— А я, наверное, настолько мягкосердечна, Миротворец, что слабею при малейшей мысли о том, что его душе причинена боль?
— Верно, — кивнул Миротворец. — И я тоже. Мне этого не хотелось бы, девица, поскольку ему делали больно часто и сильно, поэтому-то он и вырос таким толстокожим и прячет свое нежное сердце под колючками.
— Его жестокость, стало быть, лишь защита? — спросила она, понизив голос.
— Нет. Его жестокость родилась из наслаждения властью, а потом усиливалась, потому что никто его за это не наказывал. Но и чувство справедливости у него есть — но мне кажется, что, когда он был молод, что-то случилось, что-то такое, из-за чего он решил: все к нему несправедливы, и не только к нему, но и ко всем на свете. Тогда у него, решившего, что правосудие и милосердие — ложь, не осталось причин сдерживать жестокость.
— А раз правосудие — ложь, то милосердие — ложь десятикратная, — нахмурилась Китишейн. — Значит, ваше жестокое обращение с ним необходимо?
— Именно поэтому и необходимо, а еще, чтобы он понял, что есть кто-то, кто не позволит ему быть жестоким с теми, кто слабее его. Настанет время и для милосердия, и для всего остального. — Миротворец посмотрел на девушку серьезно. — А ты, Китишейн, ты веришь, что люди могут быть справедливы? Ты веришь в правосудие?
Китишейн отвернулась, устремила взгляд на пламя костра.
— Верю, да, — медленно сказала она, — хотя со мной чаще обращались несправедливо, чем наоборот. И все же я видела, как бывают справедливы с другими, и знаю, что это возможно.
— А веришь ли ты, что сильный будет помыкать слабым, если получит такую возможность?
— Если получит возможность — да. — В голосе девушки зазвучала горечь. — Кьюлаэра в этом смысле не слишком отличается от других.
— Ты поэтому училась драться — и хочешь научиться драться еще лучше?
— Да, — ответила Китишейн. — Не хочу, чтобы правосудие зависело от мужчин, тем более что не могу поверить, что какой-нибудь мужчина станет меня защищать.
— Значит, насильникам удалось овладеть тобой?
— Нет, — покачала головой Китишейн, — но лишь потому, что я умею драться, хотя бы немножко.
— И поэтому тебя изгнали?
Китишейн резко обернулась:
— Откуда вы знаете?
— Потому что ты здесь. — Миротворец развел руками. — Здесь, с Кьюлаэрой, с Луа, с Йокотом и со мной. Я не знаю, из-за чего гномы покинули свои дома, но подозреваю, что вскоре выяснится, что Луа стала жертвой несправедливости или порабощения, а Йокот ушел за ней. И еще, девица: этот мир жесток, особенно здесь, в глуши. Никто бы не решился отправиться сюда в одиночку без особых причин, а тем более девушка, которой хочется научиться поискуснее драться.
Китишейн покраснела и отвернулась.
— Я бы лучше проверила свои способности на диком медведе, нежели на властных парнях.
— Медведь бы тебя убил.
— Лучше смерть, чем такая жизнь — не жизнь и не смерть.
Миротворец решил, что пока она не сталкивалась со смертью.
— Ну что ж, Китишейн, я рад, что ты пошла с нами. Похоже, что у нас у всех есть возможность доказать, что справедливость возможна, и помочь ей восторжествовать.
— Даже у Кьюлаэры? — спросила девушка, подняв глаза.
— У Кьюлаэры больше, чем у всех остальных, — сказал Миротворец, — потому что ему нужно ощутить торжество справедливости внутри себя, тогда как остальным нужно увидеть ее торжество во внешнем мире. — Он нежно ей улыбнулся. — Думаю, это-то ты и увидела в нем, девица, и думаю, что как раз это тебя и растревожило.
Она посмотрела ему в глаза и через мгновение улыбнулась.
— Уже не тревожит, Миротворец, — сказала она, — уже нет.
Глава 8
Вжик! — хлестнул прут, и Кьюлаэра вскочил, замычав, будто огретый хлыстом теленок.
— А ну тихо, неслух, — крикнул Миротворец. — Живо поднимайся и топай вперед!
— Куда? Зачем? — завопил Кьюлаэра.
— Куда и зачем — это мое дело, сопляк! Хватай свой мешок и иди!
— Но ведь ночь же!
— До рассвета недалеко, но еще темно, согласен. Чего испугался, сосунок? Темноты боишься?
— Ничего я не боюсь, трухлявая колода! — рявкнул Кьюлаэра. — А теперь убирайся и дай мне поспать! — Он отвернулся, чтобы снова улечься спать.
Вжик! — и прут снова хлестнул его по ногам.
— Вставай, я сказал! — крикнул старик. — Или мне взять палку потолще?
Он сунул прут за пояс, поднял посох и грозно посмотрел на Кьюлаэру.
Кьюлаэра смело встретил его взгляд. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Потом Кьюлаэра не выдержал и, ворча, пошел за мешком.
Миротворец утешающе сообщил проснувшимся гномам и девушке:
— К вам это не относится. Спите, встретимся на рассвете.
И, погоняя Кьюлаэру, он ушел во тьму.
Остальные, заспанно моргая, проводили их взглядом. Наконец Йокот выговорил:
— Мне это показалось или Миротворец правда подшучивал над Кьюлаэрой, хоть и ругал его?
— Если тебе показалось, значит, и мне тоже, — ответила Китишейн.
— А вам не показалось, что в голосе старика звучала и любовь? — робко спросила Луа.
Йокот помрачнел:
— Откуда?
Китишейн подумала, что в словах Луа могла быть правда. Но сказала она лишь:
— Не стоит из-за этого не спать, друзья. Давайте-ка ложиться.
— Верно, — согласился Йокот, и они все улеглись. Гномы скоро снова начали дышать глубоко и ровно, но Китишейн не заснула, она лежала, думая о Кьюлаэре и почти жалея его.
* * *
Миротворец и Кьюлаэра вернулись к рассвету, Китишейн сидела у костра, на вертеле вращались три ощипанных фазана. Кьюлаэра сбросил мешки, тяжело уселся у костра, свесил голову, дыша часто и хрипло. Китишейн стало жаль парня, и она протянула кружку кипятку, настоянного на травах. Кьюлаэра в изумлении уставился на кружку, но принял ее с благодарным кивком — правда, промолчал, с наслаждением вдохнул пар и отхлебнул.
— Куда он тебя водил? — спросила Китишейн громко.
— Никуда, — процедил сквозь зубы Кьюлаэра, — Гнал меня всю ночь, не говоря ни куда, ни зачем. А осмелься я возражать — там был этот чертов прут и треклятый посох с ним по соседству! Потом небо посветлело, я увидел ваш костер и наконец и сам лагерь!
Китишейн, а за ней и гномы выпучили глаза.
— Прошагать полночи лишь затем, чтобы вернуться обратно? — спросил Йокот. — Зачем?
— Зачем? — рявкнул Кьюлаэра. — У этого духа спрашивай, если хочешь, а хочешь — у Миротворца, это одно и то же!
Йокот нахмурился:
— Для тебя, может быть!
Вид у него, правда, был не слишком уверенный.
Китишейн нахмурилась:
— Он ничего не делает просто так, Кьюлаэра.
— О, это точно! Но мне от его замыслов никакого прока!
Китишейн, глядя на верзилу, заметила, чего уже успел добиться Миротворец: Кьюлаэра сбрасывал жир; она не сомневалась, что у него крепнут мышцы, и еще: сейчас между ними состоялся самый приятный разговор из всех, что были! Кьюлаэра просто говорил с ней, не рычал, не приказывал, не орал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Верно, — кивнул Миротворец. — И я тоже. Мне этого не хотелось бы, девица, поскольку ему делали больно часто и сильно, поэтому-то он и вырос таким толстокожим и прячет свое нежное сердце под колючками.
— Его жестокость, стало быть, лишь защита? — спросила она, понизив голос.
— Нет. Его жестокость родилась из наслаждения властью, а потом усиливалась, потому что никто его за это не наказывал. Но и чувство справедливости у него есть — но мне кажется, что, когда он был молод, что-то случилось, что-то такое, из-за чего он решил: все к нему несправедливы, и не только к нему, но и ко всем на свете. Тогда у него, решившего, что правосудие и милосердие — ложь, не осталось причин сдерживать жестокость.
— А раз правосудие — ложь, то милосердие — ложь десятикратная, — нахмурилась Китишейн. — Значит, ваше жестокое обращение с ним необходимо?
— Именно поэтому и необходимо, а еще, чтобы он понял, что есть кто-то, кто не позволит ему быть жестоким с теми, кто слабее его. Настанет время и для милосердия, и для всего остального. — Миротворец посмотрел на девушку серьезно. — А ты, Китишейн, ты веришь, что люди могут быть справедливы? Ты веришь в правосудие?
Китишейн отвернулась, устремила взгляд на пламя костра.
— Верю, да, — медленно сказала она, — хотя со мной чаще обращались несправедливо, чем наоборот. И все же я видела, как бывают справедливы с другими, и знаю, что это возможно.
— А веришь ли ты, что сильный будет помыкать слабым, если получит такую возможность?
— Если получит возможность — да. — В голосе девушки зазвучала горечь. — Кьюлаэра в этом смысле не слишком отличается от других.
— Ты поэтому училась драться — и хочешь научиться драться еще лучше?
— Да, — ответила Китишейн. — Не хочу, чтобы правосудие зависело от мужчин, тем более что не могу поверить, что какой-нибудь мужчина станет меня защищать.
— Значит, насильникам удалось овладеть тобой?
— Нет, — покачала головой Китишейн, — но лишь потому, что я умею драться, хотя бы немножко.
— И поэтому тебя изгнали?
Китишейн резко обернулась:
— Откуда вы знаете?
— Потому что ты здесь. — Миротворец развел руками. — Здесь, с Кьюлаэрой, с Луа, с Йокотом и со мной. Я не знаю, из-за чего гномы покинули свои дома, но подозреваю, что вскоре выяснится, что Луа стала жертвой несправедливости или порабощения, а Йокот ушел за ней. И еще, девица: этот мир жесток, особенно здесь, в глуши. Никто бы не решился отправиться сюда в одиночку без особых причин, а тем более девушка, которой хочется научиться поискуснее драться.
Китишейн покраснела и отвернулась.
— Я бы лучше проверила свои способности на диком медведе, нежели на властных парнях.
— Медведь бы тебя убил.
— Лучше смерть, чем такая жизнь — не жизнь и не смерть.
Миротворец решил, что пока она не сталкивалась со смертью.
— Ну что ж, Китишейн, я рад, что ты пошла с нами. Похоже, что у нас у всех есть возможность доказать, что справедливость возможна, и помочь ей восторжествовать.
— Даже у Кьюлаэры? — спросила девушка, подняв глаза.
— У Кьюлаэры больше, чем у всех остальных, — сказал Миротворец, — потому что ему нужно ощутить торжество справедливости внутри себя, тогда как остальным нужно увидеть ее торжество во внешнем мире. — Он нежно ей улыбнулся. — Думаю, это-то ты и увидела в нем, девица, и думаю, что как раз это тебя и растревожило.
Она посмотрела ему в глаза и через мгновение улыбнулась.
— Уже не тревожит, Миротворец, — сказала она, — уже нет.
Глава 8
Вжик! — хлестнул прут, и Кьюлаэра вскочил, замычав, будто огретый хлыстом теленок.
— А ну тихо, неслух, — крикнул Миротворец. — Живо поднимайся и топай вперед!
— Куда? Зачем? — завопил Кьюлаэра.
— Куда и зачем — это мое дело, сопляк! Хватай свой мешок и иди!
— Но ведь ночь же!
— До рассвета недалеко, но еще темно, согласен. Чего испугался, сосунок? Темноты боишься?
— Ничего я не боюсь, трухлявая колода! — рявкнул Кьюлаэра. — А теперь убирайся и дай мне поспать! — Он отвернулся, чтобы снова улечься спать.
Вжик! — и прут снова хлестнул его по ногам.
— Вставай, я сказал! — крикнул старик. — Или мне взять палку потолще?
Он сунул прут за пояс, поднял посох и грозно посмотрел на Кьюлаэру.
Кьюлаэра смело встретил его взгляд. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Потом Кьюлаэра не выдержал и, ворча, пошел за мешком.
Миротворец утешающе сообщил проснувшимся гномам и девушке:
— К вам это не относится. Спите, встретимся на рассвете.
И, погоняя Кьюлаэру, он ушел во тьму.
Остальные, заспанно моргая, проводили их взглядом. Наконец Йокот выговорил:
— Мне это показалось или Миротворец правда подшучивал над Кьюлаэрой, хоть и ругал его?
— Если тебе показалось, значит, и мне тоже, — ответила Китишейн.
— А вам не показалось, что в голосе старика звучала и любовь? — робко спросила Луа.
Йокот помрачнел:
— Откуда?
Китишейн подумала, что в словах Луа могла быть правда. Но сказала она лишь:
— Не стоит из-за этого не спать, друзья. Давайте-ка ложиться.
— Верно, — согласился Йокот, и они все улеглись. Гномы скоро снова начали дышать глубоко и ровно, но Китишейн не заснула, она лежала, думая о Кьюлаэре и почти жалея его.
* * *
Миротворец и Кьюлаэра вернулись к рассвету, Китишейн сидела у костра, на вертеле вращались три ощипанных фазана. Кьюлаэра сбросил мешки, тяжело уселся у костра, свесил голову, дыша часто и хрипло. Китишейн стало жаль парня, и она протянула кружку кипятку, настоянного на травах. Кьюлаэра в изумлении уставился на кружку, но принял ее с благодарным кивком — правда, промолчал, с наслаждением вдохнул пар и отхлебнул.
— Куда он тебя водил? — спросила Китишейн громко.
— Никуда, — процедил сквозь зубы Кьюлаэра, — Гнал меня всю ночь, не говоря ни куда, ни зачем. А осмелься я возражать — там был этот чертов прут и треклятый посох с ним по соседству! Потом небо посветлело, я увидел ваш костер и наконец и сам лагерь!
Китишейн, а за ней и гномы выпучили глаза.
— Прошагать полночи лишь затем, чтобы вернуться обратно? — спросил Йокот. — Зачем?
— Зачем? — рявкнул Кьюлаэра. — У этого духа спрашивай, если хочешь, а хочешь — у Миротворца, это одно и то же!
Йокот нахмурился:
— Для тебя, может быть!
Вид у него, правда, был не слишком уверенный.
Китишейн нахмурилась:
— Он ничего не делает просто так, Кьюлаэра.
— О, это точно! Но мне от его замыслов никакого прока!
Китишейн, глядя на верзилу, заметила, чего уже успел добиться Миротворец: Кьюлаэра сбрасывал жир; она не сомневалась, что у него крепнут мышцы, и еще: сейчас между ними состоялся самый приятный разговор из всех, что были! Кьюлаэра просто говорил с ней, не рычал, не приказывал, не орал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103