Обидный остался осадок от тона, каким Рузский разговаривал с ним эти дни. И как теперь пожалел Николай: зачем поддался уговорам Григория, возвратил его командовать фронтом после неудовольствия и смещения. Так возвысил его, а он вот – поворачивает судьбы империи.
Может быть, может быть как-то можно было сделать вчера иначе. Но не первый день как тугой пеленой была обтянута голова, и даже если было простое доступное – а не видно. Вчера – не увидел.
Может быть, самый простой выход, – а не открылся.
И - кто теперь был Николай? Кроме уже отодвинутой юности – он. Помнил себя всегда императором, только. И вдруг – уже нет…
Но и не просто же частное лицо, никому не знакомое, – это было бы намного легче. А был он теперь – особое пустое холодное место, выставленное на позор и насмешку всем, кто знал его в прежней жизни.
Стыдней всего было предвидеть, как: он встретится завтра с иностранными представителями при Ставке. Вот перед ними было, пожалуй, всего позорней. Ведь для них он был – сама Россия. А – как теперь они должны смотреть?
Ощущение было как будто раздетости или измазанности. Чего-то очень унизительного.
А – со всеми штабными встречаться?… – если даже со свитой так тяжело. (Все – выражают глазами.)
Да зачем он и в Ставку поехал?… Уж лучше скорей бы в Царское!
Глаза скользили по Юлию Цезарю – а в самом протекало, всё протекало – своё царствование. Такое, кажется, долгое, – а вот короткое, незавершённое.
Двадцать два года он стремился делать только лучшее – и неужели делал не лучшее?
И будут судить потомки. И будут осуждать каждый шаг.
Ещё до вечера обещало длиться это вагонное раскачивание вне жизни, отодвигая всё неприятное.
Но тут обманулся: в Орше в поезд вошёл лощёный Базили, начальник дипломатической канцелярии при Ставке, составлявший первый проект отречения. Он выехал навстречу, чтобы в пути обсудить с Государем, как документально оповестить союзников о случившемся.
Разбередил на несколько часов раньше. И бестактно коснулся больного:
– Мы были в отчаянии, Ваше Величество, что вы не передали вашей короны цесаревичу.
Вздохнул Николай:
– Я не мог расстаться со своим сыном.
Не понимают?…
И – кончался, прошёл свободный день, так и не принеся покоя, но даже хуже. Ощущение было – раздавленности.
Вот уже, в темноте, подъезжали и к Могилёву.
Николай заволновался перед новыми встречами, каждая ещё унизит его.
Впрочем, пока на вокзале он ожидал лишь нескольких человек, обычных встречающих – Сергея Михайловича, Бориса, может быть Сандро, если здесь, да несколько старших генералов. Но подъезжая и подглядывая через обледенелое окно, – увидел на платформе длинный замерший офицерский строй – так много, как никогда не было, ещё и с чиновниками, конец и не виден был.
И – прошли мурашки по темени. Стало страшно? Да, и страшно. И – как будто почесть мертвецу, всему наперекор!
И – слезы проникли в глаза: гордо за армейскую честь!
И – жалко себя: ведь он теперь – и от армейской чести как-то отключался? Он – полковником оставался ли быть? какого полка?…
И – колебание охватило: как же выйти сразу перед всеми? Каким шагом? И ведь придётся как держаться, чтобы слезы…
Пока замешкался – а в вагон на выручку вошёл сам Алексеев. Вот спасибо!
Всё тот же простоватый, не слишком мудрый, чуть скашивая глазами – «мой косоглазый друг»… Что-то напутал в эти дни, вчера – огорчил он Николая. Но сейчас увидел его незамысловатое лицо служаки – и теплом обняло сердце, миновала досада на него. Верные армейские души! С чувством обнял его, прикоснувшись усами к усам, наискось.
Стояли в том самом светло-зелёном салоне, где вчера, близ этого времени, Николай принимал депутатов Думы. И случайно за тот же самый столик сели, Николай – на то же самое место, а Алексеев – на место Рузского.
Брови Алексеева почти закрывали глаза. Ему трудно было начать говорить.
– Ну ничего, – коснулся Николай его рукава.
Так помолчали минуту.
– Ничего, – успокоил его Николай.
И тогда Алексеев горько вздохнул и горько сказал:
– Ваше Величество. Только что я узнал от Гучкова… От Гучкова – не могло прийти хорошее, – ещё какое-нибудь горе? Неужели не все горя исчерпаны?…
– … что великий князь Михаил Александрович, теперь уж не знаю, верно ли, нет ли…
– Да что же? – тревожно воскликнул Николай.
– … Отрёкся от престола… Не принял.
Миша?! Не принял?! Боже! Как это может, быть?…
– И – кому же?…
Алексеев сам чуть не плакал, таким горьким не видывал его Государь:
– Никому. Временному правительству. Или там Учредительному Собранию. Ещё документа нет, этой ночью… – И пожаловался: – Ну неужели не мог хоть на полгода принять?…
Боже мой! Всё, что столько лет держал Николай! – Миша отдал под ноги свиньям?…
Вот когда дошёл удар до конца! Николай уронил голову в руки.
403
Свечин всегда, знал девиз «служить» и твёрд был в нём. Но вот наступили такие странные дни, когда «служить» стало значить устраниться от деятельности. До сих пор текло вдохновляющее накопление снарядов. Обещало весеннее наступление идти с изобилием нашей стрельбы. Однако служебная деятельность Ставки в эти дни из закономерных предрасписанных действий вдруг перешла в какое-то тайное снование нескольких ведущих лиц, Алексеева, Лукомского, Клембовского, не склонных много делиться даже с другими генералами Ставки, а бумаги, ими сочиняемые, отправляемые и получаемые, также выключились из нормального делопроизводства, оставляя сотрудников Ставки в догадках и напряжённых наблюдениях.
Государь, побывши в Ставке всего пять дней, – внезапно уехал, и ночью, как никогда. И дальше необычен стал каждый полудень и каждая ночь, но сведения о них не объявлялись офицерам Ставки, не обсуждались ни на каких совещаниях, ни в штабной офицерской столовой, а теперь исчерпывались каждым отделом – оперативным, военных перевозок, дежурного генерала – либо тогда, когда события прикасались его ведения, либо когда их офицерам доставались дежурства при аппаратах. Да кому-то что-то в генерал-квартирмейстерской части проговорил и Лукомский. А при том, что ставочные офицеры привыкли обмениваться мнениями и дружно обсуждать всё интересное, – они, хоть и с опозданием, в общем успевали осмыслить ход событий.
И первым чувством Свечина эти дни была досада, стыд, каких он не испытывал даже от самых горших операций этой войны. Всё Верховное Главнокомандование русской армии – и царь, и тройка главных генералов, и кто ещё касался к управлению, – было какое-то сборище расслабленных. Вместо того, как приличествует военным людям, чтобы овладеть положением и проявить силу, они все наперерыв изыскивали, как оттесниться и уступить. Что такое с военной точки зрения был взбунтовавшийся Петроград?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327