Не ляжет ли он раньше на какой-нибудь станции распластанным трупом от шашки солдата-бандита? Да вот буквально сразу после того как вернулся из дворца – узнал, что готовится крупное нападение на станцию, и с артиллерией, уже окружают эшелон. И начальник станции – в заговоре с мятежниками, чтоб эшелон не ушёл. Только предусмотрительностью и крутыми мерами удалось вывести батальон из-под удара.
Но всё равно, и без письма, через рассказ старика-генерала, дохнуло на Николая родным, ободряющим, – он с гордостью ощутил неуклонную свою подругу.
Старый опытный генерал цеплялся за каждый железнодорожный перегон – чтоб не уйти далеко, чтобы ближе к Царскому Селу и Петрограду собирать силы. Но ведь именно тогда Его Императорское Величество изволили сменить распоряжения, не действовать до собственного приезда, – и покорясь августейшей воле, генерал Иванов был понуждён к выжиданию. Укрепясь в Вырице, предполагал держать этот рубеж или даже двигаться в направлении Гатчины. Но сутки не было никаких более указаний, все идущие войска были остановлены без ведома генерала. А затем 3-го числа пришло распоряжение Ставки, но почему-то через Родзянку, – уходить в Могилёв. Не верил, ещё запрашивал Ставку.
Глаза генерала, переполненные преданностью, выражали этот мучительный поиск решения. Бедный, честный старик, сколько же он натерпелся и какие усилия предпринимал, не по возрасту.
А на обратном пути передали, что на станции Оредеж его ждёт шумный бенефис от солдат и рабочих, будут требовать, чтобы батальон присоединился к революции. Приготовился дать серьёзный бой. Но на перроне стояла кучка рабочих лишь человек во сто – и не предприняли действий.
И так он ехал к вечеру 3-го, ещё ничего не зная об отречении. И только в ночь на 4-е, на станции Дно – сказал ему комендант, и то через пассажирские слухи.
Генерал зарыдал. Эти слухи пришлись ему тяжче собственной смерти. Неужели ничего нельзя было спасти? Зачем же Ставка, зачем же великий князь Михаил Александрович поддались злодеям из Государственной Думы?
Николай успокаивал его теперь, волнуясь и гордясь его преданностью.
Батальону – генерал и не объявил тогда, ещё надеялся! Но в Орше получил витебскую газету уже с обоими отречениями.
Он и сегодня был этим болен. Воротясь в Могилёв, он простился со своим батальоном, пожелал ему хорошей службы при новом правительстве – но сам куда теперь?… Что ж ему делать здесь, при Ставке, когда его Государя больше нет, и старый генерал-адъютант осиротел?… (И на могилёвском вокзале – беспорядки, переселился из вагона в городскую гостиницу. И тут его какая-то толпа требовала.) Очевидно, поедет в Киев, где его помнят, где его ценят по прежней службе.
Да, но и в Киеве не безопасно.
Беспомощен был Государь помочь своим верным слугам…
В крепком объятии и поцелуе простился с Николаем Иудовичем, ещё раз благодаря, благодаря.
Дал вторую за сегодняшний день нежную телеграмму Аликс, всё время думая о ней и чувствуя её.
Тут доложили, что просит приёма по важному делу неизвестный офицер лейб-улан. Он вручил Государю письмо генерала Гурко.
Когда Гурко служил начальником штаба, Государь поёживался от его крутости, от прорывов на громкость, – гораздо приятнее было с тихим покладистым Алексеевым. И сейчас письмо он взял в руки с предубеждением. А оказалось – хорошее письмо, тоже хороший генерал, готовый верно служить. Как жаль, что в дни отречения все такие генералы куда-то исчезли.
Некоторые места в письме – тронули, даже слёзы навернулись. Но особенно поразила мысль Гурко, что отречение за наследника, быть может, вдохновлено Богом. Что сейчас наследник не мог бы удержать бразды, а в более поздние годы быть может и вернётся к трону, призванный благомыслящими людьми.
Эта мысль оказалась мила сердцу Государя (надо поделиться с матушкой): не так-то он и ошибся, может быть! Промыслительны пути Господни.
Уже было время ехать на обед к Мама , на вокзал.
Тут пришли прощаться удручённый старик с зятем, верные Фредерикс и Воейков. Фредерикс был совсем согнутый, совсем потерянный, – плакал, что должен на старости лет покинуть своего любимого Государя в беде, и дом сожжён, и семья разорена, – и брести куда-то в неизвестность.
Сердце сжималось, так было его жаль. Но – для него же лучше, надо покориться, не стоит спорить.
Обнял их со слезами.
448
Путь в министерство оказался преграждён ещё и парадными излишествами. Когда вчера Шингарёв приехал на Мариинскую площадь вступать в управление – солдаты охраны пожелали встретить его особенно почётным образом: по своему почину выстроились перед зданием, взяли на караул и рявкнули: «здравия желаем, господин министр!» Шингарёв смутился, никак не ожидал, улыбался мягко: «Благодарю вас», – а они тогда опять кричали: «Рады стараться!» – «На благо Родины», – уговаривал их Шингарёв, как будто это им предстояло теперь окунуться в министерскую гущу.
А поднявшись в здание, обнаружил всех сотрудников, собранных на общий приём. Что делать? Поблагодарил их – и сейчас же:
– Господа! Каждая минута дорога. На благо родины! Расходитесь по местам, пожалуйста!
Эта встреча могла быть и искренней, а могла быть и старым чинопочитанием, – коробило.
Ужаснулся: как велик его кабинет, с окнами на Мариинскую площадь.
А министров стол тоже не оказался разверст к работе, но загромождён красиво разложенными приветственными телеграммами – ему лично как вступающему министру земледелия. И правда трогательно, но и правда же невозможно!
– Это всё – убирайте, убирайте скорей! – распоряжался Андрей Иванович секретарю, хотя не мог преминуть строчку там, здесь, ещё в третьей, – а особенно дорогое приветствие от петроградской городской думы, где состоял гласным: «наш гласный, первый министр земледелия свободной России… почерпая силы в воодушевлении свободного народа… опираясь на поддержку…»
Расчистил – и в бумаги! В сводки поступлений! В подшивки распоряжений! Да даже и в сметы, ибо всё движется финансово.
Действительно, он чувствовал себя подготовленным: и прежними спорами с Риттихом и последними днями в Продовольственной комиссии. Да он и всегда умел быстро разбираться даже и в самом незнакомом деле.
Сейчас он всё больше видел, что дело – не в Петрограде, где возникли все споры, тревога и революция: затягивающей хлебной петли тут не было отнюдь, хватало теперь хлеба и на месяц вперёд. Но та же самая хлебная петля грозила затянуться вокруг фронтов, где тревога ещё и не открылась. У фронтов не было запасов продовольствия, на Юго-Западном особенно, из-за трёхнедельных заносов. Положение было тяжёлое, но в гораздо более расширительном, глубоком и длительном смысле, чем Шингарёв себе представлял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327