А – все котлы заново растапливать? А где полопались трубы? А – снег и мятели за эти дни занесли заводские дворы, железнодорожные ветки, – надо разгребать, расчищать, топливо подвозить, согревать печи, да и сами цеха нахолодали, – тут от решения до работы ещё трое суток пройдёт.
Встретил в коридоре Ободовского – Пётр Акимович больше всего тужил о трамвае: пути забило льдом за эти дни, когда подтаивало, а провода порваны в 16-ти местах, вагоны кой-где набок свалены, трамвайные ручки разокрадены. А разживлять заводы – даже и надо с трамвая.
Между тем и полки некоторые очнулись, стали приходить в Таврический с плакатами: «Солдаты – в окопы, рабочие – к станкам!» Хорошо, это нам поддержка.
Да знают Гвоздева на всех заводах, везде свои люди и отзовутся. На каждом заводе есть серьёзные рабочие, кто давно б уже стали по местам, да напуганы забияками.
Решил Гвоздев так: если работ возобновить ему не дадут – уходит из Совета, уходит из Исполнительного Комитета, нечего ему тут преть. Обрыдло ему это столосидение и за полтора года в Рабочей группе, лучше фартук надеть, к станку да погнать стружку. Сейчас в два дня добиться решения – или уходить напрочь.
И сегодня на Исполнительном Комитете Гвоздев встал потвёрже и выговорил всё товарищам революционерам. Ведь посчитать – девятый-десятый день рабочий Питер гуляет. Куда ж нам разгуливаться, если война идёт? Что ж от России останется? Ни снарядов, ни патронов никто не выделывает – дивоваться надо, что немцы ещё смотрят на наше гулянье, а ударят – и в неделю до Питера пройдут. Или теперь же начинать работу – или лопнет вся наша тут говорильня.
– А на каких условиях начинать? – кричали большевики, пятеро их сидело. – Опять на старых? После такой революционной победы?!
А другие возражать не нашлись. Другие жались. Рисковое дело: всегда звали к забастовкам, а теперь к работе? Боялись даже на Совет с таким делом выйти, – кто выйдет? кто скажет? а ну, на крик возьмут?
– Да я выйду, – сказал Козьма.
– Не-е-е, – загомонили. – Тут надо товарища политически авторитетного.
Решили: завтра утром ещё раз собраться, и ещё раз обговаривать.
К концу заседания поднесли вчерашние московские газеты, со всеми полными страницами – на два часа чтения. Петербург кипел событиями, а Москва описывала.
И Козьма взял газетку. Поскользил:
«Смерть Зубатова».
… 2 марта у себя на квартире на Пятницкой улице застрелился знаменитый Зубатов: прострелил с виска на висок, умер мгновенно. Оставил записку – прощание с сыном, никого не винить, не мог пережить разрушения монархического строя…
И – жаль его стало Козьме. Хоть и полицейский чин – а хотел рабочим добра. Верно ведь вёл: не революция вам нужна, а заработок.
Вишь как монархию любил.
423
Хоть и «добился» Пешехонов разрешения на свои «Русские записки», хоть не забывал о них (в отсутствие Короленко вёл их он), но даже заехать на пять минут в редакцию не мог, а только позвонил туда и особенно просил сотрудниц требовать в следующий номер очерка от Фёдора Дмитрича. Хотелось сохранить поярче картину этих неповторимых дней, которой не почувствуют, кто не участвовал, – а Ковынёв умеет описать.
Всё – пришло в движение, и самое прихотливое. Это был – социальный хаос, из которого ещё предстояло создать новое достойное гражданское общество. История редко производит такие социальные опыты. Лицом к лицу с этим хаосом, в самой гуще его, Алексей Васильич переживал редкостный момент, безусловно – самый интересный период своей жизни. При малом сне и беспорядочных днях это сознание очень придавало ему сил. Вот – он кипел в своём любимом народе, в размахе его непритворства – и чего ж ещё желать?
Даже за эти четыре дня уже многие сотрудники его по комиссариату сбились, ушли, вместо них другие, Пешехонов не успевал запоминать всех фамилий и даже в лицо не всегда узнавал, что говорит со своим сотрудником.
Тем более, что и посетители – черезо все кордоны добивались до него, и самые неожиданные.
То через толпу, выделяясь в ней, пробивался священник.
– В чём дело, батюшка?
Приехал из Финляндии:
– Вот, не знаю, как быть: поминать ли царя и фамилию на ектеньях, аль не надо?… По теперешним обстоятельствам вроде как не следует – но и пропускать боязно. А от начальства – нет распоряжения. Приехал в Питер – никого не найду. А вы – как скажете?
То пришли жаловаться, что в их доме после революции перестали топить. Вызывали домовладельца для объяснений.
То какая-то мещанка никого не хотела слушать, а только – самого главного комиссара. А зачем? Вот: нужно ей дрова перевезти на другую квартиру – так дайте разрешение.
– Так перевозите, пожалуйста, кто же вам препятствует?
– Нет уж, батюшка, захватят! Ты мне письменно подтверди.
– Да кто ж захватит?
– Да вы ж и переймёте! Теперь на чужое много охотников – и каждый власть.
Пешехонов написал, но усумнился, уж свои ли дрова она перевозит, послал одного товарища пойти на место и поглядеть. Нет, всё в порядке.
Люди так выражали: «Оно, конечно, свобода, а всё как-то сомнительно.»
Стала и почта деньги выдавать только если комиссариат удостоверит подпись.
А того «коменданта всех чайных», который так грозно заявился вчера, а потом скрылся по дороге в Таврический, – сегодня утром нашли в одной из чайных – лежал совсем расслабленный, оказался морфинист, хотя и действительно врач.
А ещё предстояло комиссариату на своей же Петербургской стороне всячески свою власть отстаивать – от самозванцев и от других властей.
Во-первых, узналось, что действует другой комиссариат – в городской управе на Кронверкском, и даже возник чуть ли не раньше пешехоновского. Проверили, какой-то самочинный кружок интеллигентов, которые, наблюдая безначалие, решили организовать власть, главным образом – продовольственную. Этот претендент оказался не опасным, Пешехонов предложил им перейти и вступить к нему. Поспорили – уступили.
Но ещё объявился отдельный комиссариат – на Крестовском острове. Пешехонов не против был бы, чтобы Крестовский и отделился, и без того район у него обширный, – но дошли слухи, что Крестовский комиссариат своевольничает, производит реквизиции, притесняет местных торговцев. Поехали проверять – оказалось, что избраны на собрании местных граждан, так что образовались демократичнее, чем сам и Пешехонов. Но, сам демократ, не мог Пешехонов допустить такое раздвоение действий и неправильную политику, и, хоть сам назначенный, заставил их подчиниться и проводить политику правильную.
А само собой появлялись на Петербургской стороне и власти, назначаемые сверху, и узнавал о них Пешехонов только случайно. Поступил к нему донос, что в одном доме на Каменноостровском управляющий роздал жильцам листки – заполнить, кто имеет какое оружие и сколько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327