета. Он положил его на стол, а затем, указав на него так, чтобы привлечь внимание, повернулся и покинул комнату так же стремительно, как и вошел.
Крик радости сорвался с губ Нарра-матты в то мгновение, когда вышитые бусами пояса бросились ей в глаза. Руки изумленной Руфи отпустили свою ношу, и не успело изумление уступить место более связным мыслям, как дикое существо, возлежавшее у ее ног, бросилось к столу, вернулось, заняло прежнюю позу, расправило складки одежды, и перед смятенным взором матери предстали невозмутимые черты индейской девушки.
Сил нашего безыскусного пера недостало бы, пожелай мы передать читателю верное представление о смешении чувств, стремившихся завладеть лицом Руфи. Врожденному и никогда не умирающему чувству материнской радости противостояли все те чувства гордыни, которые предубеждение не могло не взрастить в груди даже такой кроткой женщины. Не было необходимости рассказывать историю родственных связей малыша, смотревшего вверх на ее лицо с тем особым спокойствием, что так отличает его народ. Хотя детский возраст умерял их блеск, это были темные блестящие глаза Конанчета. Можно было также заметить покатый лоб и поджатые губы отца. Но все эти признаки его происхождения смягчались черточками той красоты, которой было примечательно детство ее собственного ребенка.
— Посмотри! — сказала Нарра-матта, поднося дитя еще ближе к прикованным к нему глазам Руфи. — Это сахем краснокожих людей! Рано покинул орленок свое гнездо.
Руфь не могла противостоять зову своей любимицы. Низко склонив голову, чтобы полностью скрыть собственное пылающее лицо, она запечатлела поцелуй на лбу индейского мальчика. Но ревнивый взгляд молодой матери нельзя было обмануть. Нарра-матта заметила разницу между холодным поцелуем и теми пылкими объятиями, что достались ей самой, и разочарование отозвалось холодом в ее сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154