Теперь он – частное лицо, отчего же могут не пустить к семье? А вот получалось, что не пускали.
И не известно, кто запретил, а ехать нельзя. И не известно, к кому обращаться.
Сперва – туда, и чтобы дети выздоровели. А потом, очевидно, пока всё уляжется, и до конца войны – надо будет уехать в Англию. Совсем недавно, в феврале, Николай написал хорошее письмо Джорджи. Он несомненно будет рад принять их всех в Виндзоре.
Что за судьба: их юная близость с Аликс началась в Виндзоре, – и вот старыми, усталыми, раскоронованными, с пятью детьми – они опять приедут туда.
Но после войны, конечно, надо вернуться в Ливадию. Ливадию-то оставят, не могут отобрать.
Чего самого простого Государь не догадался потребовать позавчера от депутатов – это безопасности, свободы передвижения – для семьи и для всей династии.
Как-то это само собой подразумевалось.
Да ведь он думал – Михаил будет царём. Кто ж мог подумать, что и Михаил отречётся?
Непонятно – в какое ж теперь состояние перешла Россия? Республика?
Продирал озноб от мишиного Учредительного Собрания. Какая пошлость – не стало в России трона!
Но уже то хорошо, что прекратились беспорядки в Петрограде. Лишь бы так продолжалось и дальше.
Значит – и не без пользы отречение. Значит – надо было.
И только обрывалось тяжко, когда вспоминал, что и любимый Балтийский флот заболел.
Но, даст Бог, оправится.
У себя на столе он нашёл несколько опоздавших писем и телеграмм. Одно из них было – от английского военного представителя при Ставке генерала Хенбри Вильямса, да почти государева друга. Три дня назад отсюда посланная вдогонку, нигде не нашла и сюда же вернулась.
Хенбри писал: он – старый солдат, и Государю известна его личная преданность, только поэтому он смеет обратиться с советом. А совет сам – не был уловим, ничто не договорено, но кажется так: не посылать с фронта войска против волнений, но разделить с народом тяжесть бремени власти.
Ответственное министерство?… Вот, даже и такой друг…
Всё. Теперь тяжесть не только разделена, а вся отдана.
С Вильямсом и другими сидеть за обедом – теперь Николаю не предстояло. Вчера вечером с Алексеевым в перескакивающем разговоре определяли, в чём же будет новый статут. И определили: никаких приглашённых лиц к царскому столу, в том числе и иностранных представителей.
Оно и легче. Оно и раньше, когда темно бывало на душе – сколько усилий требовал перед завтраком и перед обедом церемонийный обход всех выстроенных в зале гостей, человек около тридцати, – шестьдесят усилий ещё что-нибудь сказать кроме общего обеденного, шестьдесят личных взглядов, шестьдесят рукопожатий.
Дико было видеть из окна кабинета – на той стороне площади на ратуше – красный флаг. Флаг, который раньше казаки вырывали, выбивали у незаконных сходбищ, – теперь по ветру туго плескался на высоком шпиле над губернаторской площадью. И два красных же куска материи свисали до земли у входа в земскую управу.
Около городской думы расклеен был на стене какой-то крупный лист – и около него сменяющаяся толпа всё время читала. И отходила, и подходили новые. Обменивались фразами, беззвучными через ветреную площадь.
Отречение…
И Государь смотрел на своё отречение, как из засады.
А между тем – подошло время обычного доклада у Алексеева.
Пока не приехал Николаша – разве не естественно ему продолжать исполнять обязанности? И значит – пойти на утренний доклад?
Очень хотелось! По крайней мере ещё сегодня пойти, хоть в последний раз! Он так привык! Он не мог отказаться в один день.
И минута в минуту, как всегда, пошел в квартирмейстерскую часть, сопровождаемый одним Мордвиновым.
«Маленький капитан» самозабвенно отрапортовал ему перед входом.
Всё как прежде, очень подбодрил.
Внизу поздоровался Николай – с полевым жандармом, со швейцаром.
И Алексеев – тоже спустился навстречу, как всегда, на пол-лестницы, хотя замешкался.
При оперативной части доклада всегда присутствовал генерал-квартирмейстер, потом уходил, оставляя Государя с Алексеевым наедине. Но сейчас в докладной комнате кроме Лукомского был и Клембовский. Зачем же двое? Оба они состояли в Ставке недавно, Николай к ним не привык, они его стесняли. Сегодня – лучше бы наедине с Алексеевым.
Это была комната рядом с оперативным отделением. Она называлась «кабинет Государя», хотя он приходил сюда только на доклады. И – кресло, в котором Государь всегда сидел, принимая доклад, несколько венских стульев вокруг стола с зелёным сукном и пять больших стоек для карт пяти фронтов.
Как любил Николай и этот тихо-бумажный кабинет и это постоянное расположение, этот обязательный час в своём дне, даже в воскресенье, придававший смысл всем остальным двадцати трём часам. Тягуче-скриплым голосом, как будто недовольный, никогда не торопясь, со своей методичностью, Алексеев перечислял главные события, главные принятые решения, главные перемещения частей, назначения лиц, ход и потребности снабжения, – а Государь кивал, одобрял, иногда немного поправлял насчёт лиц и их наград, и – всё запоминал, по свойствам памяти своей, и вообще цепкой и особенно склонённой к военной жизни.
И сегодня он так же сел, и Алексеев так же, а те стояли двое по углам зачем-то. Похоже на прежнее, а ощущалось – что последний раз. Алексеев не сказал – «больше не приходите, Ваше Величество», но в краткости да и пустоте фраз, сильно расставленных паузами, – а при озабоченном лице особенно выдвигались острые брови Алексеева, – чувствовалось, что доклад этот досаден ему.
Да и что, правда, было говорить о фронте, когда там даже одиночные выстрелы не звучали, не то что военные действия. Немцы не воспользовались революцией, но замерли, давая ей совершиться.
Чередили недвижные названия и закоснелые военные формулировки.
А Николаю было – всё равно хорошо. Вот это покойное сиденье и слушанье, и пока он сидел и слушал – ещё как будто ничто не совершилось, ничто не лопнуло, не треснуло, не упало. А когда он встанет и уйдёт отсюда – он опять попадёт в свою непонятную, позорную пустоту.
И он хотел бы, хотел бы, чтобы доклад тянулся. Но по скромности не мог для того предпринять никакого хода.
Он с любовью смотрел на бесхитростного, неблистательного, но честно преданного Алексеева, самоотверженного в труде. На его вечно надвинутые брови, наморщенный лоб, голый до темян, да и на голове еле растёт, нос картошкой, фельдфебельские расставленные и вскинутые усы.
Он – любил его. Как своё избрание, своё творение, не всем понятное.
Кажется – кончилось, и надо было… Надо было…
Николай медленно-медленно встал из кресла и сказал, волнуясь:
– Тяжело мне расставаться с Вами, Михаил Васильич. Грустно быть на докладе последний раз… Но воля Божья – сильнее моей воли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327
И не известно, кто запретил, а ехать нельзя. И не известно, к кому обращаться.
Сперва – туда, и чтобы дети выздоровели. А потом, очевидно, пока всё уляжется, и до конца войны – надо будет уехать в Англию. Совсем недавно, в феврале, Николай написал хорошее письмо Джорджи. Он несомненно будет рад принять их всех в Виндзоре.
Что за судьба: их юная близость с Аликс началась в Виндзоре, – и вот старыми, усталыми, раскоронованными, с пятью детьми – они опять приедут туда.
Но после войны, конечно, надо вернуться в Ливадию. Ливадию-то оставят, не могут отобрать.
Чего самого простого Государь не догадался потребовать позавчера от депутатов – это безопасности, свободы передвижения – для семьи и для всей династии.
Как-то это само собой подразумевалось.
Да ведь он думал – Михаил будет царём. Кто ж мог подумать, что и Михаил отречётся?
Непонятно – в какое ж теперь состояние перешла Россия? Республика?
Продирал озноб от мишиного Учредительного Собрания. Какая пошлость – не стало в России трона!
Но уже то хорошо, что прекратились беспорядки в Петрограде. Лишь бы так продолжалось и дальше.
Значит – и не без пользы отречение. Значит – надо было.
И только обрывалось тяжко, когда вспоминал, что и любимый Балтийский флот заболел.
Но, даст Бог, оправится.
У себя на столе он нашёл несколько опоздавших писем и телеграмм. Одно из них было – от английского военного представителя при Ставке генерала Хенбри Вильямса, да почти государева друга. Три дня назад отсюда посланная вдогонку, нигде не нашла и сюда же вернулась.
Хенбри писал: он – старый солдат, и Государю известна его личная преданность, только поэтому он смеет обратиться с советом. А совет сам – не был уловим, ничто не договорено, но кажется так: не посылать с фронта войска против волнений, но разделить с народом тяжесть бремени власти.
Ответственное министерство?… Вот, даже и такой друг…
Всё. Теперь тяжесть не только разделена, а вся отдана.
С Вильямсом и другими сидеть за обедом – теперь Николаю не предстояло. Вчера вечером с Алексеевым в перескакивающем разговоре определяли, в чём же будет новый статут. И определили: никаких приглашённых лиц к царскому столу, в том числе и иностранных представителей.
Оно и легче. Оно и раньше, когда темно бывало на душе – сколько усилий требовал перед завтраком и перед обедом церемонийный обход всех выстроенных в зале гостей, человек около тридцати, – шестьдесят усилий ещё что-нибудь сказать кроме общего обеденного, шестьдесят личных взглядов, шестьдесят рукопожатий.
Дико было видеть из окна кабинета – на той стороне площади на ратуше – красный флаг. Флаг, который раньше казаки вырывали, выбивали у незаконных сходбищ, – теперь по ветру туго плескался на высоком шпиле над губернаторской площадью. И два красных же куска материи свисали до земли у входа в земскую управу.
Около городской думы расклеен был на стене какой-то крупный лист – и около него сменяющаяся толпа всё время читала. И отходила, и подходили новые. Обменивались фразами, беззвучными через ветреную площадь.
Отречение…
И Государь смотрел на своё отречение, как из засады.
А между тем – подошло время обычного доклада у Алексеева.
Пока не приехал Николаша – разве не естественно ему продолжать исполнять обязанности? И значит – пойти на утренний доклад?
Очень хотелось! По крайней мере ещё сегодня пойти, хоть в последний раз! Он так привык! Он не мог отказаться в один день.
И минута в минуту, как всегда, пошел в квартирмейстерскую часть, сопровождаемый одним Мордвиновым.
«Маленький капитан» самозабвенно отрапортовал ему перед входом.
Всё как прежде, очень подбодрил.
Внизу поздоровался Николай – с полевым жандармом, со швейцаром.
И Алексеев – тоже спустился навстречу, как всегда, на пол-лестницы, хотя замешкался.
При оперативной части доклада всегда присутствовал генерал-квартирмейстер, потом уходил, оставляя Государя с Алексеевым наедине. Но сейчас в докладной комнате кроме Лукомского был и Клембовский. Зачем же двое? Оба они состояли в Ставке недавно, Николай к ним не привык, они его стесняли. Сегодня – лучше бы наедине с Алексеевым.
Это была комната рядом с оперативным отделением. Она называлась «кабинет Государя», хотя он приходил сюда только на доклады. И – кресло, в котором Государь всегда сидел, принимая доклад, несколько венских стульев вокруг стола с зелёным сукном и пять больших стоек для карт пяти фронтов.
Как любил Николай и этот тихо-бумажный кабинет и это постоянное расположение, этот обязательный час в своём дне, даже в воскресенье, придававший смысл всем остальным двадцати трём часам. Тягуче-скриплым голосом, как будто недовольный, никогда не торопясь, со своей методичностью, Алексеев перечислял главные события, главные принятые решения, главные перемещения частей, назначения лиц, ход и потребности снабжения, – а Государь кивал, одобрял, иногда немного поправлял насчёт лиц и их наград, и – всё запоминал, по свойствам памяти своей, и вообще цепкой и особенно склонённой к военной жизни.
И сегодня он так же сел, и Алексеев так же, а те стояли двое по углам зачем-то. Похоже на прежнее, а ощущалось – что последний раз. Алексеев не сказал – «больше не приходите, Ваше Величество», но в краткости да и пустоте фраз, сильно расставленных паузами, – а при озабоченном лице особенно выдвигались острые брови Алексеева, – чувствовалось, что доклад этот досаден ему.
Да и что, правда, было говорить о фронте, когда там даже одиночные выстрелы не звучали, не то что военные действия. Немцы не воспользовались революцией, но замерли, давая ей совершиться.
Чередили недвижные названия и закоснелые военные формулировки.
А Николаю было – всё равно хорошо. Вот это покойное сиденье и слушанье, и пока он сидел и слушал – ещё как будто ничто не совершилось, ничто не лопнуло, не треснуло, не упало. А когда он встанет и уйдёт отсюда – он опять попадёт в свою непонятную, позорную пустоту.
И он хотел бы, хотел бы, чтобы доклад тянулся. Но по скромности не мог для того предпринять никакого хода.
Он с любовью смотрел на бесхитростного, неблистательного, но честно преданного Алексеева, самоотверженного в труде. На его вечно надвинутые брови, наморщенный лоб, голый до темян, да и на голове еле растёт, нос картошкой, фельдфебельские расставленные и вскинутые усы.
Он – любил его. Как своё избрание, своё творение, не всем понятное.
Кажется – кончилось, и надо было… Надо было…
Николай медленно-медленно встал из кресла и сказал, волнуясь:
– Тяжело мне расставаться с Вами, Михаил Васильич. Грустно быть на докладе последний раз… Но воля Божья – сильнее моей воли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327